Надин дом в Слободе самый нарядный.
Осенью из-за Надиного забора выплескивает на улицу сладкая, румяная красота – рыжие брызги нежинской рябины, мармеладный морок черноплодки, невозможно, немыслимо ладные райские яблочки – прозрачное светлое золото, и боярышник каплями киновари на черных масляных листах. Хохлома.
А Надьку Хохломой прозвали за расписную калитку. Справив сороковины отцу – мать умерла давно, Надька первым делом вынесла на помойку отцовы чумазые тряпки, потом отшкурила унылую старую древесину и разрисовала цветами-ягодами – крупными, щекастыми, в трех красках – желтой, красной, черной. Вывела хитрые завитушки, вскрыла мебельным лаком на два слоя, и разожглось на Надькиной улице лето на все сезоны – хоть в дождь, хоть в грязь, хоть в мартовскую сивую метель.
Отец Надькин принял злую смерть – сгорел дочерна с кабелем в руке. Кабель оказался под током, а так шел в райцентре по 38 рублей за килограмм.
После школы Надька хотела ехать в Гжель – учиться на художника, отец ее не пустил, сказал – нечего, в подоле нести в Слободе ближе.
Никого Надька так и не принесла – ей уже тридцать три, и отца уже давно нет, а рисовать умела – ее хохлому часто фотографировали дачники на память, так, чтобы и райские яблочки попали в кадр.
Расписная калитка всякий раз ласково скрипела, пропуская редких Надькиных кавалеров – брошенных на лето пьющих дачников, проезжих шоферов, чернявого Али, и – совсем редко – пожилого и женатого учителя Пыжова, тихого эпилептика.
Всякий раз Надька хотела запереть калитку накрепко и не выпускать. Всякий раз уходили.
Надька-Хохлома горевала немножко, потом пряталась с головой в работу. В павильон № 35 Петровско-Разумовского вещевого рынка, с девяти до восемнадцати, без выходных и перерыва на обед, на дорогу – полтора часа в один конец. И два с половиной – в другой, прямой электрички вечером нет.
Работа у Хохломы с людьми, а значит – нервная. Когда людей не было, Надька рисовала на серых товарных чеках цветы и мордатых мультяшных зайчиков, когда были – все равно рисовала. Нервно заштрихованные сердца, пробитые стрелами и мечами.
Товар в Надькином павильоне не особенно ходовой – дамские шляпы. Дурацкий даже товар. И покупатели – соответствующие. Дамы – одно слово.
Гордые, величественные, уверенные в себе нищие глупые дамы. Им консультация не нужна, им только размер подбери, чтоб на перманент налезло.
В клиентках у Хохломы были дамы со вкусом. Впрочем, все дамы в мире уверены в том, что они со вкусом, и в том, что они дамы.
Хохлома их презирала. Они презирали Хохлому. У нее не было перманента, да и шляп она не носила. Хохлома в шляпе – это анекдот, а не дама.
Надя штриховала сердечки и копила раздражение. А после работы шла в «Викторию» – это называлось «расслабиться».
Расслаблялись в «Виктории» все слободские, кто при каких-нибудь деньгах.
Пиво, «Цезарь», поболтать.
Можно еще потанцевать под настроение. Или подраться.
Девушки в Слободе дрались часто.
* * *
Про мать и дочь Терещенок говорили, что они работают в Москве проститутками. Приезжие. Мать сначала сошлась со вдовым агрономом, потом перевезла из Харькова дочку, потом дочка стала спать с агрономом, потом агроном обеих выкинул – с боем и летающими тарелками, на потеху всей Слободе. Потом Терещенки сняли полдома в центре и разбогатели.
Выглядели они, как сестры. Не мать выглядела на двадцать, а дочка на сорок три. Обе – модные, и в корсетах на шнуровке, у обеих синяки под глазами и фиолетовые рты. И обе едкие, как тот натр.
Терещенка–дочь, Ленка, зацепилась первой.
– Хохлома, дед Пыжов в постели трясется? Припадочные, говорят, злые в этом деле.
Заржали, конечно, все.
Хохлома аж зажмурилась – очень стеснялась она своего инвалидного ухажера, и никогда его не обсуждала с подружками. Про Али – пожалуйста, Али нормальный мужик, хоть и нерусский.
– Отстань, Лен.
Ленка, как и ожидалось, не отстала, а только вошла в кураж.
И мать подпела: а что проку тебе от него?
Хохлома и сама маялась: а что проку? Что проку от всех этих пыжовых-рыжовых-одноразовых? Что проку от шляп и от пива с засохшим майонезом на «Цезаре», когда дома винегрет в сто раз вкуснее? Что проку от калитки с цветами, если она приманить может, а удержать – нет? Больной вопрос задала Терещенка–мать. Хоть под проком они понимали, конечно, разное.
И как-то так вышло – само собой вышло, Надька от себя не ожидала – что бросила она кружку пивную со всей нерастраченной дури, и заорала:
– Да заткнитесь вы!
И как вышло, что от разбитой кружки отскочил длинный, как штык, осколок, и как он взлетел прямо Ленке в щеку, вообще никто не понял.
В подрисованных синим глазах Терещенки–матери вспыхнуло что-то, а из щеки Терещенки-дочери брызнула обильная темная кровь.
Компания разделилась ровно пополам – двое держали Хохлому, хоть та и не рвалась никуда, а только бормотала: «Лен, Лен, я не нарочно», другие двое бегали вокруг Терещенок и совали им мятый носовой платок и салфетки для интимной гигиены.
Было шумно, у Хохломы стучало в ушах, и старшая Терещенка цедила сквозь большой синий рот: ты у меня попляшешь, ты мне ответишь за все.
И стало ясно, что вспыхнуло в ее глазах. Радость.
* * *
Дальше для Хохломы начался ад. Битой Терещенке наложили швы, а на следующий день позвонила старшая и затребовала пятьдесят тысяч, иначе – уголовное дело. Надька послала Терещенку в жопу и поняла, что дело – швах.
Кто-то советовал нанять адвоката, кто-то – привлечь Терещенок за вымогательство, кто-то – обратиться к братве. Или в миграционную службу, или в полицию нравов.
Хохлома тряслась и путалась в советах, а потом пришла повестка.
Надька надела теплые тренировочные, собрала в клетчатый баул три смены белья, шампунь, десять пачек печенья и зубную щетку, про тапочки долго думала – брать или не брать, не засмеют ли? – и все-таки взяла. Отпросилась с работы по телефону, сказала – заболела, надолго ли – неизвестно.
Погладила нарисованные цветы на калитке, перекрестилась трижды и поехала сдаваться.
В милиции над ней посмеялись, заставили писать объяснение и заявление на государственного бесплатного адвоката. Велели ехать домой – ждать суда. Административного.
То есть, за деньги.
Хохлома стала искать деньги – пятьдесят тысяч, как просили потерпевшие.
Хозяин павильона №35 предпочел ее просто уволить.
Адвокат, даром что бесплатный, проявлял сочувствие. Даже пришел на дом один раз. Попил чаю с печеньем, тем самым, что от тюрьмы осталось, рассказал про отличия статьи 115 УК от статьи 112 той же книги и завалил Хохлому на кровать. А был он старше Пыжова, и у него воняло изо рта. Хохлома даже не стала отбиваться, когда догадалась, чего адвокат от нее хочет, а просто плюнула в пергаментную пятнистую рожу.
Позвонила Терещенка – Надя даже не разобрала какая, и запросила уже сто – на пластическую операцию. Позвонил адвокат и сказал, что меньше ста пятидесяти не получится, и еще сверху двадцать процентов – судье. Позвонил хозяин павильона №35 и сказал, что насчитал в шляпах недостачу, и за расчетом можно не приезжать. Позвонил Пыжов и сказал, что сочувствует, но болен и сын в этом году будет поступать в институт.
Потом позвонил адвокат Терещенок и пригласил в «Викторию».
Хохлома надела платье в клеточку и каблуки – адвокат у Терещенок был молодой и на иномарке.
Каблуки Надьке не помогли – адвокат показал справку от хирурга, где было сказано, что гражданка Терещенко Е.Г. очень нуждается в лазерной шлифовке травматических рубцов, и стоит это двести двадцать восемь тысяч. Вместе с анализами, конечно.
Хохлома рассмотрела печать на справке – клиника называлась «ТалдомМедикаЛюкс», а не «СвитзеландМедикаЛюксСуперПупер». Что удивительно.
Хотелось, чтобы позвонил Али, но у него был месяц рамазан. Пост, если по-нашему.
Надька перестала спать, похудела, почернела и разрисовала калитку с внутренней стороны. Тоже под хохлому. Сотворила себе оберег. Себе – и дому. Сказала: дом не продам ни за что.
Позвонила Танька Ильина и сказала, что свидетелем не пойдет.
Позвонила Танька Борисова и сказала, что Терещенки ходят павами, а старшая из вредности зажала Пыжова за клубом и лазила к нему в штаны.
Хохлома только вздохнула – пожалела Пыжова.
Потом пришла повестка в суд.
На суд Хохлома приехала в синем платье с белым воротничком и в белых носочках. Чтобы больше быть похожей на школьницу. Или на монашенку.
Судье было скучно. Судьи, наверное, больше любят дела о кровавых убийствах, чем о разбитых об лица приезжих проституток кружках.
Судья куталась в мантию и подпирала ладонью мясистую щеку. На дворе уже был сентябрь, и было довольно прохладно, пасмурно было, и крякали в небе утки.
И еще тявкала на одной ноте какая-то собачонка под окном.
Терещенки сидели между двух адвокатов, и у всех четверых были довольные лица.
Надин адвокат кивнул ей холодно – ясно, что присудят столько, сколько он и говорил. Сто пятьдесят. Или двести пятьдесят. Или миллион.
Хохлома решила, что слезами проституток радовать не станет. И деньгами – тоже.
Все подпишет, согласится, а после – умрет. Ляжет на трассу под КАМАЗ – и умрет. Хрен вам, а не дом, босота приблудная.
И кто-то что-то долго бормотал, и крякали утки, и тявкала собачонка, и Надька провалилась в туманную дремоту, и не сразу поняла, что судья сказала: двадцать. В соответствии и так далее. И деяние квалифицируется, и еще что-то там. Про административную ответственность.
Двадцать. Двадцать, а не двести. Это до Надьки дошло, только когда у обеих Терещенок вытянулись одинаково помятые с ночи рожи. И у адвокатов – у обоих. Так же, как у Терещенок.
Двадцать тысяч у Нади было.
И от радости ей захотелось прыгать на одной ножке – как в детстве, и тучи в небе сразу куда-то разлетелись, и солнце влезло в грязное окно, и чмокнуло тихонько Надьку в щеку – и вся жизнь теперь оказалась впереди, и смысл появился вмиг, и прок обнаружился, и сразу как-то, нежданно–незванно пришла мысль родить сына – да хоть от Али, а хоть и от… Нет, от Али. И будь что будет.
Тем более, что Али ждал ее на улице – поцеловал, протянул бутылку пива, еще поцеловал – уже в пивную ленивую пенку вокруг губ, и под ногами густо желтели кленовые листья – здорово, что их не убирают, некому, наверное, – и солнце разгулялось-раззадорилось, и у Али глаза, как переспелый боярышник, и весь этот кошмар закончился, и все будет хорошо. И обязательно будет черноглазый пацан, и звать его будут Виктор.
Тяжелая бурая дверь протяжно проскрипела, осклабилась недоброй ухмылкой, и с крыльца скатился кооператив – две Терещенки и два адвоката.
Али напрягся немного, почерствел телом, и молодой-красивый той стороны адвокат отработанным жестом щелкнул перед дамой Терещенкой–младшей большой черной зажигалкой, и дама, несмотря на неуспех в суде, профессионально махнула синими ресницами.
И выдохнула желтый дым в сторону Надьки. Не в сторону – в лицо. Не струйкой –кучей. Как плюнула.
И как так вышло – само по себе вышло – Надька от себя не ожидала, – что ударила она пивной бутылкой о ступеньку, отбила розочку – за мгновенье, и Али не успел удержать, и бешеной кошкой прыгнула Надька–Хохлома к своей обидчице – со смертным стеклом в вытянутой в струну руке – и сама себя она в то мгновенье не знала, не чуяла, а как будто смотрела на себя со стороны. Сквозь солнечные добрые лучи и сквозь загустевшую дочерна киноварь глаз отца ее будущего сына.
О сыне она теперь не забывала ни на секунду – сын у нее теперь уже почти что был.
И прок у нее теперь был.
Но была сизая терещенкина рожа в пергидрольном пухе и в крупных черных порах, и душный запах пудры, и была розочка в руке.
В полусекунде, в полусантиметре от Терещенки Надька замерла, притормозила сама об себя, обмякла, бешеная кошка сдохла, место кошки занял липучий страх.
Но смотрели люди, но вся Слобода узнает, но отступать некуда, но Терещенка разинула фиолетовый рабочий рот, и пергаментный адвокат то ли смеется над ней, то ли уже умер от страха стоя, но – раз начала…
Надька смотрела замедленное кино. В кино Надька – ненастоящая, деревянная, чужая, с мертвыми глазами – зачем-то ткнула парализованную страхом проститутку Терещенку розочкой из бутылки – не в лицо, не в шею – в худое плечо, и Терещенка расстегнула рот от уха и до глаз, и во рту у Терещенки была тьма, а звука не было.
Не упала, только схватилась за рану – крови было очень много, яркой, карминно-красной, ненастоящей, жидкой – кровь ползла по желтой Терещенкиной кофте и ложилась щекастыми цветами на желтый ворох кленовых листьев, и кто-то совал Терещенке мятый носовой платок, и киношная Надька отступила на шаг , и осела на землю, и схватилась за голову, и взвыла – наконец-то включили звук: хохломаааа, хохломааа, ааа…
И Али вдруг исчез из кадра, совсем исчез, бесследно и беззвучно, а от здания суда медленно бежали к Надьке большие серые менты с автоматами…
[divider]
Анна Голубкова
Московская область