Чем дальше в лес, тем больше хочется в лес.
Овдовев и состарившись, Мальцев перебрался жить на дачу. Не на природу – в природу. Не гостем, не исследователем, не поэтом – малой зверушкой, сизым листочком, букашкой, умирающим котом – частью.
Каждое утро распахивал заднюю калитку, стоял минуту, покачиваясь пьяно от первого в лесу вдоха, будто по ту сторону калитки и воздух был другим, потом ступал на чахлый мостик через канавку водостока (по ленивым склонам почти до самого дна живут семьями чернушки – он не брал грибов, а только гладил их влажные темные пятачки, чтобы потом долго вдыхать прилипший к ладоням торфяной запах), три шага по ветхим зеленым доскам – и Мальцева принимал строй мощных рыжих сосен.
Ходил по лесу долго, до дребезжащей усталости , прикладываясь время от времени к фляжке с кизлярским злым коньяком- других он по-стариковски не признавал. Ни о чем не думалось, обо всем забывалось .
Дышал, ерошил носами старых армейских ботинок опавшую хвою и духовитую лебеду (экология, мать –ити), слушал лесные скрипы .Не дружил только с дятлом – ругал его долбо*бом . В дом возвращаться не спешил.
Немодная приземистая генеральская дача долго до этого пустовала, остыла и пропахла неживым.
Не до дачи было – болела Ниночка.
Болела Ниночка тяжело и неправильно.
Не Ниночке бы, тихой светлоглазой красавице, болеть, не Ниночке, которая была моложе Мальцева на девять лет, сидеть бы в коляске и лить перекошенным ртом пузыристые слюни, не Ниночке бы умирать в бессмыслии у Мальцева на руках.
Он всегда надеялся, почти знал, что умрет первым, и все были тому причины – возраст, служба, радиация, тихая любовь к коньяку и нервы.
А смерть над Мальцевым пошутила-поглумилась.
Выбрав их стариковский теплый дом, раскинула детскую считалочку:
Эники- беники
Оды-камо
Ики . Брики. Драматики.
Раз. Два. Три.
-и положила холодную руку Мальцеву на плечо. Напугала.
А потом неожиданно закончила:
– Выходи из круга
Ты!
– и выбрала Ниночку.
Пять лет назад у Мальцева нашли рак.
Тогда он попил три дня, да и смирился, служивый.
А Ниночка не смирилась, плакала день и ночь, хороня живого мужа.
Мальцева прооперировали, выскребли маленькую лепешку в гортани. Прожарили привычной ему радиацией. Мальцев облысел, но это не беда, и почти потерял голос. Скрипел тихо ржавым роботом. Да и то не страшно – говорить он не любил, только по делу. А дел у старого списанного генерала почти не было.
Беда, что Ниночка доплакалась до инсульта.
Жизнь прожили они с Ниночкой бездетную, и теперь лямку делить было не с кем. Мысли о том, что можно доверить уход сиделке, Мальцев не позволял родиться.
Все сам, почти пять лет.
Устал очень.
Умерла Ниночка чистенькой, без пролежней, подстриженной аккуратно под «каре», как любила, с розовым лаком на маленьких ломких ногтях, и легко –во сне.
Про Мальцева говорили, прямо при нем, не стесняясь: «так не бывает»
А он просто не знал, как бывает иначе, и вез молча коляску, и утирал Ниночкины слюни.
Когда Ниночка умерла, Мальцев обрадовался.
Закрыл три пропахшие болезнью комнаты на Чистых Прудах, и уехал в лес.
Зарастал одиночеством, как мхом, и только неохотно отвечал на звонки бывших сослуживцев, да скрипел «здрасьте» на соседские приветствия.
Пил старый кизлярский «Юбилейный», ругался с дятлом.
По весне прибежала посочувствовать в его запылившийся тихий дом соседка , старая генеральша Белова. Настоящая генеральша, в белом пудровом парике. Бывшая штабная бл**ь. С плохо скрываемой гримаской брезгливости обнюхалась в темной прихожей, протекла липким тестом в комнату, подняла нарисованную бровь, увидев убогие инвентарные кресла и паутину.
– Петр Миха-алыч, милый, ну как же вы тут одни?
Провела щупальцем по туманной Ниночкиной фотографии, где была та молодой, щекастой и похожей на артистку Целиковскую.
– Ну так же нельзя, надо взять себя в руки. Вы же привлекательный мужчина, –
Мальцеву захотелось ее ударить.
– Нет, что вы, – замешкался, вспоминая ее имя, – я хорошо здесь устроился.
– Вам обязательно надо жениться, – отчеканила приговор женщина без имени, недобро блеснула массивной серьгой, развернулась на грязных каблуках и вышла строевым шагом.
Мальцев почесал ухо. Однако, в доме кое-как прибрался.
Весна.
Весна облила белым солнцем двухметровый сталинский забор, защекотала душу птичьими стонами, проросла акварельной травицей, а уж когда поперли одуванчики, Мальцев совсем испугался, что больше в его жизни весны не будет.
Заказал ( нежная девочка на том конце провода не сразу разобрала его ржавый скрип) такси, и поехал вкруг Москвы на Птичий рынок.
Не выбирая и не торгуясь, купил трех рябых курочек и белого некрупного петуха. Уже у выхода прилип к нему цыганистый мужичок: купи да купи. Купил. Двадцать душ перепелок, суетливых мелких бесполезностей в обосраной железной клетке.
Поселил больших кур на первое время в хозблоке, а маленьких принес в дом.
Петух оказался ему подобием – старым и безголосым. Скрипел, кряхтел и кашлял на рассвете, и к курам относился никак. Мальцев старался его накормить отдельно от шустрых хабалистых рябушек.
Так и жил теперь – вставал с петушиным кашлем, кормил-поил бестолковый куриный отряд, убирал кисло пахнущий помет, обихаживал глупых малышей-перепелок – головки меньше маковых, мозгам нет места, лезут по головам к кормушке, клюют не зерно, а темечки сестер–братьев – до крови, а у тех, кто снизу, нет ни ума, ни силы убежать. Курочки-лилипутки неслись крохотными пестрыми яичками. Мальцев их не ел – брезговал. Складывал в эмалированную миску, все думал отдать кому-нибудь, говорят, детям полезно.
В серьезных соседских домах детей не было, а были только большие собаки.
В лес Мальцев теперь ходил не просто так, а по делу. Шел тонкой тропинкой к рельсам, так же нюхал, так же слушал, так же ругал дятла, потом по рельсам до станции, покупал пшено и птичьи витаминки, и торопился назад.
Таджики выстроили теплый курятник с электричеством, рябушки стали потихоньку нестись . Петух на витаминках стал звонче кашлять.
На высоте лета к нему пришла баба.
Пришла и спросила: вам прислуга не нужна?
От слова «прислуга» Мальцев сжался и замотал головой. И баба–то не нужна, а прислуга –и подавно.
Баба не уходила, стояла в воротах, неловкая, угловатая, молодая. Лицо без изысков, рыжая измытая краска на прямых скучных волосах, только глаза неспелыми орехами и длинные, чуть суховатые ноги. В окошко простых сандалий выглядывает красная усталая косточка. Почему-то от этой косточки Мальцев тоже покраснел. Выкашлял: «Проходите».
Бабу звали Дашей, и она была хохлушка. Месяц, как с поезда. Договорились на необременительные деньги и питание. За уборку, готовку и стирку. Кур Мальцев оставил себе. Работала Даша аккуратно, споро и тихо.
Дом мало-помалу зарумянился занавесками, запах пузатыми чесночными котлетками, и пропала куда–то буйная лебеда на участке.
– Будущий год посажу маргаритки, – сказала вспотевшая от работы Даша, и осеклась, испугавшись, – если оставите.
Пиано. Пианиссимо. Ниночка могла бы стать пианисткой, а стала военной женой – в тьмутараканях и радиации.
Мальцев промолчал. У Даши разлились по голубой маечке жаркие темные круги.
Он оставлял на Дашу дом, когда ходил за кормом птице. Безымянная соседка Белова отловила Мальцева у ворот и отчитала:
-Пётр Миха-алыч, ну что же это? Чужой человек у вас в доме, а нам за вас неспокойно. А вдруг это аферистка? Скорее всего, аферистка. Я с ней разговаривала, а она глаза прячет, и говорит с акцентом. Обчистит дом, и нас заодно обчистит. Или окрутит – квартиру оттяпает.
Мальцев вдруг вспомнил, что так и не спросил у Даши паспорт. А теперь, вроде, уже и неловко.
Поговорил с молодой Ниночкиной фотографией. Ниночка ласково улыбнулась, кажется, не обиделась. Воровать у него было нечего, разве что китель парадный и малую наличность, которая никогда не имела для них с Ниночкой большой значимости. Выпил он в тот вечер больше обычного.
Утренний петушиный кашель отвлек его от похмельного стыда за глупые вчерашние мысли – за свои и за соседкины. Высыпал бисерное пшено малышам , раздвинул ребром ладони их голодную кучу-малу, распределил серый народец вдоль кормушки. Похмелился сдержанно, да и ушел в лес. К дятлу- долбо*бу. Вернулся заполдень, в светлом от здоровой усталости и сладкого запаха кашки расположении духа. На пороге жались друг к дружке Дашины шлепанцы со стертым сусальным золотом стелек. Мальцев определенно был им рад. Вошел тихонько. Даша стояла спиной к нему, худые лопатки взломали узкую спину, что-то было у нее в руках, и что-то было не так.
-Даша, – выдохнул Мальцев.
Даша дернулась испуганно, повернула голову – глаза налиты ужасом – не орех – омут. Что-то было не так.
Загорчило у Мальцева во рту, ослабли ноги, в одну секунду захлебнулся старостью. Подошел к Даше , посмотрел из-за ее плеча: в ладонях, сложенных длинной лодочкой, лежал зеленой тряпицей труп перепелки. Зеленой – от зеленки, и на полу валялась зеленая палочка для ушей.
Даша завыла – глупо растянув рот, глупо впутывая украинские слова:
– Ей петушок голову проклевав до кости, я только зэлэнкой мазнула, только один разик, а вона вмэрла. Нэ ругайти.
И детский этот перекошенный рот, и ни с какой другой не сравнимая в трогательности украинская речь, и игрушечная мертвая птица в лодочке долгих ладоней, и избавление от гаденьких соседкиных мыслей – все разом плеснуло горячей жалостью, и генерал в ней утонул. Набрякли постыдной влагой старые веки, задергались самовольно.
Мальцев укрыл смуглую лодочку с мертвым пассажиром своей маленькой желтой ладонью, потом передумал – убрал крышу, усилил лодке дно, взял Дашины ладони в свои, наклонился и стал на зеленый трупик дуть. И Даша наклонилась, и тоже стала дуть.
Вот тут затрубили ангелы, грянул гром и свершилось чудо.
Птичка подпрыгнула и ожила. Вытаращила глупые глаза, подведенные зеленью, перекатилась с бока на брюшко, пискнула и возмущенно замахала куцыми крыльями. Даша опустила лодочку к полу, выпустила перепелку на пол, и та тут же задорно выкакала белую жидкую пирамидку.
– Мы – Лазари, и у нас – лазарет! – Мальцев смеялся шершавым шепотом, Даша звенела грибным дождиком, птица бестолково носилась по вытертому красному ковру , и , вроде, было им в эти минуты счастье.
-Эх, Дашка , давай, что ли , выпьем ? Давай –давай, не стесняйся, дружочек.
Мальцев осторожно разлил кизляр в две коротконогие рюмки старого синего хрусталя, боясь своей лихости, имени Дашка (Господи, бог ты мой, сколько же ей лет?) и едкой жалости внутри себя.
Даша села напротив, сжав колени, хоть и была в джинсах . Мальцев смотрел на усталые красные косточки узких ступней, и синий хрусталь лип к ладони. Давно отрезанный голос позволял казаться смелым, скрывая под ржавчиной жалость.
– Дашка, а перебирайся ко мне. Насовсем. – и только пальцы вжались в старомодный узор хрусталя.
– Петр Миха-алыч, – протянула новым, незнакомым голосом Даша, – я не могу. У меня сын.
Быстрой нестарческой мыслью Мальцев нарисовал длинноногого Дашиного сына, и почему-то угадал, что зовут его Ваней.
-Сын у меня, Ваня . И муж . Мы гроши копим.
Господи, он так и не увидел ее паспорта.
Она же никогда о себе не рассказывала, молчала и полола лебеду.
Господи.
– Переезжай с мужем. И с сыном.
Господи.
– Мне, Даша, ничего не нужно, ты не думай. Мне только было бы с кем коньячку выпить.
Господи. Господи…
Больше Даша к нему никогда не приходила.
Недели через три отчего-то изошли кровавым поносом перепелки и все разом сдохли. Мальцев все больше проводил времени в лесу, пинал армейскими ботинками грибы, ругался с дятлом, кидал в него шишками, а на Покров зарубил сипатого петуха.
[divider]
Анна Голубкова
Красногорский р-н, Московская обл.