ПОПУТЧИК
За окном мелькали перелески, смеркалось.
– Не возражаете? – сосед Козонина по купе, полный, добродушного вида мужчина, вынул из кармана трубку.
– Пожалуйста, – отозвался Козонин. Он подумывал уже, не завалиться ли ему пораньше спать, как вдруг попутчик (представившийся Павлом Егоровичем Британцевым) произнес:
– А знаете ли вы, какая история связана с этой трубкой?
– Какая же – расскажите, пожалуйста, – с готовностью отозвался Козонин, предвкушая интересное.
– Ну что же, – Британцев чиркнул спичкой, не спеша раскурил трубку. – Слушайте… Был я проездом в одном городе. Дела свои все уж сделал, знакомых – никого, дай, думаю, просто пройдусь на прощание по улицам. И вот, гуляю, смотрю по сторонам. И вдруг вижу – маленький такой магазинчик. Вхожу. За прилавком – миловидная блондинка, а на прилавке под стеклом трубки, и к каждой ценник приложен. Купить, что ли, думаю? Стою, не спеша, выбираю. Блондинка молчит – улыбается. Выбрал, подхожу к кассе с деньгами – там женщина постарше сидела, брюнетка. Плачу, получаю чек, передаю его блондинке. «Завернуть?» – спрашивает она. – «Заверните», – говорю. Она заворачивает трубку в бумагу и подает мне. «Спасибо!» – говорю я ей и выхожу из магазина… И вот – трубка перед вами. Та самая.
Британцев слегка откинулся назад и пытливо смотрел на Козонина.
Козонин заерзал на месте.
«Невнимательно слушал, черт!» – подумал он и бодрым голосом сказал:
– Очень интересно. Да…
Британцев довольно заулыбался.
– Так и быть. Расскажу вам, пожалуй, еще одну историю.
Он чуть прикрыл глаза, видимо, собираясь с мыслями.
– Сижу я однажды дома, смотрю телевизор и вдруг – звонок. «Ну, – думаю, – надо открывать». На пороге незнакомый мужчина, в пальто, без шапки. «Вы – Британцев?» – спрашивает. – «Я», – отвечаю. Тут он мне и говорит: «Вам – телеграмма, распишитесь». А я без очков не могу – расплывается все в глазах. Ну, пошел я за очками, а он в коридоре стоит, ждет. Надел я очки, расписался у него в книжке. Он мне телеграмму отдал и ушел… Ну как?
И Британцев снова пытливо оглядел Козонина.
– Ну, а в телеграмме-то что? – не выдержал Козонин.
– Какая разница? – ласково улыбнулся Британцев. – Я уже и не помню. Поздравление с праздником, а, может быть, сообщение о приезде тетки…
– Да, да, – поспешно заговорил Козонин, – история очень даже…
Он схватил полотенце, зубную щетку и быстро вышел из купе.
Он долго стоял в коридоре, слушал стук колес, смотрел на мелькающие за окнами огни, пока окончательно не успокоился.
Британцев сидел в той же позе, с тем же мечтательным выражением лица. Козонин мгновенно нырнул под одеяло и накрылся им с головой.
Голос Британцева нашел его и там.
– Пока вы еще не спите… Вам это будет любопытно… Расскажу, как я побрился недавно в парикмахерской…
Козонин дернулся и затих.
– Иду я, значит, мимо небольшой такой парикмахерской, смотрю – народу никого. Ну, и решил побриться. Захожу – и сразу к мастеру. Пожилой уже мужчина, весь седой. «Стричься будем?» – спрашивает. – «Нет, – отвечаю, – только бриться». Развел он пену и меня по щекам мажет. Намазал и за бритву берется. Аккуратно бритвочкой помахал и снова мылом, и опять бритвой. Компресс сделал освежающий, одеколончиком побрызгал – все как полагается. «Готово, – говорит, – платите в кассу». Ну я, конечно, заплатил, вышел на улицу и дальше пошел… А как я ботинки ремонтировал!..
Козонин крикнул и в чем был выскочил в коридор.
Он вернулся, когда Британцев уже спокойно спал.
Утром Козонин проснулся от громких шагов. Британцев с чемоданом шел к выходу.
– Павел Егорович! – окликнул его Козонин. – А вы кем работаете?
– Писатель я, – не останавливаясь, ответил Британцев и уже из коридора добавил: – Мне есть о чем рассказать людям…
ДЕЯТЕЛЬ
Этот политический деятель, возглавлявший в свое время правительство, сейчас забыт настолько, что многие с уверенностью скажут, что не было такового вообще. Увы, доказать обратное невозможно. Свидетельств существования Терентия Васильевича Трещеткина, к сожалению, нет. Мощнейшая макулатурная кампания, прокатившаяся по стране, унесла в бумагоделательные машины все физические подтверждения его бытия и жизнедеятельности. Не сохранилось ни одного правительственного циркуляра за его подписью, исчезли газеты, украшенные его докладами, и журналы, пестрящие красочными изображениями премьера, умерли все, бывшие с Терентием Васильевичем накоротке, и даже «Песня о Гордом Терентии», сложенная в честь Трещеткина народом, уже никак не связывается ныне с этим очень конкретным в свое время человеком.
Терентий Васильевич был небольшого роста, однако же, сутул, взгляд имел острый, брил до синевы щеки, но отпускал по моде времени брови, занимавшие едва ли не половину огромного, начиненного государственными проблемами, лба. Ходил Терентий Васильевич в неизменных двубортных костюмах, рубашку менял каждые сорок минут, носил предписанную по должности именную шашку, от которой имел на бедре большую твердую мозоль, той же шашкой собственноручно рубил к обеду пшеничный каравай, а под горячую руку мог отходить темляком вообще кого угодно.
Обеду полагалось быть готовым без одной минуты двенадцать.
Терентий Васильевич приезжал домой ровно в полдень.
На улице рявкали сирены, в квартиру, разматывая кабель правительственного телефона, вбегал фельдъегерь специальной связи, на лестничной площадке ухал в пол прикладами почетный караул, и тут же в трапезной появлялся сам Трещеткин. Испуганный белоснежный повар выносил плаху с огромным свежеиспеченным караваем. Терентий Васильевич, неуловимо выхватив шашку, рубил хлеб на шестьдесят четыре ломтя, после чего усаживался за стол и трижды хлопал в ладоши. Спрятанные в стенах динамики тут же выдавали задорного «Гопака», под звуки которого в комнату въезжала полевая мини-кухня о двух дымящихся котлах. В одном – бесновался огненный краснознаменный борщ, в другом – ярилась и клокотала коричневая духмяная пшенка.
Никого не допуская до котлов, Трещеткин сам черпал еду, ел тяжко, насыщался истово, до смертной истомы в глазах. Наконец, ложка выпадала из его ослабевших пальцев, голова премьера закатывалась на надетый поверх стула ватный в чехольчике валик, челюсть Терентия Васильевича отвисала, изо рта вылетал мощный всхрап. Зная, что в этот момент хозяин ничего не чувствует, камердинер бросался менять на Трещеткине рубашку. Освежающий сон длился ровно пятнадцать минут, после чего премьер вскакивал и еще с закрытыми глазами шел к двери. Следом, сматывая шнур телефона, семенил фельдъегерь. Ухал на площадке почетный караул, рявкали под окнами сирены, и все стихало.
Работал Терентий Васильевич на износ, возвращался домой заполночь, падал без чувств на руки камердинера, который раздевал его и переносил в постель. Трещеткин и во сне продолжал раздавать команды и распекать нерадивых.
– Продналог! – кричал он, сбрасывая одеяло. – Продналог, а не продразверстка, болваны! Три экземпляра проекта с угловатым штампом! Министра финансов – под суд! Саботажников – к ответу! Всех – в Сибирь! Встать! Лечь! Смирно! По номерам рассчитайсь!..
Погорел Трещеткин на ерунде.
Всерьез взявшись за сельское хозяйство, он подготовил неслыханно смелый по тем временам проект восстановления в стране крепостного права и с указкой в руке доказал, что только такой поворот дела может набить под завязку эти проклятые закрома Родины. Соратники, однако, струсили. Трещеткина свалили прямо на заседании. Двое подкрались сзади, четверо навалились с боков. Ерзая лопатками по ковру, жилистый премьер разбросал всех шестерых, но на поверженного деятеля навалились новые оппоненты. Все было кончено, следующим днем в газетах появился некролог, извещавший граждан республики о политическом трупе.
Терентий Васильевич принял произошедшее с веселой яростью.
Теперь он жил в коммуналке и занимался сапожным делом, к которому издавна имел тайную страсть. Сидя в маленькой зловонной комнатке, он страшно стучал молотком, бурно хохотал, поминутно отпивал что-то из металлической карманной фляги, задирал в форточку прохожих, устраивал свалки и потасовки с соседями.
Вызывали милицию.
Терентий Васильевич, прошедший школу партизанского сопротивления, легко разбрасывал квелых деревенских парней в измятой синей форме и баррикадировался в комнате, угрожая зарубить первого, кто сунется. Приезжали пожарные в медных касках, выкидывали из машины лестницу, лезли с брансбойтом в окно. Трещеткин защищался до последнего, и только ближе к ночи его удавалось взять. Растерзанного и мокрого его заталкивали в машину.
– Прощайте, товарищи! – кричал Терентий Васильевич зевакам. – Я ничего не скажу им! Наше дело правое, мы победим!
Трещеткин сгинул в одночасье – с каждым днем он становился тоньше, суше, невесомей, однако же, ярости в нем не убавлялось, пожарные, привычно поливая буяна пенной струей, однажды смыли его начисто, так, что и следов никаких не осталось.
[divider]
Эдуард Дворкин
Мюнхен