TOP

В городе С***

Юрий Шевчук

 

Представим себе дугу морской бухты, серые волны, черный песок, развалины старой крепости, наполовину сползшие в воду; пустынную набережную, в лужах – опавшие листья каштанов и кленов, запах осени, садовую скамью под ярко-зеленой туей; здание гостиницы в южноамериканском стиле, украшенное помпезным шпилем, некогда роскошное, ныне – в фанерных нашлепках на окнах, с изъязвленным пулями фасадом. Теперь представим, как из гостиницы выходит человек лет тридцати, одетый в светлый курортный костюм. Он идет мимо отцветших магнолий, по мокрому месиву из желтых и красных листьев.
В темном узком прямоугольнике полуоткрытой двери гостиницы передвигаются тени. Если войдем туда, то окажемся в крошечном, оббитом досками каштана, холле, где справа – стойка портье, а слева – барная стойка. Красная матерчатая обивка кресел пооблезла от времени, ковер на полу отсырел, от него тянет плесенью. Стоя спиной к ряду полупустых бутылей, низкорослый, крепко сбитый брюнет протирает бокалы.
В это время суток и в это время года город кажется нам жемчужно-серым, покрытым легкой вуалью то ли соленого тумана, то ли мелкой водяной взвеси…

А что же человек в светлом костюме? Он сидит за столом с покатой столешницей, покрытой зеленым сукном. Ему светит низкая настольная лампа, в его руке деревянная перьевая ручка, перед ним – лист бумаги, слева – бронзовая чернильница в виде старинного парусника.
Это – здание почты, он здесь – единственный посетитель. Теперь мы можем рассмотреть его внимательней.
Длинные темные волосы, чистое, без бороды и усов, лицо, прямой узкий нос, ясные голубые глаза…
Белая рубашка с открытым воротом… Узкие кисти рук.
Девушка из окошка с надписью «Заказная корреспонденция» задумчиво смотрит на него…

А человек тем временем пишет – примерно следующее…
«Любимая, здесь не так, как я думал и совершенно не так, как было, но это не значит, что мне здесь плохо. Скорее, наоборот. Море штормит, и волны идут с запада, всё выше с каждым днем. По утрам камни набережной белы от инея. Кафе, кроме нескольких, закрыты, но в старой крепости по-прежнему варят турецкий кофе, чему я рад несказанно.
Теперь везде подают глинтвейн, глёгг и грог. Весь город пропах дождем, мокрой осенней листвой, корицей, ромом и гвоздикой. Везде сыро и ветрено, везде сырость и плесень. По ночам холодно.
Часто сижу без сна у огня, который развожу в камине холла. Так как электричества по ночам здесь нет, жгу нещадно свечи. Электричества нет, зато есть виски – еще довоенные запасы, его продают по символическим ценам…
После такой ночи на рассвете охватывает щемящая ясность; видишь, как светлеет серая пелена неба и чувствуешь себя практически счастливым. Впрочем, мне этого достаточно…
Третьего дня на границе города встретил человека в черной сутане, похожей на францисканскую – то ли странствующего проповедника, то ли бродягу. Я накормил его в харчевне, где останавливаются дальнобойщики, там подают замечательные пирожки с начинкой из рубленой баранины, суп и кебаб на вертеле (и пиво – бесплатно). Нищенствующий монах после еды совсем расклеился. У него оказался жар; его ряса была полна насекомых; я подозревал тиф или малярию, которые так легко подхватить в здешних местах. Тем более, что он, этот монах, все время повторял и повторял одно и то же, сильно смахивающее на бред. Несколько фраз про какую-то заброшенную крепость в горах. Но алмаз, который он достал из кожаного мешочка, висевшего на поясе рядом с четками, бредом не был. Алмаз монах попытался вручить мне – как бы в благодарность за обед; я, разумеется, отказался и отвел его за два квартала к братьям лазаритам, держащим лечебницу при церкви.
Там сожгли его лохмотья, отмыли в трех водах, выдали халат и положили на свежее белье, предварительно скормив лошадиную дозу хинина. Не знаю почему, но я не уходил – а монах, уже вполне придя в себя, рассказывал – сжав вместе кисти рук, прерывистым шепотом, иногда замирая на минуту, иногда срываясь на невнятное бормотание… Он умер к вечеру. Его тело так потяжелело, что под ним прогнулась сетка кровати. Он побелел, его борода нелепо задралась вверх. А я даже не узнал его имени…
Ночью мне снилось то, о чем говорил покойный монах, и я видел то, что и он видел во время своих странствий. Во сне я оказался в обшитом широкими темными досками доме, в комнате с низким потолком, где топилась прямоугольная железная печь. Какой-то старик сидел на низком табурете прямо у печи и кидал в огонь кочерыжки кукурузных початков. За столом в углу дети пили чай – почему-то из мисок, куда они накрошили ноздреватого пышного серого хлеба – и ели творог, приправленный мятой – руками, из общего блюда. Из окна комнаты был виден склон горы, поросший виноградником. Листья винограда были синими от купороса, которым травили вредителей.
Под горой темнело озеро, за ним вновь вырастали горы, вначале – поросшие лесом, затем оборачивающиеся белыми отвесными скалами. Где-то там находится крепость, одна из многих, образовывавших ранее неприступную оборонительную систему, оберегающую долины от горцев…
Монах – или я? – помогал хозяевам, предоставившим ему кров. Он доставал из вкопанной в землю огромной амфоры вино пустотелой тыквой, примотанной лыком к бамбуковой жерди, и переливал его в глиняный кувшин; рубил на топливо колючий кустарник топором на длинном топорище, с клювом на лезвии; вязал хворост обрывками электропровода и оттаскивал на кухню.
Они пекли тыкву в печи; сварили крутую мамалыгу, натыкали в нее, горячую, слоеного сыра и, дождавшись, пока он размягчится, ели ее руками, макая куски в общую миску с расплавленным маслом. Ели вареную красную фасоль, щедро приправленную толченым чесноком, перцем и зеленью. Пили кислое вино. Пили воду из родника, жесткую и отливающую синевой.
А наутро он – или я – пошел дальше, и его переправили на лодке через озеро, а потом он брел в гору, и к вечеру подобрался вплотную к скалам, и увидел свисающую, казалось, из облака, кованую очажную цепь – а это туман закрыл вершины гор, и опускался все ниже, и он полез по очажной цепи, и вскоре оказался в облаке, где нет ни верха, ни низа, а потом дополз до ниши в скале, закрытой стеной из валунов, меж которыми были оставлены бойницы, и понял, что это и есть – крепость. Там были птичьи гнезда, и кости – не то человечьи, не то звериные. Там было много черепков битых глиняных кувшинов. Там был один целый кувшин – и он взял его. Он заночевал в пещерной крепости, а наутро двинулся в обратный путь… Что произошло с ним на обратном пути, мне не совсем ясно – видимо первый приступ болезни, оказавшейся смертельной, настиг его сразу, как только он спустился по очажной цепи. Во всяком случае, монах так и не смог вспомнить, откуда у него алмаз. В кувшине, говорил он, был только свиток. Только свиток телячьей кожи с текстом, написанным незнакомым ни мне, ни ему языком. А алмазов там не было.
В общем, братья лазариты, взяв один камешек на погребение несчастного, остальное отдали мне – и алмазы, и рукопись.
Наутро я, взяв пергамент, отправился в университет этого города.
Представь себе южный парк, полный магнолий и рододендронов, пальм и кипарисов. Впрочем, сосны и вишни здесь тоже растут. Посреди парка стоит серое казенное здание. К нему ведут дорожки, посыпанные веселым желтым песком. Не морским песком, здесь он черно-белый, цвета размолотой гальки. Именно желтым, привозным. Вот так выглядит здешний университет.
Кафедра древних языков помещается в отдельном флигеле, даже приятном на вид – в мавританском стиле. На втором этаже – квартира профессора, на первом – залы для научной работы. Профессора я нашел закутанного в плед в старом кресле у печи. Центральное отопление в университете не работало, как, впрочем, и во всем городе, и иного источника тепла, кроме печки, у профессора не наблюдалось. Впрочем, нет – на столике у кресла стояла початая бутылка «Белой лошади».
«Хорошее виски, – сказал он, перехватив мой взгляд, – единственная доступная мне роскошь». Его дочь подала нам чай – с вереском, шиповником и лепестками василька, в чашках настолько тонкого фарфора, что чаинки просвечивали насквозь – и ежевичное варенье. Пахло можжевельником и виски. Дочь профессора звали Марией, у нее были черные длинные волосы, заплетенные в толстую косу, густые черные брови, заметно выщипанные на переносице, яркие, живые, умные и опять – таки чёрные глаза. А лет ей было примерно двадцать.
Профессор развернул свиток и задумался. Потом глотнул виски и объявил, что когда-то, лет этак 700 назад, в этом городе жил народ, говоривший на таком языке. Он даже назвал мне и язык, и название народа. Буквы они использовали арамейские, а писали по-своему. Я спросил, о чем написано на пергаменте.
«Это – дневник молодого человека, переписчика бумаг, жившего в нашем городе пятьсот лет тому назад, – сказал профессор, и стал рассказывать, каков он был тогда, этот город.
Я представил себе лунный свет, отражающийся в мокрых булыжниках, средневековую тесноту, маленькие дома с окнами – щелями, морёное дерево и белёный известью камень, ночной холод, на завтрак – затирка из молотых сухарей с простоквашей, и на работу – в нишу крытого рынка, где еле помещается стол и два стула, делать копии бумаг торговому и судебному люду. С моря ползет соленый туман, накрапывает дождь, стемнело так, что пришлось запалить фитилек в плошке с жиром, руки от холода деревенеют, греешь их то над огоньком, то подмышками, и вновь берешься за перо…
«Я все могу перевести, – говорит профессор, вновь подливая виски. – Если, разумеется, господин обеспечит достойное вознаграждение…»
«Папа! – кричит Маша, и профессор оборачивается к ней, качает перстом и снисходительно поясняет: – Дочь думает, что ее отец все еще уважаемый профессор, один из лидеров национальной науки…»
Я передаю профессору один из алмазов монаха, прощаюсь и отправляюсь прогуляться по набережной. В конце концов, мне прописано дышать морским воздухом.
Развалины старой крепости – тюрьмы сползли в воду так основательно, что стали похожи более на причудливый серо – зелeный риф, нежели на человеческое сооружение. В недрах крепости, чуть ли не в карцере, куда надо было долго спускаться по винтовой лестнице, было кафе. Или бар. Это заведение имело дурную славу. Если в многочисленных кафе на набережной сидели в основном почтенные дедушки, пили кофе из напeрсточных чашек, играли в нарды, курили собственный табак, то здесь была не та публика. Дочерна загорелые контрабандисты, кладоискатели, матросы с каботажных судов, а в последнее время – «солдаты удачи», секретные агенты и военные корреспонденты, курящие – но не табак, пьющие – но не кофе, играющие – но не в нарды – заполняли это маленькое помещение, сидели здесь локоть к локтю за квадратными каменными столами, и, облокотясь на оббитую медью стойку, поверяли бармену страшные свои тайны.
Виталий сидел за столиком у узкого окна, забранного частой решeткой.
Серьга в ухе, косица чуть ниже воротника, расшитая нартским орнаментом рубаха, кружка пива в одной руке, в другой – наладонник – так, видимо, должны выглядеть современные контрабандисты.
Я взял себе кофе, подсел к Виталию и спросил о пещерной крепости. Он ответил, что может рассказать десятки историй о крепостях в скалах, о великой стене, защищавшей от горцев, о затонувших городах – и о золоте, огромном количестве золота, баснословных запасах золота, непонятно откуда взявшихся и незнамо куда сгинувших, ещe до великого исхода людей правильной веры за море. Чтобы слово не расходилось с делом он тут же начал рассказывать одну из обещанных историй. Меня, признаться, больше привлекал запах кофе, круг плотной пены в чашке, джезва, стоящая в раскалeнном песке… Вот так бы и провести зиму, питаясь кофе и жареными каштанами, отогревая руки теплом жаровни…
Проболтав с Виталием около часа, я вышел на воздух и у мокрого парапета набережной внезапно заметил знакомый силуэт. Мария, дочь профессора, стояла, подняв воротник плаща и погрузив лицо в букет кленовых листьев. Я подошeл, и она отвела листья от лица. Еe глаза были полны слeз, умело загнанных внутрь.
«Пару недель назад, – сказала она, – вы тогда еще не приехали в наш город, у нас был карнавал. Праздновали закрытие сезона. Пускали фейерверки, прямо из-под воды. А на набережной крутились «римские колеса». Все небо было в огнях. Красиво. И весело. Мы танцевали в летних одеждах всю ночь… А утром с моря пополз холодный туман. И к вечеру зарядил мелкий дождик. У нас всю осень идут дожди.
До войны, сказала Маша, у нас было весело. А теперь и летом тихо. Тихо и грустно. Так и жизнь пройдет, ничем не завершившись, будто и не жил вовсе».
«Если ты в жизни никого не убил, кое-кому помог, выучился что-нибудь делать и сделал что-то новое, то и достаточно, – сказал я, чувствуя себя безнадежно старым. – Значит, готов к продолжению. Там, в ином мире».
Маша пожала плечами и предложила погулять в Ботаническом саду. Он был в пяти минутах ходьбы в глубине кварталов.
Мне в саду больше всего нравился зеленый тоннель, образованный бамбуковыми зарослями, а Маше – озеро лилий. Правда, лилий уже не было – да и тоннель мой пооблетел. И все же в саду было хорошо – волны запахов различных растений, разнообразие цветов листьев, жесткая и седая зелень хвои, рыжинка лиственниц, глубокая зеленая густота лавра…
Я был рад, когда Маша, сославшись на дела семейные, наконец оставила меня в одиночестве. Единственное преимущество известности заключается в том, что если собеседнику со мною скучно, он считает, что в этом виноват не я, а он сам.
…На следующее утро я, позавтракав в отеле, сразу отправился к профессору.
«Я испекла наше национальное печение, – сказала Мария. – Слоеное тесто, а внутри – прослойка из муки, обжаренной с сахаром. А это – варенья, из кизила, из грецкого ореха и из лепестков роз, попробуйте».
«Она у меня – домашний ребёнок, – прокомментировал профессор. – Не знаю, как буду жить без неё».
«Вы уезжаете, Мария, – спросил я, и она пожала плечами. А профессор сказал, что у нее послезавтра свадьба, что жених служит капитаном яхты известного богача и политика «Z», что Мария в нем души не чает, а он ее обожает… Тут вновь раздалось Машкино «Папа!» и профессор немедленно перешел к теме переводов с арамейского – или не арамейского, я так и не понял, что это за язык.
Я, говорил профессор, перевел менее четверти текста. Автор, чьего имени нигде в тексте нет, пишет о своей жизни – иногда каждый день, иногда на месяц оставляет свой дневник. В основном описывает свою жизнь, клиентов, погоду, жалуется на голод и холод. Несколько раз говорит о какой-то Розе, служанке епископа – кажется, он к ней неравнодушен, но обожает на расстоянии. Описывает, как впервые попробовал вино, и что оно ему понравилось. Даже этого, продолжает профессор, достаточно, чтобы считать свиток уникальным историческим документом. Но в его тексте есть и нечто особенное. Этот юноша, переписчик, в редкие выходные дни в заброшенном погребе усадьбы графа пытается повторить опыты Фламеля. Он записывает алхимическими символами свои действия и в конце формулы отмечает – не тот путь. И вновь – не тот.
Тут раздался звон дверного колокольца и в комнату вошел стройный высокий блондин в черной флотской форме – по виду явный жених. Я поспешил откланяться, договорившись с профессором, что навещу его после свадьбы дочери.
Вот, любимая, как тут складывается жизнь. Пожалуй, я пробуду здесь долго. Очень долго. Возможно, до следующей весны. А пока прощаюсь, оставаясь по-прежнему твоим верным другом – Антон».

***
На пляже не было ни единой души. С моря ветер нес горькую водяную пыль пополам с мелким песком. Под облетающими ивами стоял армейский шатер, оттуда пахло дымом древесных углей и печеным хлебом.
Антон, подняв воротник пиджака, шел по асфальтовой дорожке поперек полосы песка к лодочному пирсу. Сквозь трещины в асфальте пробивались стебли желтой травы. Одна из рыбачьих лодок, полузакопанная в песок, была превращена в цветник. Бессмертник плотно прижало к земле ветром. Антон сел на бухту каната – старого, лохматого, брошенного за ненадобностью. Песок был тяжелым и мокрым, он прилип к ботинкам…
Откинув прорезиненный полог, из шатра вышла девушка. Она остановилась в двух шагах от сидящего Антона. Клетчатая юбка, белая блуза, бейдж официантки слева на груди с надписью «Таверна «Экстрим» ИНГА».
– Вы так сидите уже полчаса, – сказала девушка. – А ведь очень холодно. Мы подумали, уж не случилось ли чего.
– Благодарю вас, Инга, – Антон поднялся на ноги. – Всё в порядке. Просто задумался.
– О чем?
– Вспоминал. В основном то, чего не было.
– Пойдемте к нам. У нас тепло. И шашлык сегодня удался. Пойдемте…
Антон наклонил голову в знак согласия и пошел вслед за девушкой к шатру. Ее белые туфли оставляли в мокром песке длинные и узкие отпечатки.
Антон уселся на диван за низкий столик, не близко, но и не далеко от печи. Инга, не спрашивая, принесла бутылку красного вина, лаваш на деревянной доске, в глиняной миске – горку зелени, и напоследок – пару шампуров с нанизанными на них кусками запеченной на углях говяжьей вырезки.
Вино оказалось терпким, на этикетке стоял год последней войны.
– Сегодня – день начало осенних штормов, – сказала Инга, доливая вино в бокал Антона. – В этот день в порту причаливает корабль–призрак. Никто не видит, откуда он приходит… и куда уходит за день до того, как море схватывается льдом… Вы видели этот корабль?
– Как-то ни разу не пришлось, – ответил Антон. – Он ведь стоит у вас всего один месяц в году…
– В первый раз страшно, – Инга медлила уходить. – Но потом привыкаешь. Мертвецы, они ведь не хуже живых… И не лучше, правда… Пьют сейчас в баре крепости, как всегда…
Шашлык действительно удался. «Вот так и проведешь век, – думал Антон, – как посол страны без названия, в тоске по дому, которого никогда не видел. И умирая, вероятно, все также будешь пытаться вспомнить главное, и так и не вспомнишь. Если бы я был писателем, то писал бы такие романы – как человек всю жизнь мучается от ностальгии по настоящему миру, понимая, точнее, чувствуя, что мир вокруг него – всего лишь плод его собственного несовершенного воображения; как он, постепенно изменяет этот мир, приближая его к тому образу, что неведомо как оказался запечатлен в его душе; и как в итоге оканчивается его земное заточение и он, уже готовый к возвращению, видит, как огонь пожирает ставшие ненужными земные декорации, и сердце его наполняется горечью и тоской, ему жалко мир, точно оставленные когда-то в одном из бесчисленных переездов детские игрушки”.

Ветер стих. Антон шел по тропинке, занесенной опавшими листьями. Над его головой висело серое прозрачное небо. Тропинка превратилась в вымощенную камнем дорожку, затем – в плитняк тротуара набережной. Два ряда круглых шаров фонарей на невысоких прямых стойках медленно разгорались. Полоса света, вдоль которой шел Антон, сначала была фиолетовой, затем покраснела, а потом засияла лунным серебром.
Из крепости доносился стук ударной установки, да и то еле слышно. «Всё же в карцере хорошая звукоизоляция», – мимоходом подумал Антон. На открытой террасе молча курила подружка контрабандиста Виталия – Фаина, мрачный белокурый ребенок. Слева от крепости, у причала, стоял темно мерцающий корабль-призрак.
Иногда он совершенно расплывался в воздухе и тогда сквозь него становились видны фонари противоположного конца набережной.
– Они все в баре, – ответила Фаина на непроизнесенный вопрос Антона. – Пьют ром. Когда они на суше – только и делают, что пьют ром. Наверное, это такая традиция. Зачем мертвецам ром? Им и вода не нужна…
Она затушила сигарету и подошла к Антону.
– Поедемте завтра к нам, – Фаина взглянула на него снизу вверх. – У нас домик в лесу, в горах. Сейчас с каждой волной в город будет проникать сырость, наши дома впитывают воду, как губка… особенно, если нечем топить печь… Вы заболеете с непривычки, ночуя в гостинице. Надо – в горы, в хвойные леса. Там у нас деревянный дом, много хорошего вина, мы разожжем огонь… поедемте, а?
– Почту за честь и удовольствие, – улыбнулся ей Антон. – Завтра?
– Да. Приезжайте к заходу солнца. Возьмите такси, иначе заблудитесь… Мы будем ждать!
Пройдя несколько сотен метров вдоль парапета набережной сквозь наползающие с воды клочья тумана, Антон очутился у двери своей гостиницы. Электричества почему-то опять не было; бармен, не мигая, смотрел на огонь свечи. Заметив своего единственного постояльца, тяжело поднялся, вышел из-за стойки и солидно вручил Антону небольшой сверток.
– Не думал, что вам это удастся, – с восхищением сказал Антон.
– Обещал – сделал, – лицо бармена осталось невозмутимым.
Антон поднялся к себе, запалил свечу и, развернув сверток, провел кончиками пальцев по бурому переплету книги. На подушечках осталась пахнущая пожаром пыль. Антон открыл книгу наугад:
«Во имя Господа. Аминь.
Первым шагом на пути к Мудрости является страх перед Богом.
Я, Никола Фламель, парижский писарь, в год 1414, в правление нашего доброго Принца Карла VI, да хранит его Господь, и после смерти моей преданной супруги Пернелль, в память о ней, и ради тебя, дорогой племянник, исполнился намерения описать тайный магистерий Порошка Проекции, или философской Тинктуры, которую Бог соизволил передать своему ничтожному слуге, и открылась она мне так же, как и ты теперь откроешь оную для себя, следуя в работе моим указаниям»*.
Закрыв книгу, Антон неспешно подошел к барному ящику, достал бутыль с коньяком и рюмку. Налил, отпил глоток. Задул свечу и уставился сквозь оконное стекло на штормовое море. От вновь поднявшегося ветра вся гостиница была полна скрипов, стонов и глухого воя. Антон смотрел на еле различимые барашки волн и чему-то молча улыбался.

***
…Едва Антон добрался до жилища Виталия и Фаины, как стемнело. Дом, круглыми окнами второго этажа напоминающий корабль, являлся, скорее всего, чудом дошедшей до нынешних времен приморской дачей времен Декаданса. Возможно, когда-то его и окружал парк – но сейчас вокруг росли только столетние влажные ели.
Виталий встретил Антона на ступенях крыльца, обхватил его руку сразу двумя ладонями, сказал о том, как он рад принять в своем скромном жилище… и так далее. По случаю праздника серьга в его ухе была начищена до блеска. Фаина, в излишне декольтированном платье, проводила Антона в буфетную, налила виски, кинула пару кубиков льда в стакан, и повела знакомиться с гостями.
Все собрались в холле, отделанном дубовыми панелями. Французские, в мелком переплете, окна выходили прямо в лес. Низко, на уровне земли. Освещался холл отблесками пламени камина и двумя керосиновыми лампами под абажурами, стоящими на столиках с напитками и закусками. Антон заметил Ингу – та сменила униформу официантки на узкое вечернее платье – и вежливо поклонился ей, получив в ответ радостную улыбку на ее длинном лице.
Мертвецов в холле было всего двое – сам капитан корабля-призрака, лицо которого как-то всегда оказывалось в тени, и его штурман, интеллигентного вида молодой человек с залысинами, слегка мерцающий в пламени горящего керосина.
Из живых присутствовал уже знакомый Антону бард Константин, поэтесса Лейла, библиотекарша Ирма и сотрудник местного музея Рашид, компаньон Виталия в кладоискательстве.
Ветки ели царапали по стеклам окон; виски пахло торфяным дымом и вересковыми пустошами. Разговоры всё звучали необязательные, как и следовало ожидать, и в основном кружились вокруг перспектив независимости приморской страны, столицей которой являлся город С***. У самопровозглашенной республики не было ни промышленности, ни полезных ископаемых, ни золотого запаса, ни своей денежной единицы. Фактически независимость держалась лишь за счет всеобщего вооружения народа. Срочно требовалось чудо размером в несколько миллиардов, но ждать его было неоткуда. Поэтому Рашид и Виталий предполагали найти клад такого размера, чтобы хватило на выпуск республиканской валюты; поэтесса Лейла уповала на помощь зарубежной диаспоры; Ирма вместе с примкнувшей Ингой отстаивали развитие туристического сектора в экономике, а штурман корабля-призрака выдвинул предложение перерабатывать все фрукты, которые пока гниют не собранные, в садах, лишившихся хозяев, в спирт – и продавать его по демпинговым ценам.
Антон, совершив несколько передвижений по холлу, наконец-то смог заглянуть капитану в лицо. Если бы не меловая бледность и не белые зрачки глаз, он ничем бы не отличался от прочих гостей.
– Значит, «там» что-то есть, – утвердительно произнес Антон. –Это – хорошая новость?
– Это вообще не новость, – покачал головой капитан. – Вы же не считаете новостью каждый восход солнца. Что же касается того, что именно есть «там» – я знаю об этом не больше вас. У нас, к примеру, нет ничего – только море от горизонта до горизонта и две бездны – над мачтами и под килем. У нас даже нет времени – часы на нашем корабле стоят.
– Нет времени…, – задумчиво произнес Антон. – Только море; только бездны… Заманчиво. На корабле-призраке есть вакансия матроса?
– Для вас место найдется всегда, – ответил капитан. – Но, возможно, Главный предложит вам кое-что получше. Подумайте хорошенько, прежде чем желать чего-либо. Вспомните, сколько раз ваши мечты исполнялись. И что, вы счастливы?
Без бороды капитан был бы вылитый Тарас, погибший три года назад коллега Антона.
– Я с детства мечтал путешествовать, – признался Антон. – Ходить по горам, ездить на лошадях, плавать под парусами. Но когда попробовал, выяснилось, что процесс путешествий сопровождается массой омерзительных деталей – существуют, например, оводы или морская болезнь… Потом я решил, что судьба моя – стать ученым. Но научное сообщество состоит из довольно неприятных личностей… В политике их оказалось не меньше. Что же касается войны, разведки или журналистики, то об этом не хочется даже вспоминать. Да, все мои планы оказались осуществлены, вы правы. Видимо, я не того хотел.
– Между тем, единственное, чему надо научиться за свою земную жизнь – это твердо знать, какой вы ее хотите видеть. Чтобы затем не пожалеть, когда она такой и станет, – сказал капитан. – Иначе вам действительно предстоит вместе с нами вечно ходить по морю, время от времени бросая якорь в портах сказочных городов и везде оставаясь чужаком… Все в этом мире происходит так, как ты хочешь. Сбывается все. Даже оговорки.
Пелена тумана затянула окна.
Бард Константин взял гитару и спел песню вначале про средневековый город, потом про Тиля Уленшпигеля, потом – про Печального Роджера. …Неожиданно стало «поздно», как в детстве, и Антон с трудом сдерживал зевоту.
Откланявшись, он вышел на крыльцо; прохладный, полный влаги, кислорода и запаха хвои воздух слегка привел его в чувство. Отвезти его в город вызвалась Инга.
В свете дорожных фонарей ее лицо казалось фарфоровым.
– Напрасно вы говорили с капитаном, Антон, – не поворачивая головы, произнесла она. – Мертвецы ничего не знают. Они просто произносят ваши мысли.
– А вы, Инга, – спросил Антон. – Вы – знаете?
– Что именно?
– Существуете ли вы, этот город, весь мир на самом деле? Или это все мне привидилось, а на самом деле я так и сдох на той войне?
– Если вы не можете отличить реальности от иллюзии, то какая вам разница?
– Иллюзией можно управлять.
– Реальностью – тоже.
Они больше не произнесли ни слова, пока Инга не остановила машину у двери увитого виноградом домика и не сказала:
– Может, зайдете? Ненадолго…

***
Антон добрался до гостиницы на рассвете, пройдя сквозь редеющие полотна цветного тумана. Бармен спал в кресле – качалке у потухшего камина. Трехлитровая бутыль вина, наполовину полная, стояла на расстоянии протянутой руки от кресла.
– Звонил ваш профессор, – не размыкая век, глухо произнес бармен. – Ждет сегодня к полудню.
– Спасибо, майор, – ответил Антон.
– Какой я теперь майор… , – сказал бармен, держа глаза закрытыми. – У меня еще есть вино. Орехи, мука, сыр… Есть немного угля… Зима – страшная штука, особенно в горах… Я поеду туда через неделю. И закрою гостиницу.
– Через неделю меня уже не будет, майор, – сказал Антон. – Не тревожьтесь.
Бармен наконец-то открыл глаза и выпрямился – насколько это было возможно в качалке.
– Простите меня. И в мыслях не было вас прогонять. Я завел этот разговор как раз, чтобы сказать вам – можете жить всю зиму. Я оставлю ключи.
– Жить. Я обдумаю такую возможность, – Антон устало улыбнулся. – Смерти нет, майор?
– Смерти нет, – подтвердил бармен. – Но есть жизнь вечная.

…Профессор был небрит, белки его глаз – все в красных прожилках, казалось, даже седины в волосах прибавилось.
Узкая железная винтовая лестница вела из кабинета вверх, на чердак, который профессор превратил в книжные залежи. Пахло как в детстве – переплетами, старой и хорошей бумагой, книжной пылью, немного – деревом полок. Оказавшись на чердаке, профессор сжал руку Антона и заговорил шепотом :
– Я прочел. Я прочел весь свиток. Мальчик повторил опыт Фламеля и ему удалось получить золото. Очень много золота. Но, как и Фламель, он не взял ни крупинки себе. Нет, он не стал строить церкви, он вообще никому ничего не сказал. Он всё спрятал. Так и написано: «Три дюжины слитков, круглых, как сыр, я опустил в старый колодец графа…»
– Он их три дюжины раз мог достать оттуда, – перебил Антон профессора.
-Об этом в свитке не сказано. Текст заканчивается так: «Слишком поздно я понял, что Великое Делание меняет не ртуть и не свинец; оно меняет мастера. Отныне я потерял право находиться среди людей, и лишь страх перед Господом удерживает меня среди живых. Времени больше нет. Смерти нет. Я обречён на судьбу Агасфера, и вера не даёт мне более успокоения».
– То есть, он уехал?
– Уехал. Но с запасом Тинктуры, я не удивлюсь, если он жив до сих пор.
– Хорошо. Но к чему шепот, чердак и вся прочая конспирация?
– Так ведь золото-то осталось! – воскликнул профессор излишне громко и тут же, спохватившись, приложил пальцы к губам.
– Да. В колодце. А колодец – в давно превращенной в музей усадьбе графа в трех километрах от города. Кстати, я собираюсь туда сегодня после обеда – хочу послушать концерт скрипичной музыки, – сказал Антон. – Вся беда только в том, что колодец вряд ли сохранился за прошедшие пять столетий.
– Его лаборатория была в погребе, – сказал профессор. – Там теперь кафе… Давайте встретимся в нем после концерта. Я все продумаю.. А пока мне надо немного вздремнуть. Что-то я слишком переволновался из-за этого золота…

…Потянув за кованое кольцо из черного железа, Антон отворил тяжелую дверь в погреб. Широкие ступени серого камня вели в полумрак кафе. Профессор был уже здесь – сидел за угловым квадратным столиком, озираясь с видом заговорщика.
Стены погреба, сложенные из гранитных валунов, были выбелены известью. Антон спросил чашку грога и сел напротив профессора. Тот выглядел не в пример лучше утреннего – видимо, сон пошел на пользу.
– Я, кажется, понял, – сказал профессор вместо приветствия.
Антон беспокойно покосился на опустошенную на две трети бутылку виски, стоящую перед ним.
– Я знаю, что на самом деле открыл Фламель! – продолжил профессор. – Не способ получать золото, нет… Кому оно нужно, это золото, если его станет очень много! Он открыл способ изменять мир. Вначале надо представить себе, что ты хочешь, в мельчайших подробностях, а затем, производя набор стандартных действий с горном и ретортой, которые до того никакого результата не давали, получить… философский камень, например!
И как только это свершится, ты поймёшь, что золото тебе не нужно. Потому что для того, чтобы его получить, ты только что изменил физику этого мира, а значит, и весь мир! Потому что все, что ты можешь купить за золото – и даже то, что не можешь, вечную жизнь, к примеру – все стало тебе доступно. Главное – твердо знать, что ты хочешь – и это станет твоим!
– Вот тут-то и начинается самое сложное, – заметил Антон, слушавший профессора довольно рассеянно. – Рано или поздно любой разумный человек поймет, что единственное, что ему по-настоящему нужно – это перестать быть человеком из плоти и крови и бесплотным духом вернуться домой, к родному Свету; а это нам и так обещано, каждому в свое время… И научившись управлять миром, обретя бессмертие и все прочее могущество, лишь закрываешь себе дорогу к Дому… Впрочем, до смерти еще надо дожить. Так что с колодцем, профессор?
– Я успел просмотреть в здешнем архиве все сохранившиеся планы усадьбы, – с грустью сказал профессор,- и уверен, что как минимум двести лет никакого колодца не существует.
– Откуда же здесь берут воду? – изумился Антон.
– Из целебного источника, украшенного статуей Нарцисса, – ответил профессор. – Статуя XIX века работы неизвестного скульптора не сохранилась, но источник до сих пор исправно снабжает музей водой. Ваш грог приготовлен на этой воде… целебной…
Профессор задумался.
– Тинктура? – спросил Антон.
– Скорее, ее эманация…, – медленно произнес профессор. – Вода собирается метрах в пятидесяти и стекает к источнику по трещинам в граните. А наверху – каменная чаша, я давно подозревал ее искусственное происхождение, заросшая ряской и кувшинками, вся в зарослях боярышника… Значит, там…
На поверхности земли, похоже, разыгралась буря; ее вой через каминную трубу проникал в погреб. Антон заказал еще грога.
– Простите бестактный вопрос, – сказал профессор, – какая мысль была для вас самой важной… допустим, вчера?
– Мы размышляли, где взять золотой запас для выпуска республиканской валюты, – улыбнулся Антон.
– Что же, кажется, эта проблема разрешилась, – сказал профессор.
…Ужасной силы ветер нес вдоль аллей парка тучу опавших листьев, обломанных веток, сбитых с деревьев птичьих гнезд и шишек. Где-то наверху задрожала и лопнула басовая струна. Густые черные снежные тучи плотно закрыли небо над городом С***…

_______________________________________________
*- Никола Фламель. “Алхимия”. Завещание.

[divider]

Юрий Шевчук
Санкт Петербург

Comments are closed.

Highslide for Wordpress Plugin