Александр Росин
главный редактор
Конечно, он был романтиком, мой папа. Иначе б ни в цирковом техникуме не учился, ни в институте кино, Джека Лондона наизусть не цитировал бы и песенки странные, заморские, не напевал.
Собственно, я и подумал об отце, когда увидел, что на стойке беседки распустился этот вьюнок. И запел песенку, которую помню с детства, потому что отец ее часто напевал:
Цветок душистых прерий
Твой смех нежней свирели.
Твои глаза, как небо голубое,
Родных степей отважного ковбоя
Твой взор зовёт и манит,
Таит пусть этот сон обман,
Так много чар в твоём прелестном взгляде,
Прекрасней ты всех в Канаде!
В этом месяце доктору Марку Самуиловичу Росину исполнилось бы 100 лет.
Вот так когда-то стояли мы с ним 64 года назад.
А вокруг в Дагомысе тогда еще ничего не было. Ни высотных домов, ни магазинов, ни села Шаумяновка, ни села Мамайский Перевал… вон, посмотрите, какие пустые горы.
А были только мы с папой да речка Восточный Дагомыс. Она, эта речка, возможно, и сейчас там же.
Хотя в этом я совсем не уверен.
Ну какая может быть речка и какой может быть Дагомыс без моего папы, – самого известного человека на огромном пространстве от Сергей-Поле до Вардане и от Верхнего Лоо до Солох-Аула? Не может быть.
Поскольку столетие бывает нечасто, я решил воспользоваться поводом и повторить опубликованный когда-то текст. Вдруг не получится это сделать на двухсотлетие?
Моего папу в Дагомысе любили все. Он спускался во двор и на свист ото всюду сбегались куры, коты, собаки, слетались голуби и воробьи, а соседи, сидевшие под яблоней-синап возле куста китайской розы, кидали карты и приподнимали кепки.
По вечерам, когда папа спускался с горы из поликлиники, мы шли с ним к морю. И все встречные на Батумском шоссе, и на Ореховой, и на Победе кричали: «Добрый вечер, Марк Семеныч!» или «Гамарджоба!» или «Барев дзес!» А пьяные отходили от прилавка в «дежурном магазине» и норовили пожать папе руку. И даже Аллка, продавщица в «дежурке», высовывалсь из окошка, поправляла на груди кружевной фартук и кричала: «Марк Семеныч, икру завезли, будете с моря идти, я вам с Санькой оставлю полкило!»
Папа почти ни с кем не останавливался, даже с самыми приставучими. Он говорил: «Извините, мы с Санькой идем к морю». И никто не обижался.
Мы говорили о разном. О звездах на небе, о цирке, о море, о Джеке Лондоне, о том, как я пойду в школу и когда-нибудь, через много-много лет, закончу ее. О том, что я хочу стать моряком, работать в цирке и писать книги, я никому не рассказывал, потому что понимал, что такие высокие мечты никогда не сбываются.
Однажды мы говорили о поэзии.
– По радио читали стих, – сказал я. – Там было так: «Ты теперь не так уж будешь биться, сердце, тронутое холодцом». Это болезнь такая?
Папа остановился, внимательно посмотрел на меня:
– Уверен, что холодцом?
– Да, – неуверенно сказал я. – Холодцом.
Мы пошли дальше.
– Тут может быть два варианта, – после паузы сказал папа. – Возможно, Сергей Александрович так любил холодец, что сердце у него замирало от этого блюда. Второй вариант: поскольку холодец, насколько я помню, делают из свинины, кроме копыт и хрящей специально для поэта туда клали поросячье сердце. Какой вариант тебе интересней?
Но я промолчал, меня что-то смущало. Тогда папа сказал: «У нас в книжном шкафу есть сборник Есенина. Вернемся домой, найди стихотворение, оно называется «Не жалею, не зову, не плачу…», там будет подсказка.
Ну вот, прошло 60 лет. Уже давно нет папы, яблони-синап, «дежурного магазина» и алкашей возле него. И я не был в Дагомысе 23 года и не хочу туда возвращаться – ведь его, «того» Дагомыса, больше нет. Но иногда я думаю: кто-то из нас ошибался – чтец, папа, я или Есенин – ведь слово «холодец» гораздо ярче «холодка».
На снимке: доктор М. С.Росин на прогулке с будущим автором этих строк. Дагомыс, зима 1956 г.