Он так не хотел расти, что я испугалась — а вдруг и правда не вырастет? Он ведь такой, он мог бы. Сказал — и сделал. Поначалу он таился в своем намерении, никто ничего не замечал, подумаешь — слабый аппетит, я тоже не любила есть, все эти наставления: «жуй хорошенько, а то не вырастешь» — его осенило, он нашел для себя простое решение — отказался от пищи. Странный каприз — остаться маленьким — его тайным замыслом стала победа над временем, кто бы мог подумать… Кто же знал, что какой-то семейный альбом… но что уж теперь. Не следовало ему показывать, это все ты — «жовнер, пулемет!» — брось, рано или поздно он бы и сам догадался, надо-то было всего ничего — сопоставить кое-какие сведения и открытия: все взрослые когда-то были детьми, все старики когда-то были молодыми, все мертвые когда-то были живыми — прокрутить это колесико вперед, намотав на его шестеренки себя, меня, тебя. А нам было и невдомек, мы закатывали банки, заклеивали окна, встречали гостей, говорили, говорили, говорили, расходились за полночь, готовили запасы к зиме.
Зима так и не наступила, а мы за разговорами и не заметили. А потом все закричали: катастрофа! Озимые гибнут! Все хором заговорили о катастрофе. Олимпийцы зимних видов спорта теряют квалификацию, шубы пылятся в шкафах, снедаемые молью, у медведей бессонница, детям не из чего бабу лепить… Но это что! — под угрозу ставится весенний паводок, подумайте об этом те, кто беззаботен: где будем брать талые воды, а? Что будет с нашим биоценозом, извините за выражение? Допустим, но что вы предлагаете? Отодвинуть Лабрадорское течение от Гольфстрима? А я вам вот что скажу, надо быть оптимистом, вот я, например, оптимист, и вот какой у меня прогноз: скоро из-за всей этой катаклизмы наши стратегические враги нафиг замерзнут, нафиг, а мы будем жить как в каких-нибудь франциях — мягкие зимы, виноградники, палаточные городки, туалеты на фотоэлементах, культура! Вот-вот, давайте поговорим о культуре. Это же тема. А то — зима, медведи, биоценоз какой-то, прости господи. Ну, знаете ли… Культура культурой, но я бы не стал так легкомысленно относиться к медведям. Все-таки святки на носу. Опять-таки — весна, комоедицы. Если медведь не заснет, то как прикажете народу праздновать его пробуждение? Вы ведь знаете, что будить господаря леса — это старинный русский обычай? С песнями, хороводами, с кликаньем весны…
Нет, ну сколько можно говорить. Давайте что-нибудь делать. Хоть что-нибудь. Одно из двух хотя бы. Или отодвигать это… как его, собаку… Лабрадорское течение от этого, черта… Гольфстрима. Или — укладывать спать медведя. Что, слабо? Тогда я иду варить обед. У вас глобальная катастрофа, а у меня ребенок не кормленый. Вы не знаете, как накормить ребенка, который не позволяет себе расти? Знаем. Давать ему витамины, обратиться к врачу, может, это глисты. Применять солевые ванны, гомеопатию, прогулки на свежем воздухе, процедуры, массировать ступни, втягивать воду ноздрями, купаться в проруби, петь караоке, ходить колесом, передавать жизненный опыт, сигналы точного времени, вести с полей, метеосводки, курсы валют, биржевые новости, политические ноты, экономические ультиматумы, рассказывать об американской экспансии, о казни Саддама, о сунитах и шиитах, о таможенных льготах, о гаишниках и фискалах, о падении цен на нефть, о балерине Лопаткиной, о тайной доктрине, о золоте партии, о первом полете китайского человека в космос, о втором законе термодинамики, о третьем Рейхе, о четвертом боковом, о пятой колонне, о шестом дне творения, о седьмом чуде света…
А за окном дождь, сильный ветер, как и было предсказано — порывистый до ураганного, деревья раскачиваются изо всех сил, мимо проносятся птицы, пытаясь лететь наперекор ветру, но ветер — порывистый до ураганного — сбивает их с курса, сметает встречным потоком, и птицы летят вперед хвостами, наискосок и вверх, черные, как раздуваемые в разные стороны хлопья сажи — птицы называются галки, кстати, это очень забавные птицы, за ними всегда интересно наблюдать: вот, например, одна уселась на дерево, вцепилась в ветку и качается вместе с ней, как прищепленная, — помнишь, были такие в детстве елочные игрушки, не на ниточке которые подвешивались, а крепились стоймя прищепкой на еловую лапку — белки, шишечки, птички — их доставали, завернутых в вату, вместе с другими игрушками из картонных коробок, задолго до полуночи, надо было успеть к бою курантов, задолго до полуночи пахло мандаринами и бужениной, на балконе под деревянной разделочной доской остывал холодец, бабушка еще была жива и мама еще не говорила: «ненавижу праздники», мы окутывали елку дождиком, и мама говорила: вон в том месте пусто, добавь-ка туда дождя и прищепи на ветку птичку…
И вот я уже в том месте, где пусто, добавлено: дождь и птичка, и ветер порывистый до ураганного, обещанный метеоцентром, — ты слыхал, по радио передали, что вся сущая материя создана путем сгущения пространства? — из ничего — и з п у с т о т ы… Так и живем: то пусто, то густо, что не имеет принципиальной разницы — такая вот диалектика — легким движением руки ничто превращается… превращается… Процесс полностью обратим. Добавь-ка немного солнца и синевы, день начинает расти, скоро явится Божич. Добавлено: ты и наш сын, много мужчин и женщин, много лет жизни, много-много-много сгущающих пространство подробностей, ты говоришь: «опиши все это, весь этот жир жизни». Как, говорю я, с самого начала? Но может надо начать с того, что было до начала? Ведь что-то было до начала, правда? — откуда-то появились эти маленькие комочки, все эти сгустки и крошки, плавающие в пустоте, все эти нуклеиновые кислоты и протеины, весь этот кипящий протобульон протоматерии — и пошло-поехало булькать, густеть, жиреть. Представляешь — говорят, все это началось самопроизвольно, подумать только — само-произвольно! — а до этого? — что было до этого и сколько продолжалось? Мы ведь уже выяснили: было ничто, значит и продолжалось оно нисколько — или бесконечно, — но постой, это значит что ничто никогда не кончается — да-да-да, ничто никогда не кончается! — не играй словами, ведь ты же понимаешь, о чем я? — если ничто постоянно превращается в нечто и обратно, можно ли отделить одно от другого? А я тебе так скажу: его просто нет, этого твоего ничто, без бытия его просто нет, понимаешь, оно заимствует себя из бытия, питается страхом существования, пухнет на дрожжах жизни. Я скажу еще лучше… нет, я ничего больше не скажу. Все это так трудно для понимания, поэтому давай лучше не будем об этом говорить. Давай лучше что-нибудь делать.
Ладно. Что у нас есть? — бульон. Некоторые говорят — пустой (постный), некоторые утверждают обратное. Что-то там в любом случае плавает. Золотые кружочки жира и бледные кольца лука, морковь, сельдерей, петрушка, перец красный и черный… Добавлено: соль по вкусу, карри и аджика, гвоздика и базилик. Лавровый лист, само собой. Пища богов! Жрите, пожалуйста. Боги мои проходят с тарелками к телевизору — бог большой и бог маленький — бог и бог божич — отец и сын — пришли из п у с т о т ы, из ничто, где обитали нисколько, и была Земля безвидна и пуста, и тьма над бездною, и только дух носился над водой; и сказал Бог: да будет свет! — и стал свет — да будет морковь и сельдерей, да будет протеин и жир! — и стало так, и сели они перед телевизором и поужинали славно…
Ты заметил, в последнее время в нем как будто что-то разгладилось — он разрешил себе расти и есть, давно бы так, слава Богу, я ведь прям и не знала, что делать… Кто мог подумать, что какой-то семейный альбом… Не надо было ему показывать — но там же был пулемет: «смотри-ка, настоящий пулемет, а знаешь, кто сидит за пулеметом, кто этот бравый жовнер? это твой прадед и папин дедушка» — а где он живет? — он уже умер, давно — а это кто, я? — это папа, когда он был еще маленький — папа был маленький? а ты? — я тоже была, все люди были когда-то маленькими… — и мой дедушка? — конечно! — он тоже умрет? вы тоже умрете, когда я вырасту? я тоже умру? — …Давай лучше поиграем в паровоз, соберем из кубиков слово, построим башню, склеим корабль и пустим его по ручью, посадим дерево и когда ты вырастешь, оно вырастет вместе с тобой… — Я не хочу вырастать, я не буду расти, не буду, не буду, не буду!
Ну что уж теперь… вроде бы, все наладилось. Отпустило… Вот и славно. Он хорошо ест, мы все хорошо едим, иногда мне кажется, что мы только и делаем, что едим, запасы быстро тают, мы быстро их пополняем и снова — едим, едим, едим, чтобы в конце концов быть съеденными червями — ничто питается жизнью, жизнь питается смертью, божественное творение — один огромный сплошной рот — фрактально бесконечный — жующий рот, состоящий из необозримого множества жующих ротиков, в каждом из которых — необозримое множество жующих ротиков, в каждом из которых — необозримое множество жую… Мне было 3 года — меня отвели в детский сад, и там я впервые попала в общественную столовую — они все сидели и жевали — много-много одновременно жующих ротиков. Я ненавидела столовую, ненавидела, что туда надо ходить специально для того, чтобы есть — это казалось чем-то диким и омерзительным — массовый прием пищи, ничего не лезло в глотку, я всегда оставалась последней, над душой стояла воспитательница «ешь!» — я глотала и давилась, роняя в тарелку слезы отвращения. Я мечтала быть деревом и питаться фотосинтезом, чтобы никогда не ходить в столовую. — Но дерево питается еще перегноем, навозом и всякими там соками земли… — Я не задумывалась тогда так глубоко. Я просто мечтала быть деревом, мне казалось, это очень возвышенное и чистое занятие — быть деревом. А ты? — я? — да, кем ты мечтал быть? — я мечтал быть летчиком сельскохозяйственной авиации. Помню: я сижу на печке (маленький), на стене — черное круглое с дырочками, называется радиоточка, из радиоточки — медленный-медленный голос: температура такая-то, влажность такая-то — сводки погоды для летчиков сельскохозяйственной авиации, их читали почему-то очень медленно, с длинными паузами, как диктант: ветер — северо — западный — облачность — кучево — грозовая — кучево — дождевая… а я сижу на печке (маленький) и представляю себя летчиком сельскохозяйственной авиации — я лечу на медленном картонном кукурузнике, в очках и шлеме, вокруг — кучево-дождевая облачность, а подо мной — картофельные поля, поля, поля, а я в очках и шлеме, такой весь… важный… ну летчик одним словом… настоящий… в очках и шлеме… а потом так беру и — пшш-фрррр! — опыляю поля какими-нибудь там гербицидами. А вечером радиоточка говорила уже обычным вежливым голосом: предлагаем вам прослушать скрипичный концерт Вивальди — и тут же что-то быстрое, большое, в сто сотен жал и звенящих крыльев, обрушивалось и несло, несло, несло… «Во жиды пиликають!» — удивлялась баба Вера, а я продолжал лететь над картофельными полями, разбрасывая гербициды, только теперь я летел то медленно, то быстро, то очень быстро — анданте, аллегро, престо — взлетал и падал, выходил из мертвой петли, меня крутило, подхватывало, уносило — в облачность кучево-грозовую, в молнии и шторм, я летел сквозь дождь и ветер, из весны в лето, из лета в осень, из осени в зиму, пока не приземлился тут, рядом с тобой. Значит, уже наступила зима? Нет, зима в этом году все никак не наступит, трава зеленая, в ботаническом саду из-под дерна пробились крокусы — говорят, это из-за глобального потепления, аномалия природы… — ну да, да, знаю, катастрофа, озимые гибнут… — Чепуха, ничего не погибнет, это я тебе авторитетно заявляю, авторитетно, как летчик сельскохозяйственной авиации.
Хорошо, пусть так, но что было дальше? — Дальше? Солнце повернуло к весне, зима к морозу. Радуйся, земля, ясен свет народился! А на крещение и снег дали. Не понадобилось двигать атлантические течения, чтобы спасти озимые. В год его рождения было все по-другому, — в тот год было много снега, день выдался солнечный, хрустящий, хороший день для прогулки с ребенком — да, он всегда крепко спал на морозе, и вообще всегда был такой спокойный, только когда его окунули в купель, разорался и долго не мог успокоиться — так ревел, что казалось, вот-вот лопнет — личико побагровело до синевы — зашелся — у него открылся мощный гневный бас — «ничего-ничего, это он молится» сказал кто-то над ухом ободряюще — с тех пор, как у него прорезались зубы и сменились волосы, он ни разу громко не плакал. Такой кроткий и ясный, зимнее солнце – ясен свет, в кого он такой уродился, откуда только взялся? Пришел из п у с т о т ы, из ничто, где пребывал нисколько. — Мама, а где я был, когда меня не было? ну то есть, когда совсем еще не было, когда даже тебя с папой не было? — не знаю, это все так трудно для понимания, не знаю… — а я знаю: там же, где я буду, когда меня не будет, — он позволил себе расти, нашел без подсказки способ, как примириться с мыслью о смерти — уравнять будущее небытие с прошлым… «У вас бессердечный ребенок, чудовище, посмотрите, что он написал…» — он написал: «когда мои родители умрут, это не будет для меня большой тревогой». Вам не понять, он вырвал у смерти жало, он лишил ее инфернального яда и отпустил восвояси — в картофельные поля мерцающего до-бытия, в кучево-дождевую облачность, там она и растворилась, осыпанная гербицидами картонного кукурузника. Моя мама — дерево, а папа — летчик сельскохозяйственной авиации, и это не вызывает во мне большой тревоги.
[divider]
Ирина Батакова
Минск