Отрывок из метафорического романа
Память о невинно погибших, тела которых забетонированы в фундамент тоталитарных государств, сближает людей друг с другом гораздо больше, чем риторические требования скорейшего перехода этих государств к демократии.
Вместо эпиграфа
Об истории происхождения метаметафорического романа
Вместо предисловия
Читая мои размышления, напрасно читатель будет искать аналогии с ситуациями, происходящими в конкретных странах – они не имеют отношения к отдельно взятой стране или личности. За мою жизнь мне удалось побывать в десятках государств с тоталитарным режимом правления, а в некоторых из них и жить по несколько лет и месяцев, говорить и дружить с людьми, которым на плечах своих приходится выносить все тяготы бытия под гнетом властвующего самодура. Вывод, к которому я пришел после долгих лет наблюдений, переживаний и непридуманных страданий после потерь знакомых и близких мне людей оказался прост: природа появления и властвования диктаторов везде одинакова.
И потому книга эта – всего лишь скромные дневниковые записи философствующего поэта, пытающего облечь в слова мысли, мучающие его всю жизнь.
Жанр написанного имеет отношение к роману лишь с точки зрения несостоявшегося романа человека с тоталитарной действительностью, издевательской по своей безжалостной и жестокой сути и, заставляющей человека чувствовать на своих плечах подспудную трагичность безбожного существования. Не говоря уже о писателе, который вечно торопится обнажать по поводу и без повода свою душу, чтобы иметь возможность испытывать ее терпение на любом пробном камне.
Сама тема философствования – щепетильна и непредсказуема. И лучше бы не трогать ее, ибо она – все равно, что колючая проволока под высоким электрическим напряжением, протянутая в несколько рядов вокруг запретной зоны. Но так уж устроен поэт и философ так же устроен – им обязательно надо дотронуться до запретного, даже ясно осознавая, поджидающую впереди опасность.
Нет ни одного политика, в чертах характера которого не проявлялись бы диктаторские замашки. В той или иной степени, но каждый политик использует ложь из корыстных своих побуждений: чтобы сохранять популярность, необходима эшелонированная и все больше накручиваемая диктатура лжи, как фиговый листок, прикрывающий срамное место, прикрытая лозунгами демократии. И потому все, что написано о диктаторах, имеет самое непосредственное отношение и к правителям демократам, в равной степени ответственным за хаос и бардак, создаваемый ими в мире.
А что касается конкретно взятых известных и неизвестных диктаторов, властвующих ныне в Латинской Америке, Африке и на Востоке, то они народ чувствительный, даже можно сказать, обидчивый и во многом непредсказуемый – им всё время кажется, что подведомственные им рабы, то есть, граждане, недостаточно чутко относятся к их почти божественному происхождению.
Да и то понять можно: если лично вам предоставить возможность повелевать людьми, да еще предоставить вам послушных оловянных солдатиков в виде преданных силовых структур, поневоле и вам захочется продемонстрировать свою неограниченную власть на первом же своём недруге, послав его туда, где зимуют раки или показав ему кузькину мать, что, собственно, в условиях резко континентального климата пустынной части отдельных государств абсолютно одно и то же.
Кузькина мать, порождённая тоталитарной системой, при этом будет даже похлеще, ибо, их заплечных дел мастера при демонстрации этой самой кузькиной матери в голом и непрезентабельном виде обязательно из кожи вон лезут, так сказать, перебирают немножко с пытками, выламыванием и выкручиванием конечностей, чтобы опять же показать свою услужливость человеку, пославшему к ним экскурсантов.
Без exaggeration или, как говорят англичане, без преувеличения в жанре метаметафорического романа – никак не получается. Потому, возможно, я и гиперболизирую чрезмерно. Едва мы начинаем задумываться об истории, как реальность безумного, захлёстывая, опережает безумие реальности, и нам ничего не остаётся, как домысливать окружающую нас действительность.
Понять диктаторов можно.
Оправдать трудно.
К примеру, туркменский диктатор, который после смерти своей всех туркмен без отца оставил, очень даже обижался, когда над ним подшучивали в народе. За самую безобидную шутку лет пятнадцать шутнику было обеспечено. Или даже больше.
Но досаде моей не будет предела, если вольные мои размышления будут восприняты как нарочитое оскорбление чести и достоинства конкретно взятого диктатора. Упаси меня, Господи, от навета и отведи от меня обвинения в преднамеренности измышлений.
В этой сумеречной и неохватной реальности, где все в незыблемой воле Единого, очень часто беспомощными оказываются слова, на которые мы опираемся. Их внешнее великолепие, не подтвержденное твердостью духа, тут же и гаснет, едва лишь срываясь с губ. И нам остаётся опять объясняться по поводу слов и неуправляемых чувств, не способных связать напрямую нас с окружающим миром.
Когда-то давно, в прошлой, наверное, жизни, я любил оставаться один в наступающих сумерках дня, а теперь я молчу униженно в угнетающей темноте дня.
Меня не покидает ощущение, что под внешним слоем моей удачно сложившейся судьбы, словно вода под глубоким пластом земли, есть другой, основной слой, составляющий суть моей жизни, до которого мне не удаётся никак докопаться.
Пелена у меня в глазах, словно на карту судьбы моей, некто рукою безжалостной накинул плотную замутненную пленку, сквозь которую ничего мне не видно. И с этим ощущением сердечной смуты и неудовлетворенности вот уже долгие годы мне приходится тихо мириться.
Лишь в редкие минуты душевного покоя, по ночам или ранним утром, во время молитвы, вдруг снимается эта завеса и слезы, обильные и неожиданные, заливают лицо мне и бороду, и тогда я опускаюсь на молитвенный коврик и долго сижу, не шелохнувшись, чтобы не спугнуть это случайное, ни с чем не сравнимое состояние божественной благодати.
Тихо и напряжённо тягостно под небом страны Табаристан, которую я описываю. Там тени людей слоняются, неприкаянные и ненужные. Нет ничего мертвее тишины, в которой мертвые мужественнее живых, а живые мертвее мертвых.
Я в мир пришёл, чтоб жажду утолить
Рубаи
* * *
Становится беззвучным, словно снег,
с годами одиночество, побег
вновь невозможен от судьбы, – согнувшись,
сидел в ночи и плакал человек.
* * *
Всё легче пыль на кладбищах с годами,
всё легче сердцу исходить слезами.
Взираю вниз – процессия восходит
на холм перед последними вратами.
* * *
Вспомню жизнь я, как сказку, как небыль,
день растаял, как будто и не был, –
ослепленье на миг, а потом, а потом
руки – в пепел, глаза мои – в пепел.
* * *
Я думал – небеса собой заполнил,
а был всего лишь рыбкою в затоне.
Я в мир пришел, чтоб жажду утолить,
но вкуса этой жизни не запомнил.
* * *
На молитвенный коврик покорно
встанет тайна, убитая горем.
Ночь томится в бессонных глазах,
словно темная бездна над морем.
* * *
Лишь выпив чашу полную страданья,
как давний сон я вспомню, как преданье:
пути короче к пораженью нет,
чем ненасытность самолюбованья.
* * *
Согнулся я под тяжестью молчанья,
колени острые, как два крыла отчаянья.
В полдневный зной сидел среди могил я –
опять была душа моя в печали.
* * *
Уже сошла на бороду с висков
усталость белых-белых облаков.
Ах, Господи, как будущее близко,
как прожитое стало далеко.
* * *
Но затем, когда яблоки опадут,
и от розы останется высохший прут,
и нищий станет просить у нищего –
не дай мне, Господи, в слезах утонуть.
* * *
Меж землёю и небом печально и сиро,
под глазами в ночи, словно осенью, сыро.
Я всем сердцем люблю в этот мир приходящих
и люблю уходящих из этого мира.
* * *
Среди камней, в ложбине, было жарко,
у ног дышала тяжело собака,
и вялый ветер выветрить не мог
следы костров…Я там сидел и плакал.
* * *
И вновь я переполненный сосуд,
меня продать на ярмарку несут,
хотя у нас сегодня за поэта
даже пучка редиски не дают.
* * *
Как степь к горам, к закату жизнь пошла,
но в сердце много есть еще тепла, –
пошли мне, Бог, желающих добра,
и тех пошли, кто мне желает зла.
* * *
Опять пурпурным пламенем тюльпан
согреет душу и степной бархан,
и смерти страх при взгляде на долину
рассеется, как утренний туман.
* * *
Дни с годами короче, а ночи длинней,
плечи ниже к земле, голова тяжелей.
Выхожу на откос я осеннею ночью,
улетающих вдаль провожаю гусей.
* * *
Мне слезы твои – среди лета холодный сугроб,
а ночи твои – что бездонная черная топь.
Я думал – любовь – это тихая, тихая радость,
а это и радость, и долгая, долгая скорбь.
* * *
Парит над зноем лета минарет,
взлетела бабочка, разбрызгивая свет.
Сошла слезой в меня печаль молитвы –
как горестно любить на склоне лет.
* * *
Говоришь: журавли улетят –
я ловлю отчужденный твой взгляд, –
протянулась моя печаль
от руки твоей на закат.
* * *
Вновь луна, наклоненная криво,
словно черною срезана бритвой.
Вновь проснулся в слезах и опять до утра
образ твой заслонял я молитвой.
* * *
И ночь прошла и снова поле выжженное
открылось из окна – стоял, обижен я, –
вновь горечь от разлуки в эту ночь
была бездомнее отпущенной мне жизни.
* * *
Над ивами, заросшими осокой,
уходит бабье лето волоокое,
где я в твоих пушистых волосах
запутался травинкой одинокой.
* * *
Весной, среди цветущих яблонь сада
меня похороните, в том услада,
что в этой жизни умер от любви,
а в той, другой, мне ничего не надо.
* * *
Ты любила меня? Ты дала мне урок.
Я в тебе до конца разобраться не смог.
Прочитала меня до последнего слова.
Я читал то, что видел, а ты – между строк.
* * *
Сойдет печаль, но полосой рассветной,
потусторонней памятью бессмертной:
на той земле, где я однажды умер,
любовь моя осталась безответной.
* * *
Повернулась судьба пустотою экрана,
где по белому белым и все без обмана.
Я в бессонных ночах без тебя заблудился,
как весло, унесенное в даль океана.
* * *
Сижу я у остывшего тандыра.
Под этим небом холодно и сиро.
Впустил я в сердце позднюю любовь,
а оказалось, все печали мира.
* * *
Уйти б туда, где ветер чист,
где соловья прозрачен свист, –
куда я дену все, что помню,
куда я дену свою жизнь.
* * *
Я никому не сделал в жизни зла.
Покинул мир. На полотне стекла
пылинкою на этом белом свете
осталась тень печали и тепла.
[divider]
Сабит Мадалиев
Ташкент