I
На острове Диксон до самого «ельцинского порушения» многие охотники-промысловики ездили на собаках.
Как ни зайдёшь к деду Бугаеву, – тепло да уютно. Лампа на столе, чайник на печи, собака у ног. И всегда дело в руках, а в тот раз, смотрю – упряжь собачью починяет.
– Дайть-кось помогу, Маркел Мелентьич.
– А смогёшь?
– Да что там хитрого – алыки (1) сшить!
– Ну, тама в сенцах ремни всяки разны висят, неси-кось.
Я взял фонарь, принёс ремни. Перебираю какой пошире-крепче. И глянулся мне один. Не лахтачий(2), а настоящий, бычьей кожи.
Спереди, на ладонь от пряжки, кольцо вшито костяное грубой работы, к нему ремешок нерпичий (3) привязан. К ремешку опять жe костяной крючок и тоже грубо опилен, только сам сгиб внутри гладкий-прегладкий, будто его наждачной шкуркой-нулёвкой вылизали.
– Зачем, – говорю деду, – крючок-то?
– Тот пояс не трог. Память он с давешних лет. Другой бери.
Ну, я давай про давешние годы спрашивать, а дед:
– Расскажу, коль сам догадашь, зачем крючок на ремне.
Уж я по всякому гадал – не вышло. Дед и говорит:
– Эта – штоб арбалет натягивать!
– Арбалет? В наше время? Я и в руках не держал!
– А я нерпей им стрелял мальчишком тринадцати лет. Тугой был: спроста не натянешь. Приходилось его в землю упереть, ногами на лук встать, когтем этим тетиву зацепить и так спиной-ногами тянуть, пока тетива на защёлку западёт. А рукам – не в силу.
– А где тот арбалет сейчас?
– Стырил ктой-сь бессовестной щё давно.
– Туристы?
– Туристы!.. Тогды и слова такого не знали… Нет, ктой-то с наших. Искпедиции всяки были, народ разной. Ины жулики – страмота!
– А давно это было?
– Што давно-то, как украли?
– Нет, как Вам пояс этот в руки попал.
– Давно, Максимко. Году в тридцать четвёртом ли пятом, сразу после как Кирова убили… Почин тогды был от правительства: “Даешь пушнину, морзверя, рыбу! Заселим Артику и переселим!” Везде крупно пропечатано. Оно ж после “Челюскина”-парохода народ толпами на севера кинулся. Давай по всем островам промысловы точки строить. Через каждые, почитай, тридцать-сорок вёрст – зимовьё. Штоб, значит, если нужда застигнет, сосед рядом.
Набирали-вербовали народ и люди ходко ишли. Так и отец мой с матушкой, с братом, да мне четырнадцатой год, в Артику попали.
Лето здесь коротко. А навигацыя и вовсе. Где месяц, где меньше.
Тогды так делали: избы в Архангельске рубили, потом разбирали, – на пароход, и здесь ставили всей командой. И быстро: за неделю. Так в одно лето несколько промысловых точек открывали.
И мы так наше зимовьё. Да пристройку, баню, катух собачий.
Стали участок обиходить, да путики (4) на песца в тундру тянуть. Били моржа, лахтака, нерпу. Ворвань (5) в бочки закатывали. На “босого”(6) отдельной план был. Для себя оленя били, мясо совсем другое.
“Босого” ли нерпу как ни готовь – всё ворвань, всё рыбой пахнет.
Варишь шти – оно уха!
Я мальчишком-то и в рот взять не мог, уж потом привык…
II
Дед Маркел вздохнул и продолжил:
– Было то в начале ноябрю. Длинна ночь (7) тока началась. Солнца, сам знашь, уже нету, а рассвету – часов пять, хватат по ближнему путику пройти. В тот день щё тихо было, да луна на всю. Идём вдвоём с братом старшим шестериком-упряжкой. Открывам капканы-пасти. Ввеселе, в охотку, рады: тятя похвалит!
Возвертаемся довольные. Собаки наддали. А тут, гля, у самого порога сбились в кучу, скулят и хвосты жмут. Что т-т-акое?
Когда гляжу – Господи Сусе Христе! Волк агромадный у стены и в окошко заглядат! А там маманя белей снега. Ну, брат – карабин.
А палец придержал: у волка колесо на спине!
Тут собаки накинулись. Враз алыки спутали. Кто на волке висит, кто на друг друге – куча мала!
А зверь в угол жмётся. В лапе палка навроде пики, а на спине уже не колесо – половинка. У меня – мураши по телу.
И что делат? Вожака да второго у нас на глазах кончил.
Остатни псы отскочили. Лают, заходятся, аж звон в ушах. Смотрю – приподнялся, прыгнуть вроде. Щас остатнех собак переколет!
Тут я, должно, заорал.
Распрямился под луной.
Не зверь.
И не человек.
Не лицо вообще.
Оборотень!
Я пуще ору, а брат нажал навскидку…
Не сразу и опомнились, уж когда маманя фортку открыла:
– Савва, Савва, не стреляй – человек!
Ну, уж поздно: упал…
Подошли мы. И она с фонарём.
Посветили.
У меня колени подогнулись.
Никак, убил!
Левая половина лица – человек, правая – нет. Всё кривь-кось изорвано, синё да бугристо, вместо глаза – яма. Жуть!
И не колесо на спине, а лук, на доску приделанный.
Арбалет!
Может, думаю, не убил братан, ведь не целил. Давай мы его в дом перетаскивать. Рослый, крупный мущина. Весь зарос буйным волосом и весь седой. Уложили на пол у печи.
Одёжа на ём – шкурьё. Шуба волчья. Нахлобучка на голову(8) с волчиной же головы пошита. Хрящ с ушей не вынут, засохли, торчат как всамделишны. Сдаля – ну волк и волк… На ногах бахилы (8) cо шкуры “босого”.
Мы давай мужика раздевать, да серце слушать.
А чуть слышно его. Пуля – посередь грудя…
Два фонаря поставили. Давай его мыть-перевязывать. Спрашивать, кто такой, откуда?
А он дышит тяжко. Кровь с половиц матушка тряпкой собират…
У нас слёзы сами текут. Видать, в беде человек. Видать, давно.
Длинна ночь, мороз да зверь. К людям вышёл – а тут пуля!
– Прости, мил человек, – Савва ему кричит, – прости за ради Бога! Нечаянно я – прости. Не умирай, не умирай – живи!
Он смотрит однем глазом, и в глазу том, не поверишь, радосcь!
– Кто такой, – кричу ему, – кто такой, откуда, говори!
А у него тока кадык ходит.
А потом руку на ранку, и пальцем на печи написал, – дед Маркел обмакнул корявый палец в кружку с остывшим чаем и вывёл на столе мокрым: “NORCE”.
Помедлил чуток и приделал к предпоследней букве крючок-уголок. Получилось: “NORGE”.
– Да, вот так, по буковке.
Красным по белому.
И всё. Глаз закрыл, дышать – тише, к утру отошёл…
Мы с братом чуть не рехнулись тама: такой грех на душу!
III
В другой день отец подъехал с длинного путику.
У нас-то язык не ворочается, матушка рассказала.
“Ладно, – ей говорит, – грей воду, обмыть-хоронить”, – на нас и не смотрит…
Как стали мужика раздевать – за гленищем у него нож настоящий, кованной. А человеческой одёжи и ниточки нету. Сподники – и те с пыжика (9) . Когды раздели навсю – не тока лицо, вся грудь покарябана и заместо правой ступни – культя багрова.
А лицо, как “босой” ударил, глаз выбил, да кожу сорвал, видать, сам шил. Всё кривь-кось заросло, смотреть страшно. А скока лет – не угадать, седой весь, белый… И тощой: кожа-кости.
Но мастеровой: под ступню у него протез самодельной. В правом бахиле по бокам досточки вшиты и подошва крепка, чтоб без костылей, значит.
Где хоронить? Тут, на бережку, скала да галька. В мороз не взять.
Отвезли подале в тундру на песчано место. Костёр запалили.
Отогрем, раскидам головни, талое выберём и по новой. Там и положили. Тятя “Отче наш” прочёл и засыпали мёрзлым, да брёвен сверху навалили от зверя.
Мы, все четверо, грамотны. Я дак вовсе три класса кончил, пока старшим в подмогу пошёл. Ясно – не наши буквы на печи писаны. А что это: корабль, имя ли, фамилие – уже не спросишь.
Начальству заявить – раций не было. На собаках двести да полсотни вёрст до посёлку. И стока ж обратно. Да в длинну трёхмесячну ночь семью бросить?
Остался тятя. Нам молчать велел. Мёртвого не подымешь, а люди разнесут как сороки; объясняй потом “товаришшам”: нечаянно, мол.
И Савве крепко наказал: “В голову не бери и дурного не задумливай: мать погубишь. Бог правду видит, а мы молиться будем за душу невинную”.
Я же думал: “Как молиться, когда он без креста на шее? Может, и не крещёной навсе?” Ни даже у него кольца на пальце или серьги в ушах как быват у моряков.
Ну – делали, как отец велел. Да всё поначалу втихаря за Саввой приглядывали, не сотворил бы чего над собой.
Работы в ту зиму было невпроворот: песец шёл – мы не успевали снимать, матушка – шкурки мездрить. И “босого” за двадцать взяли, а ты и одну-то шкуру выскобли – руки отпадут. Да дрова пилить – каждодневна каторга. Тут не до глупостев. Вечером чуть живы на лежанки падали, с утра – по новой вперёд.
А в лето, как мерзлоту отпустило, поехали мы с отцом на могилку, всё в аккурат заровняли и дёрен-мох настелили – тундра.
IV
– Про торбу-то я тебе щё не сказал. При ём была на поясе.
В мешочке том чуть мяса сушёного оленьего и нерпячьего, да в чехле берестяном две иглы. Костяна и железна. А железна из проволки без ушка, просто загнут конец нитяной. Щё нож из обруча, как море, быват, бочку выкатит… Мяхко железо, негодно, об камень точено. Тока жир с нерпы срезать, да шкуры скоблить.
И стрел несколько. Тяжёлы и лёхки стрелы. Арбалет же хитро сработан: три досточки лиственничны друг на дружку наложены, жилкой прошиты, а зацепа для тетивы передвижна. На малу натяжку и на большу.
Тогда и поняли, зачем тот крючок на ремне.
На малую – руками можно натянуть, еслив ногами на лук стать. А чуть зацепу к себе передвинешь – тока крючком поясным. И крепко бьёт: на двадцать шагов доску прошибат. От удара и наконечник костяной, и стрела – вдребезги!
Я с того малого натягу наловчился утей да нерпей бить – наши диву давались. Летом ведь тонет нерпа, еслив с карабина. Наскрозь голову шьёт. Кровь – дугой, и булькотит на дно… А с арбалету, вишь ты, нет. Стрела в ране застреёт, крови мало, успевашь подгребсти, на гарпун задеть.
Щё с ружья-то шум. Раз стрельнул, всех распугал. А с арбалету – тихо. Я в то лето не меньше взял, как отец с братом.
На равных стал им связчик (10)-зверобой. Гордой был: они мне стрелы готовили. Самы ловки тятя делал. Точно ишли, не ломались, по стока-ту раз одну пущал.
А в другой год возможность стала на Моржовую переехать. Тут до посёлка, до почты, до радиво тока сорок вёрст. В один ход собакам. Зажили мы как люди, а потом война…
Дед Маркел воткнул шило в столешницу, и спросил тихо:
– Ты ведь грамотной, что такое “NORGE” не знашь?
– Знаю, – мне стало не по себе от пристального взгляда старика.
– И што жа?
– Так свою родину называют… норвежцы.
V
Снежно-белая глыба дедовой головы качнулась над столом:
– Пора, паря, чай пить!
За чаем разговор пошёл о другом. Когда собрался я уходить, Маркел Мелентьич поднялся тоже:
– Пойдём-кось, покажу чего.
Мы поднялись на горку за домом, оттуда посёлок как на ладони, видно сбегающие в бухту огни, да крупно мигает маяк.
– Вишь Большого Никифора? – Дед указал на памятник Бегичеву*, ярко освещённый прожекторами.
– В двадцать втором годе Бегич тут, на бережку, скелет нашёл. Видать, недавней: щё волосы на голове целы. Километра три до посёлку не дошёл человек.
А уже известно было, что в девятнадцатом годе два норвега с Челюскина ишли, да пропали. Собрал Бегич людей, стали искать кругом. И нашли мешок с поштой да лыжи на речке Зеледеевой, это вёрст семьдесят отсюда.
Прописали в газетах: Главный ихней искпедиции, Амунсен ему фамилие, двоих с мыса Челюскина отправил на собаках в середине октябрю. Пошту везли, да и метео-радиво уж тут с пятнадцатого году стояло.
А пути тока по карте восемьсот вёрст. Всамделе на собаках-то щё сто накинь. Ну, один пропал, второй не дошёл. По догадке Бегича, – уж огни увидал, заспешил, подскользнулся и – затылком об камень… Не судьба…
Норвега этого тут и похоронили на бережку, где нашли, и камень большой поставили, имя написали. Видал, небось?
– Знаю, как же. “ТЕССЕМ” – написано на памятнике.
– Во-во… А второго искать правительство ихнее щё тогда Бегича снарядило. Долго искал. Вдоль всего нашего берегу, устье Пясины обошёл и острова дальни. Ну, не нашёл – Артика…
– А может, Маркел Мелетьич, ТОТ и был второй-то?
– Я, как узнал ту сторию, тоже так думал, а потом – всё жа нет. Пятнадцать ли семнадцать годов с той искпедиции прошло. Да ты одну зиму проживи без топора, без избы, без ружжа! Да что зиму! Скока раз бывало: провалился, не обсушился – к утру закляк…. Не можно так долго одному по северам, тут чтой-сь другое…
– Но ведь факт…
– Да. И как заноза с те поры… Одёжа волчья, а волк – зверь сторожкой, возьми-ка… Мясо в мешочке двух родов, сподники с пыжику. Олень на острова редко заходит, знатко гдесь на материковой части приткнулси. По всему видать, двое их было, трое. Одному не выжить. Без ноги избы не поставишь, а без печи пропадёшь.
– Слыхал я, что в революцию и в двадцатые годы, норвежцы тут браконьерили.
– И мне тогдашни промышленны люди сказывали: шкуну видели в белое крашенну. Как привидение, грят, ишла и как привидение пропала. А норвеги – народ лихой, сдавна зверобои, морозом-ветром не взять, тока людей они не бросают…
VI
Прошло с полгода. Контора нашего рыбзавода переезжала в новое здание и мы помогали перевозить причиндалы, мебеля, да архив.
Стал я перебирать старые папки.
Раньше, оказывается, не было рыбзавода, а была ПОС – пушно-охотничья станция. Записи – с августа 1928 года.
И вот, в папке за 35-й год нашёл я семью Бугаевых. Мелентий Спиридонович, Аграфена Васильевна. В папке за 38-й год прибавляется Маркел Мелентьич Бугаев. Раньше шестнадцати лет не заводили на работников трудовые книжки, справки давали.
Никакого Саввы Мелентьича нету в списках-приказах ПОС.
Думается, «брата Саввы» и не было никогда.
Пояснения к тексту:
1. Алык – шлея собачьей упряжки.
2. Лахтак или морской заяц – крупный, весом до 300 кг, тюлень.
3. Нерпа – небольшой, живущий в прибрежных бухтах, тюлень.
4. Путик – охотничья тропа, вдоль которой стоят капканы.
5. Ворвань – жир морских животных. Обладает сильным запахом.
6. «Босой» – здесь: белый медведь.
7. «Длинна» ночь – полярная ночь.
8. Бахилы –меховые сапоги без каблука.
9. Пыжик – новорождённый оленёнок.
10.Связчик – напарник.
* Бегичев Никифор Алексеевич (1874-1927). русский моряк, полярный путешественник. В 1900-19002 г. участвовал в полярной экспедиции барона Э. В. Толля.
В 19003-1904 г. участвовал вместе с лейтенантом А. В. Колчаком, будущим “верховным правителем” России, в поиске пропавшего Э. В. Толля и его товарищей.
В 1922 – 1923 г. участвовал в поиске пропавших норвежцев, Тессема и Кнудсена, участников экспедиции Р. Амундсена на корабле “Мод” (Maud).
Занимался пушным промыслом и много ездил по Таймыру. В 1908 г. открыл два острова в Хатангском заливе, названных его именем.
В 1927 году умер от цинги на мысе Входном в устье реки Пясины. В посёлке Диксон в 1964 году установлен памятник Н. А. Бегичеву.
Никифор Алексеевич, мужчина рослый и сильный, был известен на Таймыре под прозвищем «Большой Никифор» или «Улахан Анцыфор», как называли его кочевники тундры: долганы, эвенки и ненцы.
[divider]
Владимир Эйснер
Ветцлар, Германия