Четвертые сутки в дороге. Ночью похолодало. Саша лежал на верхней полке плацкартного вагона лицом к стене. Рюкзак – вместо подушки, одеяла нет – укрыл ноги шинелью. Ноги мерзли, а голове было жарко, и болело в груди. Он ворочался, кашлял. Заснуть не получалось. Думал: «Сколько же ехать еще?.. Надо бы съесть таблетку от температуры».
Эшелон Владивосток – Иркутск шел медленно, подолгу стоял на узловых станциях, пропускал другие поезда. Обычно отслужившие срочники – матросы и солдаты – ехали на военном составе, возвращаясь домой, в среднюю полосу России, до Хабаровска или Читы, там пересаживались, а в этот раз его отправили дальше.
Проводников нет, начальства нет.
Все хорошо, если бы не болезнь. Саша по морозу, не одевшись как следует, сбегал в Биробиджане за водкой. На том вокзале ему еще буфетчица понравилась. Заговорил с девушкой, укладывая бутылки в пакет, хотел попросить адрес, чтобы потом ей написать. Не успел.
В очередной раз он проснулся за полночь. В вагоне тихо. По стене ползут отсветы какой-то станции; перрон кончился, и медленные полосы света погасли, опять – бесконечные темные километры.
Слез с полки, пошел к туалету.
Вернулся, прилег и почувствовал, что рюкзак – под головой – уменьшился. Ценностей там не было, разве что новые флотские клеши. Ненадеванные, мягкие. Парадные. Не всем такие выдавали. Перед отъездом сменял у каптерщика на три банки тушенки и блок хороших сигарет, чтобы щегольнуть на гражданке. «Жаль, если сперли, – подумал он, – не в части ведь… Уже домой едем. В части – другое дело; захотел, допустим, зубы с утра почистить, а паста кончилась. По-братски взял в соседней тумбочке и не переживаешь, потому как этот тюбик и у тебя вскоре стащат».
Саша развязал рюкзак. Точно, нет клешей.
Трое его соседей по плацкартному отсеку – тоже моряки, служили на крейсерах, а он – на берегу, заведовал подсобным хозяйством.
Верхнюю полку напротив Саши занял Люцик. Невысокий рыжий парень с детским лицом. Люцик – кратко от «Люцифер». «Люцифером» же сослуживцы прозвали из-за фамилии «Анциферов». Месяца за два до приказа Люцика перевели с корабля на подхоз… не мог Люцик украсть. Вместе ведь казенный комбикорм продавали и воспитывали молодых матросов… Вместе сидели осенью на «губе», по-флотски – «киче»: ночами холодно, еле-еле дремлешь на деревянной лежанке, а днем гоняли работать. Помнится, целый день таскали на вершину сопки старые батареи отопления, раскладывали там – делали мишень. Потом начсостав разил чугунные гармоники из автоматов и станкового пулемета. Батареи эффектно крошились.
Люцик забормотал во сне, свесил с полки руку. Под ним спал Лось. В армию Лося забрали после отчисления из института. Он любил поговорить о потоках разума, биополях и прочем подобном, показывал, как медитировать и лепить в ладонях энергетический шарик из воздуха. Лось мучился насморком и спал на спине, с открытым ртом. Глядя на его страдальческое в полумраке лицо, Саша гадал, мог или не мог Лось украсть штаны.
– Лось, – позвал он, – слышь, Ло-ось…
Лось испуганно приподнялся на локте:
– Что надо? А, Шурик… Где у нас вода?
– Кончилась. В титане есть горячая.
– Плохо, – сказал Лось и опять лег.
– Лось, – спросил Саша с притворным безразличием, – ты мои брюки не брал?
– Пошел ты, – Лось отвернулся к стене.
«Сволочь, – подумал Саша, – даже поговорить не хочет».
– Лось, – снова спросил он, – у тебя есть какие-нибудь таблетки от простуды?
Лось не ответил.
Внизу, под Сашей, спал Вова, мордастый здоровяк из-под Саратова. Коллектив его уважал и побаивался. «Вован не стал бы клеши красть, – размышлял Саша, – для него это мелко, позорно».
Кто-то прошел по вагону. Саша не разглядел лицо. «Наверно, – подумал он, – какой-нибудь матрос идет в тамбур покурить. Хотя… все прямо тут курят. Посмотреть за ним надо».
Саша спрыгнул с полки, пошел следом.
В тамбуре курил парень.
– Откуда ты, братан? – спросил он Сашу.
– Из Подольска.
– Почти Москва, – мечтательно сказал парень. – А я из Калуги. Угощайся. – И протянул пачку «Явы».
– Не, я еще до армии бросил, – ответил Саша, думая: «Наверно, этот калужанин и умыкнул штаны. Вон как глядит нахально. Будет теперь, хитрая рожа, по своей Калуге в клешах рассекать. Вот ему и не спится… Курит, радуется. Или Лось взял? Эх, знать бы».
Он прижался лбом к приятно холодному стеклу двери, закашлялся. В темноте снаружи полз совсем черный край леса, за которым показались в стороне огни города или большого поселка; вспыхнули фары машины, ждущей переезда, мелькнуло желтое окно домика дежурного.
– Как самочувствие? – спросил калужанин.
– Приболел вот, не вовремя.
– По расписанию не болеют.
– Да ну? – Саша обернулся. – Самый умный? Иди ты, вообще, со своей Калугой. Умные все стали.
Парень промолчал, еще пару раз не спеша затянулся, бросил окурок в щель между порогом и дверью и ушел.
С воем загрохотал встречный поезд.
Саша все стоял, смотрел на приближающиеся огни, думал о буфетчице с биробиджанского вокзала, о том, что больше никогда, наверно, ее не встретит.
Подъезжали к станции. Вагон дрожал и покачивался на стрелках. Длинное деревянное здание вокзала походило на барский особняк, темный и пустой. На перроне стояла полная женщина с фонарем, в желтом рабочем жилете поверх ватника.
Проснулся Саша на следующий день к обеду. Майка взмокла, было душно. Кроме температуры появилась еще слабость, и суставы ныли. Он приподнялся, посмотрел вниз. Люцик ушел куда-то, Вова сидел, читал газету, Лось лежал на своей полке. За окном густо метелило. Эшелон набрал ход. Звякали пустые бутылки на столике.
– Ты таблетки, что ли, ночью искал? – спросил Лось Сашу. – У меня нет. Не бойся, обыкновенная простуда… Вов, у тебя есть какое-нибудь лекарство?
Вова покачал головой, не отрываясь от газеты.
– Пройдет, – сказал Лось. – Я в детстве много болел, антибиотиками кололи, чуть не сдох. А сейчас, видишь, порядок. Ты, Сань, главное, не настраивай себя на болезнь. Человек зацикливается на своей болезни, поэтому еще больше страдает…
Саша почти не слушал Лося, и так было муторно. И почему-то очень хотелось женщину. Стал соображать, почему. Выходило, что организм ослаб от болезни и выпитого накануне и перед возможной смертью требует продолжения рода. «Вдруг помру прямо сейчас, – подумал Саша. – Ребята решат, что долго сплю, кто-нибудь дотронется…»
– Сосредоточься, – продолжал Лось, – сядь вот так, пальцы вот так на руках сведи. Тебе остыть надо. Это дыхательная гимнастика. Делаешь глубокий вдох, потом медленно выдыхаешь, остужаешь сердце. – Он с умным видом выдохнул, призывно глядя на Сашу. – Давай, попробуй.
Обижать Лося отказом Саша не стал, но на втором глубоком вдохе ослаб и опять лег. Вспомнил симпатичную биробиджанскую буфетчицу.
– Ладно, – сказал Лось, – как завещал Кришна, хорошего понемногу. Чего это Люцик пропал… В тот вагон пошел водки достать и все не возвращается. Слышь, Шурик, там утром драка была. Два шикотанских матроса бились. В тот вагон какая-то девка подсела. Наверно, чтобы билет не покупать, в эшелоне едет. Не поделили ее. Страшная девка. Ваще чудовище. Пробегала тут.
– Ну не совсем отвратная, так… – сказал Вова. – Хотя, конечно, не красавица.
– Плохо, плохо ты ее разглядел, – возразил Лось. – Девка – жуть.
Саша спустился со своей полки.
– Где же Люцик? – опять заволновался Лось. – Может, там забухал? Пойду посмотрю.
– Сиди, что ты дергаешься, – остановил его Вова. – Придет, куда денется.
Вова тоже хотел водки и боялся, что Лось с Люциком выпьют без него.
Лось протянул Саше ломоть хлеба и сырую сосиску. Саша нехотя съел полсосиски. Другую половинку и хлеб положил на стол и заметил, что из висящего на стене рюкзака Лося торчит краешек черной материи. Хотел спросить, что это, но сдержался. Вдруг – не клеши, а другая вещь? Вроде бы случайно, просто так – взялся за краешек и вытянул из рюкзака носок.
– Зачем ты его достал? – спросил Лось.
Саша промолчал.
– Дай сюда. – Лось взял носок, спрятал обратно.
Вова как-то недобро посмотрел на Сашу и опять уткнулся в свою газету.
«Наверно, Вован догадался, что я Лося подозреваю в краже, поэтому смотрит так набыченно, – подумал Саша. – Вообще, пускай смотрит; в случае чего, если драться полезет, двину в нос изо всех сил. Главное – попасть… По-другому с ним не сладить. Если как следует врезать, сломаю нос. Потом ногами…»
Когда надоело представлять драку, Саша вспомнил, что в другом вагоне едет девка, из-за которой утром подрались два матроса. Он встал и пошел туда, посмотреть на эту девку.
В крайний отсек соседнего плацкартного вагона набилось человек двенадцать. Ребята на полках – спят, пьют, говорят, играют в карты.
У окна сидит рыжая бабенка с деревенским лицом, улыбается. Ее приобнял калужанин… умник, с которым ночью в тамбуре… Ага, и Люцик здесь… Шумно. Почти все курят. Саша устроился на нижней полке, между Люциком и усатым прыщавым парнем в спортивном костюме. Калужанин травил анекдоты, и когда рыжая смеялась, у нее колыхались большие груди под синей вязаной кофтой. «Куда она, дура, едет?.. – подумал Саша. – Впрямь страшная, но и хуже бывает».
– Люцик, там тебя наши заждались, – сказал он.
– Ладно, иду…
Саша выпил чуть-чуть водки, и его тут же развезло.
Люцик вскоре вернулся, сел, толкнул Сашу в бок:
– Сань, расскажи пацанам, как ты на подхозе хряков кастрировал.
Все засмеялись, рыжая посмотрела на Сашу. Он смутился: «Зачем Люцик про хряков вспомнил? Нехорошо при женщине». Хотел было отказаться:
– Может, не надо про хряков?
– Надо, не отмазывайся, – сказал толстый матрос с верхней полки.
Ребята притихли, глядя на Сашу. Он заметил, что у калужанина немного припухла нижняя губа… видимо, последствие утренней драки… Рыжая глупо улыбается. «Гады, – подумал Саша, – историю о свиньях ждут, а сами, может, знают, кто мои клеши спер. Да ведь не отстанут».
– На подхозе, вообще, нормально служится. Я за коровами смотрел и за другим скотом, – начал Саша. – Потом мичман сказал свиней разводить. Привезли нам молодых свиней, они подросли, а хряки, самцы то есть, росли плохо, потому что у них одно на уме, как бы на свинью залезть. К тому же, комбикорма не хватало… Выйду, бывало, на берег с вилами, соберу им водорослей… Ведь комбикорм продать можно.
– У-у, да вы там…
– Шустрые!
– Молодцы, разбазаривали флот.
– Еще как, – продолжал Саша, – не дураки же. Значит, пришел однажды мичман, а хряки не растут. Что делать? Вы, говорит, их кастрируйте… Прикатили мы в свинарник двухсотлитровую бочку из-под китайского кукурузного масла, положили набок, набросали внутрь арбузных корок и другого вкусного. Когда хряк туда влез, подбежали и поставили бочку так, чтобы хряк вверх задом торчал.
– Не задохнулся свин? – спросил калужанин. – Получается ведь, что торчал пятаком в дно.
– Нет. Что с ним будет? – сказал Люцик. – Визжит только, копытами дергает.
Рыжая перестала улыбаться, слушала, по-детски приоткрыв рот. Саша вдохновился ее вниманием:
– Так вот, два матроса растягивают ему ноги веревками, а третий, то есть я, режет, потом засыпает рану антисептиком… Но после операции хряк все равно хочет любить, как будто у него душа есть.
– Сам резал? – удивилась рыжая.
– Конечно, – ответил Саша.
– Я с тобой выпить хочу, – сказала рыжая. – Дайте стакан, матросики. – Она сняла руку калужанина со своей коленки.
– Не суетись, Верка, щас все выпьют по очереди, – остановил ее калужанин. – Ребят, принесите закуски, если есть у кого. А то рукавами будем занюхивать.
– Наш мичман был на подхозе не шакалом, а правильным мужиком, сообразительным, – громко начал Саша, чтоб опять завладеть вниманием рыжей. – Недавно списал старый катер, продал рыбакам. Они ему после этого неделю каждый день на квартиру свежие крабовые клешни носили…
Ребята посмеялись и заговорили кто о чем. Рыжая подсела к Саше, потрогала его лоб:
– Горячий.
– Приболел.
– Бедный. Плохо?
– С тобой хорошо. – Саша посмотрел на кружевной рукав ее кофты. – Красивая кофта.
– Чего в ней хорошего? Старая, бабкина. Сколько раз моль проедала, я здесь и вот тут штопала. Выбросить жалко. Шерсть, теплая. Я к тетке еду, может, денег даст. Куплю дома вещей… Утром хотела билет брать, а на станции сказали, садись лучше с дембелями, доедешь даром.
– Когда сойдешь?
– Ночью. Или утром.
Саше стало не по себе от взглядов ребят.
– Тебе, милый, горячего чаю надо. Температуришь, – сказала она. – Подожди, сейчас принесу.
Рыжая ушла. Все смотрели ей вслед. Саша выпил еще водки.
– О чем шептались? – спросил его толстый матрос.
– Не твое дело, – ответил за товарища Люцик.
– Нечего болтать втихаря.
– Молчи, – сказал толстому матросу Саша, – не зли меня, пожалуйста.
Матрос выматерился.
Рыжая принесла кипятка в кружке, заварила чайный пакетик, села рядом с захмелевшим Сашей:
– А ты молоденький совсем.
– У тебя, Верка, глазищи синие, – сказал он тихо.
– И зачем я тебе, такая вся старая?
– Не, ты красивая…
Эшелон остановился. Заснеженный перрон. Одноэтажное вокзальное строение. Несколько матросов побежали туда за водкой.
Саша увидел на платформе солдат. Тоже дембелей. Они заходили в вагон, веселые с мороза и от начала пути, бросали рюкзаки на свободные полки, знакомились.
– Весело у вас, – сказал один, заглянув в отсек, где сидел Саша.
– У нас всегда весело… Что-то не разгляжу, ты каких войск?
– Танковые.
– Колян, подвинься. Пусть танкист сядет… Пьешь, боец? Правильно, держи стакан.
– Давно едем, братва?
– Забыли уже. Расскажи о танках, что ли.
Рыжая обняла Сашу, разглядывая новых дембелей. Он пил вторую кружку чая. Захотелось спать. Но Саша пересилил сон, чтобы рыжая не прилипла к кому-то другому.
По вагону ходили местные старухи, продавали пирожки, вяленую рыбу, семечки. Эшелон стоял часа три.
И опять, когда прояснялось, изредка мелькали деревни, полустанки с черными цистернами и бурыми дощатыми вагонами на запасных путях. Казалось, товарные сцепки эти никому не нужны и давно забыты там, в глухомани. Саша заметил на какой-то станции старый паровоз – мертвую громадину в заснеженном тупике.
Люцик вновь ушел. Саша играл с ребятами в карты, рыжая заснула, прижавшись к нему.
Пелена метели снаружи посинела от сумерек.
Рыжая сопела, вздрагивала. Саша гладил ее по голове, по жестким курчавым волосам. Послышалось пьяное бормотание с верхней полки:
– В одно рыло бабу обхаживает… падла.
Кто-то включил радиоприемник, поймал китайскую волну. Посмеялись над мяуканьем диктора. Танкист взял у кого-то гитару и запел, фальшивя, армейскую песню. Рыжая проснулась, поцеловала Сашу в щеку, шепнула:
– Идем в тамбур.
Выбрались из накуренного отсека.
В тамбуре Саша стал целовать ее сухими, жаркими губами. Рыжая запрокинула голову, подставляя под поцелуи крепкую шею, и хохотала. Саша стал раздевать ее.
– Отвали, – спохватилась она, – холодно здесь любиться.
«Господи, сколько же у нее мужиков было?» – подумал Саша и спросил:
– Верка, ты работаешь где?
– Ага, с полгода, в больнице, за шизанутыми смотрю. Только там почти не платят. На поесть не всегда хватает. Нравится просто работа, и дурики меня любят, ждут, когда на смену заступлю. Один даже влюбился в меня, стихи писал.
Саша закашлялся. Чтоб не было больно, зажал рот ладонью.
– Тебе на холоде стоять нельзя, – сказала рыжая.
– Ничего, нормально…
Саша то и дело закрывал сломанную межвагонную дверь, – оттуда грохотало и тянуло морозом. Обняв рыжую, он рассказывал ей о своем доме, о том, как хочет жить после армии.
Она слушала, часто смеялась и, когда Саша опять закашлялся, предложила:
– Пойдем к тебе, матросик…
Лось с Люциком сидели внизу, беседовали о чем-то тихо, чтобы не разбудить Вову.
– Шурик, да ты, я вижу, с мадам? – удивился Лось.
– Сам ты, бля, мадам, а я Верка, – рыжая посмотрела на него насупленно. – Других девок будешь так называть… Погоди, Саша, я за вещами схожу.
Она быстро вернулась, принесла кроличью шубку и сумку.
– Лезь ко мне, вон туда, – сказал ей Саша.
Рыжая забралась наверх. Саша присел на край Вовиной полки, напротив Люцика и Лося.
В вагоне погасло освещение, желтело только несколько тусклых ламп в проходе.
Люцик сделал на всех бутербродов из остатков хлеба и сосисок. Водка кончилась. Снаружи – темень, ни огонька. Снег лепит в стекло.
– Если выпрыгнуть сейчас из вагона, когда поезд сбавит ход, то всё, конец. Замерзнешь, – сказал Люцик.
– Да уж, – согласился Лось. – Длинный перегон, от последней станции часов пять едем… Я слышал, несколько лет назад где-то здесь одного матроса по пьяни в окно выбросили.
– Хватит брехать, – испугалась рыжая.
– Не вру, вот вам крест. – Лось медленно перекрестился.
– За что его выбросили? – спросил Саша.
– Не знаю. Кстати, говорят, если много пить по дороге домой и ночью долго глядеть в окно, белого матроса увидишь. Он стоит на насыпи и белой бескозыркой поезду машет.
Рыжая молчала. Саша посмотрел в окно. Там, как в черном зеркале, сидели размытыми тенями Лось с Люциком и он сам.
– А насчет белого матроса… Такое вполне может происходить в геопатогенных зонах, в этих, как его, местах разломов земной коры. Там концентрируется энергия и аномальные дела, – пояснил Лось.
– Какая энергия? – не понял Саша.
– Всякая. Например, «цинь». Или «янь».
– Лось, а почему, по-твоему, матроса скинули именно в этом месте? – спросил Люцик, залезая на свою полку.
– Недоглядел Кришна. – Лось зевнул и тоже устроился спать.
– Сань, чего сидишь, ложись давай, – задумчиво сказал сверху Люцик.
Когда парни перестали ходить по вагону и утихли голоса, Саша забрался к себе, лег на бок, у перегородки, рядом с рыжей.
– Думаешь, наверно, я шлюха какая-нибудь? – тихо спросила она, потягиваясь.
– Не знаю.
– Что-о?
– Все нормально, говорю.
Саша трясущимися руками стянул с рыжей кофту, долго возился с застежкой лифчика.
– Ишь ты, жаркий какой матросище, – шептала она.
Минут через десять Саша опять лежал рядом. Глухо стукала кровь в висках.
Он вдруг с отвращением почувствовал тяжелое дыхание рыжей.
Посмотрел вниз. Там валяются ее джинсы. «Мои-то клеши пропали», – подумал он.
Рыжая заворочалась, и Саша перебрался на полку к Люцику, сел у него в ногах.
– Ты что, Саня? – спросил он.
– Люцик, можно я тут посижу, а?
– Зачем?
– Не знаю, просто.
Помолчали.
– Тогда я туда… тово… – сказал Люцик и, не дождавшись ответа, полез к рыжей.
Саша лег, укрылся шинелью Люцика с головой. Он долго не мог заснуть – прислушивался к биению своего сердца, почему-то казалось, что сердце вот-вот остановится. Шорохи, невнятные голоса. Кто-то захрапел, в тамбуре брякнула дверь…
На следующий день Люцик где-то раздобыл для Саши аспирин. За окнами по-прежнему метелило, будто эшелон перемещался на запад вместе с облаками.
[divider]
Олег Зоберн
Москва