TOP

Себе себя напомнить

Александр Бирштейн

 

Себе себя напомнить? Вот морока!
Прервалась цепь… Но так легко, как нить.
Мы были человеками от Бога,
Но Бог тогда еще любил шутить.

В итоге – шелуха! Причем, от лука.
Снимаешь шелуху – бежит слеза.
Сны норовят, как будто взятка, в руку,
Бессонницы срывая тормоза.

Предчувствие улыбки – вольнодумство
И даже, может, в чем-то и порок.
Припоминая прошлые безумства,
Становишься и глуп, и одинок.

Куда-то приведет меня дорога.
По ней иду один. А не с гурьбой.
Похоже, я умею верить в Бога,
С Которым мы смеялись над собой.

 

***
Говорят – похолодает…
Говорят, что будет стыдно,
Минус зимнее безделье и непраздничные дни.
Зеркало с погасшим взглядом… Так что, ничего не видно.
И смотреть туда, что толку?
Зеркала – все врут они!

Ненавязанные строки. И поэтому корявы.
Рацион вестей хороших съеден десять дней назад.
И куда ни повернешься: влево или даже вправо
Ничего не обещают…
В черном теле держат.
Зря!

Я – веселый человечек, нарисованный богами.
Явно что-то означаю.
Докопаться б только: что?
А пока живу на свете и машу себе руками.
И порой рисую буквы.
Три, а иногда и сто.

На прогалинах сомнений,
На обочинах привычек
Я обычно прорастаю, словно маки по пескам.
Но зачем-то, почему-то,
Небо, как детеныш хнычет…
А я на воле промокаю,
Прислоняясь к облакам.

 

В ГЕФСИМАНСКОМ САДУ

Вот и срок подошел тех бесстрашно несущихся дней.
Были, были дороги… Пора приступать к самой дальней.
В Гефсиманском саду одиночество много сильней,
В Гефсиманском саду одиночество много печальней.

Как последний привал – этот странный, причудливый сад.
Смолкло пение птиц – по всему, приближается стража.
Все уже решено. Невозможно вернуться назад.
И к чему? Будет все точно так, как потом очевидцы расскажут.

Что за мысли шуршат напоследок: – Предателя не угадал…
Да и в этом ли суть? В этом тоже… Только все уже бесповоротно…
Кто же, кто же? Не тот ли, кого, уходя, целовал?
Может, тот, кто мечом похвалялся охотно?

В Гефсиманском саду безудержен весенний рассвет,
Заглянувший сюда в ожидании вести и чуда.
В Гефсиманском саду никого, никого уже нет!
Разве что… наши души? Но их не увидеть отсюда.

 

***
В преддверии праздника взгляды внимательны
И не отпускают… Сбегу на заре
Туда, где полеты мои по касательной,
Туда, где удачи мои в октябре.

Табачный дымок смешан с дымкой белесою.
Не то предвкушенье… Точнее, знобит.
И стоит ли просто бродить мне Одессою,
Себя поискать? Позабыл? Позабыт…

Растерянный город, уставший от радости.
Потерянный город? Но нынче итог
Суммируют тени: в источнике праздности
Давно искупался и бег превозмог.

Проснулись слова. Оскорбительно громкие.
Обрывки, обломки наитий давно,
Как синие сны, виноградными гронками
Горчат чуть на вкус, но пойдут на вино.

Закоренеют деревья и лица,
И прет сквозь траву человечий бурьян.
И кто-то под утро придет помолиться.
Вчера-то не вышло, поскольку был пьян.

Тут расстаемся… Еще и не спелись.
Кто нас берег? Вряд ли тот, кто любил.
И слово Господне звучит, словно ересь,
Которая врезана в плиты могил.

 

***
«Над небом голубым…»… Когда услышал это,
То понял – навсегда, как родинка, как шрам.
Туманный, легкий дым зовут зачем-то светом.
Я этот свет глотал в Столице по утрам.

«Над небом голубым…»… Не нужно мне иного!
Одесса и Париж, люблю вас, но зато
Есть Город на земле, и золотое слово
Начертано ему. А воздух от Ватто.

Пронзительно и зло равняет время сроки:
Кому… Куда… За что… И тут не суета!
И, как весну вода, вдруг наполняют строки,
Чтоб хоть одна строка осталась навсегда!

«Над небом голубым…»… Считаю дни, но в этом
Есть свой особый смысл, зовущийся – мечта!
Я стал самим собой, а слыть хотел поэтом
Довольно долго, но все это ерунда!

«На небом голубым…»… А жизнь-то не с начала!
И начинать грешно. И начинать смешно!
Ох, Город золотой, как долго не хватало
Меня в тебе, с тобой, тебя во мне, со мной…

 

СТАРАЯ БУДКА ЧАСОВЩИКА

Время, траченное пылью, время траченное зря…
Те, кто жили, те, кто были, разбежались за моря.
Время – это только эхо наших криков: – Погоди!
Старый часовщик уехал, новый и не приходил.
Знать неприбыльное дело видеть время изнутри:
Что сломалось, что заело, что сгодится до поры.
Циферблаты, как подранки, стрелки опустили вниз
В будке, как на полустанке, под упорным взглядом линз.
Мы недолго тут побудем. Что у прошлого просить?
Мимо просто ходят люди. Просто смотрят на часы.

 

ЛАНЖЕРОН

Осень верит в упадок. А зима в разрушение. И ее холода недоверчивей зла.
И декабрьская голь не попросит прощения за разбитый уют, за тугие дела.
А совиное зло каждой ночью все пристальней, красным метя смешной, воробьиный уют.
Нет у моря порога, есть звенящие пристани, но лишь злые ветра к ним теперь пристают.
Деловитый прибой, поседевший от творчества, ищет рифму с шипящими и зачем-то спешит.
Имя есть – Ланжерон… Без фамилии, отчества. Он один у меня. А вокруг ни души.
Побледневший песок стал упруже от холода, без топчанов – простор, что с пустынею схож.
Я бродил тут всегда, я прописан тут смолоду… Вот, вернулся-пришел, как за прошлым.
И что ж?
Никого-никого! Неприветливо море, отбиваясь от бед, я стихи бормочу.
Да, пора уходить. Путь назад не проторен. Больше я никуда-никуда не хочу!

 

ТЕСЕЙ, 1937

В этой странной стране
Мне и сна не прожить…
Ариадна! Ко мне!
Только ссучилась нить.

Ею шили слова,
А словами срока.
Получалась канва,
Как надежда, тонка.

Тут живой, неживой
Безнадеждою сыт,
А канва, как конвой
На границах стоит.

Размотался клубок –
Клобуки, клобуки…
Черноглаз ихний бог,
Зелены табаки.

Государственный чай,
Чья-то вечность в горсти.
Ариадна, прощай!
Ариадна, прости!

 

***
Все молитвы чужих
я примерил на взгляд.
Все удары поддых,
неудачи подряд,
под лопаткою боль
и слова назубок:
– Да поможет мне Бог!
Только Он не помог…

А на встрече с прощаньем
сколько всяких примет.
Ночь, под утро нищая,
уходила в рассвет.
И раскинулось поле…
Перейти б по судьбе
от охоты к неволе,
от неволи – к себе!

Мысли желтые прочь,
разве речь обо мне?
Продолжается ночь
в этой странной стране,
продолжается звук,
хоть порвалась струна…
Кто там в зеркале? Друг!
А в горсти – тишина…

 

***
Голос отталкивается от стен и натыкается вновь на стены.
Ох, наверное, оно бессменно, горе, пришедшее насовсем.
И закладывая виражи,
В черном пространстве этого ада,
Голос:
Ты меня любишь, скажи!
Нет! Не говори! Не надо!
Светом, как зажигалкой, чирк. А-а… Вот она – зажигалка.
Снова темно. И в этой ночи до обледенения жарко.
А голос от напряженья дрожит,
Смесь чистоты и мата.
Ты меня… Непечатно… Любишь? Скажи!
Нет! Непечатно! Не надо!
Пол с потолком сомкнулись и вот ни голоса нет, ни слуха.
Пол – притяжение и уход. А потолок словно рухнул.
Кто это? Он? Она? Во лжи
Отчаянье или бравада?
Ты меня ненавидишь? Скажи!
Нет! Не говори! Не надо!

[divider]

Александр Бирштейн
Одесса

Comments are closed.

Highslide for Wordpress Plugin