Таня Трегубова, красавица сорока четырёх лет, собралась продавать дом. Покупатель уже нашелся, договорились о цене – не бог весть какие деньги, но продавать надо: пустая недвижимость быстро ветшала и тянула за душу.
Выехали в Каменки затемно, чтобы не киснуть в пробках. Муж, человек надежный, легко встал в половине пятого, разбудил ее, капризную, ласково – через час Танечка, нарядившись дачницей, выпорхнула из подъезда.
Быстро проскочили кольцевую – проплыли мимо адские трубы Капотни, разворотом детской книжки мелькнуло развеселое Жулебино, а за Люберцами Москва кончилась – потекли тёмные хвойные леса; только белое пятнышко Гжели ненадолго скрасило заунывный пейзаж, да еще две толстые сороки переходили трассу неспешно – это показалось забавным.
Таня скучала. Трегубов за рулём разговоров не любил, читать не читалось, спать – не спалось.
От скуки Таня стала думать.
«Жизнь прекрасна!»- подумала Таня. – «Жизнь прекрасна, потому что проста. Гармония – в простоте. Все ценности просты – любовь, мир, семья. Отчего люди этого не видят? »
Мысли выходили красивыми – даже захотелось их записать, пока не забылись; зная в себе артистический дар, она живо представила, что читает этот монолог со сцены – тонкая, с простой прической, одетая неброско – вот как сейчас – в бежевый сарафан в цветочек – и непременно босая.
«Отчего люди не летают? Ой, не то. Отчего люди не ценят простого? Отчего так любят все усложнять? Придумывают себе новые желания, суетятся, обманывают, терзают друг друга обидами? Надо только принять простые истины, только в простоте искать счастье – работать, любить, благодарить за любовь. Просто жить, а потом просто умирать. Надо учиться простоте у природы. Вот лес- он прекрасен и прост. Простые милые люди ходят в лес по грибы, потом зимними вечерами кушают соленья и поют простые песни под водочку…» – отсюда своенравные мысли понеслись совсем уж в нежелательную сторону – вспомнился вечно поддатый отец, поющий зимними вечерами «летят у-утки », свирепые лесные комары и непереваренные опята в тазу возле кровати.
«Фу, достаточно», – сказала себе Таня. Она всегда считала, что человек должен управлять мыслями, а не мысли – человеком; к тому же, от долгой езды ее немного укачало…
… а невидимая женщина-магнитофон читала бесцветно: «Овражки. Коренёво. Ухтомская. Косино.», и ветерок посвистывал в дырочку раненого стекла, и запах мазута был сладок и тревожен, и сами собой листались страницы старого альбома – в нем хрупкие черно-белые снимки: чьи-то пальцы чистят грязное яйцо в газету, на чьих-то коленях мятый дерматиновый портфель, бубновый валет разлёгся козырем поперек колоды, старуха обнимает юбкой ведро с лилиями, контролёры обложили вагон с обоих тамбуров – а билета нет, и бежать некуда, и бежать лень, и совсем скоро невидимая скажет – уже другим голосом, живым и сопричастным: «следующая остановка – Ждановская, будьте внимательны, не забывайте…» – Таня уснула, свесив голову на грудь, и муж видел в зеркало некрасивую складку под её подбородком.
..Покупателя ждали через пару дней, а пока – отдохнуть, надышаться впрок густым деревенским воздухом, навестить родительские могилы, да собрать кое-какой антикварный скарб, вроде самовара и дулёвского сервиза «Золотой олень», про который теперь стало известно, что это и есть кузнецовский фарфор – тот самый, почти.
В Каменках городской человек Трегубов всякий раз дурел – ходил полуголым, ел немытое, дорывался до простой работы – пилил, строгал, приколачивал бессмысленно, затевал какие-то лавочки и скворечни, не успевал – а в следующий приезд к недоделкам уже не возвращался, начинал новое. Недобуратинки копились в сарае, плесневея и кутаясь в серую паутину.
Таня мужу не перечила – пусть себе играет. Сама в доме кисла от скуки, развлечения находила за калиткой – пройти по центральной улочке, опалить прохожего искрой от серег, удивить золотой ниткой вокруг щиколотки, улыбнуться щекочущему лопатки шепоту, купить литр молока у бывшей математички – что вы, Татьян Семёновна, не нужно сдачи. На речку ходила в прайм-тайм – стояла на берегу, красивая, выгибала мокрую спину, упиралась руками в бёдра – воздух вскипал от того, как старательно не смотрели на нее бабы.
А в этот раз всё было не так. Расставание всегда печально, даже долгожданное. Из тюрьмы люди выходят, оглядываясь, не бегут вприпрыжку – а тут, как-никак, отчий дом.
Печальная Таня бродила по участку, огибая крапивные заросли – мяла смородиновый лист, гладила полумёртвую яблоню, смотрела в небо подолгу, придерживая соломенную шляпку. Трегубов курил, облокотившись о желтый колодезный теремок, молчал и смотрел на жену.
Потом пили бледный чай на веранде – хотя, какая там веранда, просто холодная комнатка, выкроенная из прихожей. Были старые чашки с вытертым слева от ручек золотом, были блюдца, вязаные салфетки с пожелтевшими краями, клеёнка в подсолнухах, был нахальный паучок-крохотка, был прелый запах с ноткой осени, был пыльный солнечный луч – было всё, что должно быть, когда прощаешься с отчим домом; сахара, правда, не было – забыли купить. В тягучем розовом воздухе плавали медленные слова ни о чем, никуда не долетая, ничего не меняя: «зачем, а надо ли, приезжали бы, плюнуть на всю эту копоть, перебраться бы», и заблудший шмель лениво бил головой окно.
Таня сказала: «Трегубочка, пойдем на кладбище» – и пошли.
Пешком – машина, большая и черная, не подходила к этому дню; да и Трегубов устал от баранки.
Жужжало высоковольтной тишиной небо, солнце рассыпалось мелкой денежкой по тропинкам – деревенский погост был светел, кругом цвели наивные бумажные розы, покойные души порхали бабочками – благодать такая, что хоть ложись и помирай.
Родительские могилы заросли бурьяном, красивым и рослым – и было бы неплохо оставить его в покое, но отцов портрет смотрел на Таню сквозь заросли как-то горько, а мама совсем спряталась, её и при жизни-то было не видно – не слышно. Позабыв о кладбищенских ритуалах – о торжественном крестном знамении, о шепоте «простите», за которым спрятано «кто кому еще должен», о благоговейном прикосновении к мрамору – Таня просто встала кверху задницей и – пошла: р-раз, р-раз, ещё раз, как в школе, когда гоняли на свеклу. Не замечала, что руки в зеленом соке, что сухая глина лезет в босоножки, царапая золоченые стельки, и что Трегубов смотрит на нее с удивлением – легко выдергивала строевые стволы, стряхивала комья с коротких и нецепких корешков – надо же, такие красавцы, а на чем держатся – и откидывала сорняки в сторону.
Р-раз. Р-раз. Ещё раз. Сейчас, папа, потерпи, освобожу. Мамку там не обижай – она уж натерпелась. И не скучайте – я еще приеду, обязательно. И споём –помните? «Летяту-утки. Летяту-утки. Летяту-утки и два гу-уся. Ох, кого люблю. Кого люблю. Да не дожду-уся» – голос, невеликий и простенький, сам собой вырвался на волю, разлился нал могилками, растревожил еще невыдраную зелень, набрал силу, отяжелел, ударился в черный мрамор добротного памятника – и отпрыгнул маленьким округлым эхом.
Таня, наконец, заметила, что поёт, и поёт до неприличия вслух. Испугалась, вспомнила про мужа, обернулась. Сердце зашлось, зарделись щёки, горло залил булькающий страх – совсем как в тринадцать, когда отец застал с сигаретой. Трегубов навалился на оградку локтями, голову склонил на плечо, глаза прищурены хитро – и мягкие губы растеклись в неровной улыбке.
Ужасно. Сердце хрюкнуло где-то под ключицей и замерло. В голове тикала бомба. Сквозь сжатое горло с трудом прорвался тихий визг:
– Ты что, идиот?! Ты зачем прилип к железу в белой майке, ну зачем?! Ржавчина, между прочим, не отстирывается.
[divider]
Анна Голубкова
Московская обл.