За все, как говорится, надо платить. Я вот напился у Андрюхи и пошел. Несколько раз падал. Около магазина «Кедр» меня взяли.
— Стой-ка! — принял в объятия пэпээсник с дубинкой.
Потом, помню, куда-то я побежал, а они за мной. Возле сберкассы упал. Помню, меня обыскивали. Нашли темно-зеленый камушек в кармане.
— План! — обрадовался кто-то.
— Не, камень, какой-то.
Сунули его обратно.
Потом, помню, стал я буянить и просить, чтобы били. Вырывался. Но, ничего, вроде, не били.
Потом, помню, в «уазике» ихнем сидел. Окошечко в двери с решеткой. Город за решеткой, люди спокойно ходят. А я сижу, смотрю. Пьяный.
Потом ввели в помещение. Вот так вот направо клетка большая, в ней битком людей. Налево лестница вниз, а прямо так стол; за столом милиционер с большим значком на груди и женщина в белом халате. Кого-то допрашивают.
Я подхожу к столу.
— Зачем меня задержали?
Меня подхватывает какой-то милиционер, перетаскивает на диван.
— Посиди тут пока.
Я сижу, потом, помню, встал.
— Не имеете права задерживать! Я поэт. Я пишу поэмы!
Меня толкнули на диван:
— Сиди давай.
Сижу. Пить захотелось.
— Дайте воды!
Подводят к столу.
— Фамилия, имя, отчество!
— Сенчин Роман Валерьевич. Поэт.
Женщина тоскливо:
— Зачем так напился?
— Надо.
Снова, помню, оказался на диване. Сижу. Кого-то другого допрашивают. Пить хочется.
— Дайте воды!
Не дают.
Я встаю, застегиваю пальто и пытаюсь уйти.
Бухают на диван.
— Сиди спокойно.
— Убейте меня.
— Зачем?
— Вы ведь любите убивать.
— Сиди спокойно.
Сижу, сижу. Пить очень хочется. Все кружится. Весело. Начинаю петь:
Мама хочет, чтоб я был!
Папа хочет, чтоб я знал!
Я прожил почти сто лет!
Я сто лет на все срал!
Из клетки бурно одобряют. Я вскакиваю и ору:
Не хочу, чтобы я был!
Не хочу, чтобы я знал!
Не хочу-у!..
Меня волокут вниз. Я визжу, пытаюсь вырваться. Нет.
Какая-то, помню, маленькая комнатка. Милиционер:
— Раздевайся давай.
— Что?
— Раздевайся, говорю.
— Аха! — Я сую ему под нос фигу.
Удар коленом ниже живота. Приседаю и успокаиваюсь.
И сразу, помню, голый, с одеялом в руке. Ногам холодно, липко. По коридору. Слева и справа отсеки. Вся лицевая сторона и дверь из сетки. Видел такое в фильмах. Везде люди. Много. Облепили сетку, что-то орут, смеются.
Вот уже в одном из отсеков. Полно людей. Деревянный настил, чтоб лежать.
Мне сразу ничего не говорят. Все страшные, в одеялах. Одеяла такие грязные, что страшно.
Провал.
Помню, тихо, тусклый дежурный свет. Сижу на краю настила. Рядом мужик с рыжей бородой.
— …А меня жена сдала. Сама, гада. Ну, пришел домой веселый… Утром прибежит выкупать.
А пить хочется…
— Здесь вода есть? — оглядываюсь.
Рыжий смеется. В углу грязный сухой писсуар.
Я встаю. Колочу в сетку, ору:
— Дайте воды! Во-ды! Во-ды!
Ору, помню, долго. В соседней камере зашумели. И в нашей.
— Во-ды! Во-ды! — это я ору.
И другие что-то выкрикивают, сетку трясут.
Подходит который меня раздевал.
П-ш-ш-ш. Я падаю. Прямо в глаза!
— У-у-у-у-а-а!!
Повалялся, проморгался. Вскакиваю. Они все смотрят на меня спокойно.
— Что же вы?! Надо восстать!
Никто не хочет. Опять тихо. Я сижу. Рыжий что-то мне объясняет. Потом падает и засыпает. Я сижу.
Тихо, тоскливо. Все спят, многие безобразно храпят. Постепенно трезвею, но думать не могу. Просто жду.
— Дежурный, а-а! — вульгарный женский голосок слева.
Оказывается, и женщины есть.
— Дежурный, а-а!
Кто-то смеется, я улыбаюсь.
— Эй, дежурный! — уже другой, грубый и живой. Тоже женский.
— Что, девчата, хотите? — кто-то спросил.
— Хотим! — ответил грубый голос.
— Эх, да не сидел бы я в темнице!..
Смеется кто-то.
— Дежурный, а-а!
Смех.
— Да дежурный, твою мать!! — истошный крик грубой. — Скорей сюда!
— Дежурный, а-а!!
Появляется дежурный, который мне прыснул. Проходит. Какие-то разговоры там, ахи.
Дежурный быстро уходит обратно.
— А-а-а!!! — уже не тоненько и вульгарно, а душераздирающе.
Бодрствующие мужчины озабочены:
— Что там? Кого зарезали?
Ничего не понятно. Я сижу, кутаюсь в одеяло.
— А-а-а!!!
Потом женщина-врач с железным портфельчиком. Дежурный. Та женщина из-за стола.
Вновь разговоры. Потом отчетливо:
— Одевайся, пошли.
— Не могу я! А-а…
— Что я тебя на руках, сучку, понесу?
Женские голоса.
Потом обратно женщина-врач и женщина из-за стола. Через несколько минут какая-то вся маленькая, в клетчатом пальтишке. Идет медленно, хватается за решетку. Сзади дежурный.
Потом тихо опять, спокойно.
— А что с ней? — трезвый, вроде, мужской голос.
— Выкинула, — с пятого месяца.
— У-у.
Я смотрю на сокамерников. Спят лежат. А мне места нет. Упасть, зарыться в эту массу тел и одеял боюсь. А сейчас бы уснуть… потом проснуться.
Идет мимо дежурный.
— Гражданин дежурный! — я ему. — Дайте водички, я все подпишу.
Он даже остановился, посмотрел. Усмехнулся, пошел дальше.
А время идет. Медленно так идет. Еще, наверное, вечер. Приводят новых. Этих даже не раздевают. Суют по камерам. В нашу не суют — некуда.
Справа, где лестница, возникают звуки борьбы. Сипят, возятся. Потом тихо. Потом:
— А-а-а! — и поток нецензурных ругательств. Это мужской голос.
Потом опять:
— А-а! Суки е…, менты х…, волки по-о!..
Вроде заткнули рот. Мычание.
Парень в камере напротив, которого недавно привели, выворачивает глаза в сторону лестницы. Жадно смотрит.
— Что там? — спрашиваю.
— На стул Леху посадили, с-суки!
Этот, напротив, в белом грязном свитере, порванных джинсах. Долго сидит у решетки, потом ложится на настил и затихает…
Проводят кого-то, все лицо в крови. Еще кого-то. Потом дежурный кричит:
— Мишаков!
— Здесь, здесь!
Забирают наверх Мишакова.
Потом опять тихо. Я начинаю дремать.
Появилась уборщица. Протирает пол. Я прошу:
— Тетенька, дайте водички, а!
Она водит шваброй туда-сюда. Не реагирует.
— Дайте, а. Глоток.
— Не положено.
Медленно проплывает мимо.
Больше не дремлется.
Время идет. Когда же утро? Башка раскалывается. Язык одеревенел, во рту все горит. Сижу, качаюсь, как индус, кутаюсь в одеяло.
Долго, очень долго ничего не случается. Люди отдыхают. Храпят, сопят, свистят, мычат.
Встаю. Стараюсь посмотреть, что там делается слева, справа.
Ничего интересного. Ничего не видно.
Рассматриваю стены камеры. Надписи всякие: «Здесь был Василий У.», «Балтон. 2.2.92.», «Трезвяк это рай».
Ногтем старательно выцарапываю: «Сен. 14.03.94. Понравилось».
Еще примерно часа через два начинается некоторое оживление. Выкрикивают фамилии, людей уводят.
— Выпускать начали, — бормочет рыжий мужик, мой сосед. Он сидит, трет лицо, шею, грудь…
Все очень быстро просыпаются. Встают, садятся, шумят.
— Ельшов!
— Здесь я!
Из нашей камеры уводят Ельшова.
Многие возвращаются. Они одеты. Их помещают куда-то дальше, влево.
Вновь появляется уборщица с ведром и шваброй. Мечется по коридору.
Рыжего тоже забирают.
Наша камера постепенно пустеет. Я нервничаю.
— Сенчин!
— Я!
Наконец-то!.. Выводят. Ведут по коридору.
Вот закуток какой-то. Кресло с ремнями для рук, ног, шеи. Сейчас оно пустое. О! Раковина!
— Можно попить?
Дежурный разрешает. Делаю пару глотков. Вода холодная, пресная. Больше не хочу.
Заводят в комнату. По стенам большие ячейки. В некоторые засунуты комки одежды.
Дежурный смотрит в список, достает мою.
— Одевайся давай.
Одеваюсь.
— Все на месте?
— Вроде.
Вот одет, обут. Карманы пусты. Платочек только носовой.
— Одеяло сверни.
Сворачиваю серое, в пятнах, одеяло, кладу на стопку таких же.
Возвращаемся в застенки.
Запирают в камеру. Тут все одетые. Сидят, молчат, ждут.
Тоже сажусь. Прислушиваюсь к выкрикам фамилий.
— …А если денег нет? — робко интересуется юноша из угла. — Тогда как?
— Домой повезут, — отвечает кто-то, — чтоб выкупали.
— Домой?!
Юноша в отчаянии.
К нашей камере подходят два милиционера в куртках и дежурный. Открывают дверь.
— Скорбинский, выходи!
— Куда?
— Узнаешь.
— На пятнаху?
— Выходи давай.
Но Скорбинский не хочет. Его ловят, вытаскивают силой. Он орет, мечется в руках.
Дверь замыкают. Крики Скорбинского все дальше и дальше.
— Пятнадцать суток — это вилы, — хрипло объясняет парень с огромной шапкой на голове. — Три раза тянул.
— А за что дают? — вновь подает голос юноша.
— А за все. По-пьяни натворишь делов, и влепят. Даже и сам не помнишь…
— Рикшанов!
— Тут он.
Из отсека напротив забирают Рикшанова.
Снова молчание, ожидание.
— А можно вещами выкупиться? — допытывается юноша.
— Можно. Смотря кто там сидит да какие вещи. Мо-ожно!..
Опять появился дежурный. В руках бумажка.
— Липин, Егоров, Сусоев, Дьяченко, Усольцев, Никитин, Рогожин.
Из нашей камеры увели троих.
Оставшиеся молчат. Я совсем устал. Лег на деревянный этот настил. И уснул.
Проснулся, наверное, быстро. Дежурный выкрикивал следующую партию:
— Якунин, Перляков, Вениченко, Жлобин, Сенчин, Абакумов, Местер.
Собрали, повели.
Теперь наверх!
В той комнате, где диван, клетка. За столом всё те же.
— Сядьте.
Садимся на диван, на корточки.
— Жлобин.
Долго разбираются со Жлобиным. Он стоит у стола. Какой-то у них там разговор.
Мне что-то дурно, тошнит, дрожь, пот по спине холодный. У них разговор бесконечный… Устал я.
Перляков, Местер, а потом я.
— Ну что, Сенчин? — спрашивает милиционер со значком.
— Что — что? — отвечаю.
— Что с тобой делать будем?
Я мнусь, мне тяжело.
— Не знаю. А что?
Милиционер смотрит в бумажки.
— Ну что? На пятнадцать суток думаем тебя оформлять.
Я чуть не падаю.
— За что?
— Как за что? Оказывал сопротивление при задержании. Здесь буянил, кричал…
— Простите, — мой голос дрожит от страха, — не помню.
— Ну, это неважно.
Психологическая пауза.
— Ну, ладно! — в конце концов вскрикивает этот, со значком. — Так как ты у нас вроде впервые… Впервые?
Я спешу:
— Конечно, впервые!
— Вот, — он лезет в сейф, что стоит справа от него, — забирай свои вещи…
Паспорт, фотка любимой, пилка для ногтей, камушек, медиатор, несколько денежных бумажек, мелочь и какие-то несусветные наручные часы.
— Это не мое, — говорю я и их отодвигаю.
— Да нет, — милиционер смотрит в список, — твои.
— Не мои.
— Ну, у тебя же были часы?
— Угу. Черненькие такие, без браслета. «Монтана».
Он долго ищет их в сейфе. Находит.
Когда двое часов рядышком лежат на столе, я жалею, что не взял большие, классные.
— Все вещи?
— Все, — рассовывая их по карманам, отвечаю я. — Только денег мало.
Идет разборка с деньгами. Оказывается, при доставке сюда у меня имелось при себе 30 тысяч 450 рублей. За обслуживание — 21 тысяча 200 рублей. Осталось, следовательно, 9 тысяч 250 рублей.
Я покорно вздыхаю, хотя знаю, что перед пьянкой в кармане моих брюк лежала пачечка из восьми десятитысячных купюр. Даже если туда-сюда… Хрен с ним, лишь бы выйти скорее отсюда.
Расписываюсь сначала в каком-то журнале, затем в квитанциях.
— Ну все. Ты свободен.
Неужели закончилось? Я улыбаюсь:
— Спасибо за заботу. Столько людей!.. А можно, я про вас поэму сочиню?
Усталая женщина говорит:
— О нас, Рома, лучше в прозе.
— Хорошо, попробую в прозе.
И вот я на улице. Весна кругом!
Только здесь ощущаю, как же мерзко пахнет там, в здании за спиной.
Утро. Солнышко. Люди ходят, ничего не зная.
И я пошел.
Иду, дышу. Глаза слезятся. Лужи. Я иду по лужам. Тепло.
— Э-эх!
Кайф.
[divider]
Роман Сенчин
Москва