Все армяне Иерусалима
Чудо, конечно же, происходит. На фоне совершенно обыденных, казалось бы, вещей. Допустим, звонит телефон, и взволнованный женский голос сообщает, что все армяне Иерусалима. И все евреи у Стены Плача. Они тоже молятся. Да еще как! И, представьте, это работает.
Я совершенно нерелигиозный человек. Но что-то такое…Вы понимаете.
Что-то такое безусловно есть. Когда, допустим, веселый молодой врач разводит руками и сообщает, что, надежд, собственно, питать не следует, и советует готовиться. Все, разумеется, бледнеют, хватают друг друга за руки. Мечутся по тускло освещенным коридорам.
Готовьтесь, милые мои, – бодро говорит врач и, потирая ладони, уносится дальше, по своим неотложным делам, – там, впереди, маячат и лепечут другие, – лепечут, заламывают руки, пытают назойливыми расспросами, – готовьтесь, – он рассеянно улыбается и летит дальше, оставив вас практически в пустыне, – без капли воды, без молекулы веры, – оседать на пол, хвататься за холодные стены, щупать ускользающий пульс.
И тут случается чудо. Из буквально какой-то ерунды. Кто-то кому-то звонит, – просто набирает номер, и звонок раздается у самой Стены, – ну, еще не вполне так, – допустим, кто-то едет в автобусе маршрутом Ор-Йеуда – Иерусалим, либо Тель-Авив – Хайфа, и раздается какая-нибудь Хава Нагила либо Турецкий марш, – немолодая женщина с грудой пластиковых пакетов, набитых дребеденью вроде малосоленой брынзы, пары куриных растопыренных ног, банки хумуса, коробки кислых маслин, долго роется в сумочке, во всех кармашках и потайных отделениях, – сыплются просроченные билеты, крошки вчерашнего печенья, смятые кусочки фольги, – але, – але, – вы еще мечетесь по коридорам, а чудо уже начинается, – допустим, на автобусной остановке неподалеку от шука, – передайте, скажите, – задыхаясь просит немолодая полноватая женщина в нелепо скособоченной шляпке, – в Иерусалиме осень, но нет запаха прелой листвы, – передайте, скажите ему, – все армяне Иерусалима, – неужели все? – спрашиваете вы, – ну, почти все, – они молятся, – а евреи? – они тоже молятся, – каждый на своем месте…
И вы летите домой, – дорога от метро занимает минут десять, – пока вы вспарываете ключом замочную скважину, и хватаете телефонную трубку, которая не умолкает ни на минуту, – потому что все армяне, – Иерусалима, Москвы, Копенгагена, и все евреи, – они буквально сговорились, – ни на минуту не оставлять вас в покое, наедине с жизнерадостным врачом, подписывающим приговор, – глупости, – говорят они, кричат наперебой, – вай мэ, ахчик, что знает врач? – что вообще знают врачи? – глупости, бормочете вы, обнимая подушку, впервые проваливаясь в сон, в котором впервые – не бесконечные узкие коридоры с холодными стенами, а, допустим, набирающий скорость самолет и стремительно расширяющееся пространство.
Сладкая жизнь
В общем, я ринулась на поиски работы.
Ринулась в пределах съемной квартиры, огромного бесхозного хлева, спроектированного неизвестным мне обезумевшим архитектором. Обложившись четырьмя как минимум русскоязычными газетами с весьма броскими названиями. Ну, например, “24 часа”. Или “Вести”. А также “Эхо”, “Луч”, “Новости недели” и, на всякий случай, “Аргументы и факты”.
Аргументы и сопутствующие им факты шли просто за компанию, как и литературное приложение к газете “Вести”. Секундочку, – пробормотала я, временно отклоняясь от основной цели. Газетные листы приятно шуршали, были упругими и обещали непознанное. Прочесав ВСЕ новости и литературные изыски не менее пяти раз, я приступила к основному блюду. Бросилась грудью на абордаж.
Доска объявлений услужливо развернулась на последней странице.
Пропустив заманчивые предложения о продаже щенков амстафа, чау-чау и котят неведомой породы, я задержала дыхание.
Вот они, возможности. Настоящие возможности, которые я уж никак не упущу.
Вооружившись красным фломастером, я ставила галочки, вопросительные знаки, многозначительные точки и многоточия.
Помощник кондитера в местную пекарню, – мужчинам до сорока пяти, – швея-мотористка, неквалифицированные работники по уборке помещений, рабочие на склад, метаплим и метаплот(для тех, кто не в ладах с ивритом, поясняю – работники по уходу в дома престарелых), охранники в складские помещения, владеющие оружием, – и…да! Наконец-то, – приличные девушки в приличное место, девушки, умеющие танцевать, владеющие навыками, интеллигентные дамы до…. девушки по сопрово…
Фотосъемка. О, где ты, раскрепощенная и либеральная, – новая дочь Сиона. А что, – отставив чашку кофе, я подошла к криво висящему зеркалу. Зеркало отражало только часть моих несомненных достоинств, но этого хватало.
Развернувшись вполоборота, я улыбнулась особенной, либеральной улыбкой и выпятила грудь. В общем, сомнений почти не оставалось. Не зря на меня выразительно посмотрел старичок в супермаркете, – это вчера. А позавчера от самого ульпана сопровождал желтый автомобиль с арабским номером, – это я поняла чуть позже, – это отдельная история.
В конце концов, чем черти не шутят, – разве не ради этого упоительного ощущения свободы я порвала с прошлым, сделала “ариведерчи” постылой родине. Унеслась на бело-синем лайнере в новую жизнь…
***
У говорившего по ту сторону провода был французский прононс. Мужчина не говорил, а будто вальсировал по натертому паркету. Голос его обволакивал, как сладкая вата, обволакивал, приятно возбуждал и щекотал.
Бат кама ат?* – вкрадчиво прошептал он, – о, рассыпчато рассмеялась я и ответила что-то туманное, на всякий случай решив до поры до времени не раскрывать карт. Беседа оказалась короткой, но волнующей. Как раз в эти дни я дочитывала обожаемого мною Василия Аксенова, “Новый сладостный стиль”, и была настроена довольно романтически.
Возможно, в новой моей жизни не хватало именно этого вкрадчивого собеседника, неизвестного доброжелателя с французским прононсом.
Реальность, как всегда, была груба и немилостива по отношению к моей утонченной натуре.
Ворох счетов, разбросанных там и сям, время от времени напоминал о себе.
Грубые водители автобусов, требующие платы, невыносимое солнце, нудный ульпан с нудной супружеской четой, бубнящей за моей спиной. Тетка с повадками школьной училки, моей классной руководительницы, – с поджатыми тонкими губами и явным осуждением в прозорливых глазах. Нудные глаголы, алчные маклеры, порванные турецкие босоножки, крикливые соседи, свалка за домом, жара, вонь, мухи, кошачьи лужицы в подъезде,- все это никак не совпадало с моим представлением о триумфальном шествии по новой родине.
До нашей встречи оставалось пережить каких-нибудь пару деньков. Шиши, шабат, – делов-то.
Достаточно, чтобы восстановить мои сомнительные весьма познания во французском. Ну да ничего, пробелы я смогу компенсировать изящными манерами и прононсом. Совершенно очаровательным, надо сказать.
* сколько тебе лет?
Лавка пряностей
– Максимум, – ты умрешь, – глаза за стеклами очков улыбались мудро и печально, – максимум – ты умрешь, – повторил Иоси и обнял меня.
Он обнял меня на глазах у притихшего шука.
Тишина воцарилась на какую-то долю секунды, а вслед нею возобновился привычный галдеж, – шук жил своей жизнью, достаточно бурной в любой будний день, а уж тем более в канун субботы.
Потом мы сидели в “пристройке”, пахло кофейными зернами, кардамоном, зирой и паприкой. Душистым перцем и куркумой.
Мне всегда нравилось заглядывать к нему за ширму, – это был настоящий восток, не показушно-крикливый, а степенный, умеющий молчать, держать паузу, хранить тайны, создавать легенды.
Это был истинный восток, жестокий и прагматичный, щедрый и радушный, но уж никак не добренький.
Чужие глаза за стеклами очков. Что я здесь делаю?
– Поплачь, – строго произнес он и протянул стакан со свежезаваренным сладким чаем.
– Миллионы людей умирали до тебя, и еще миллионы умрут после, – но, возможно, тебе повезет, – Йоси обернулся, звякнул ложечкой, – кама сукар?* – два, – ошеломленно ответила я, не понимая, как можно произносить такие слова, – мне, отчаявшейся, вошедшей сюда за утешением.
Его ладонь, накрывшая мою, казалась такой живой и теплой. Он не был мне мужем, братом, возлюбленным. Меня не станет, а он будет все так же взвешивать, сортировать, молоть, фасовать, – улыбаться клиентам, шутить, вытирать маленькие смуглые руки о подол пятнистого фартука, слушать музыку мизрахи, колдовать над потемневшим заварником, кивать головой, угощать “бедуинским” чаем с марвой и мелиссой. Спрашивать – ма нишма?** – смаковать последние новости. Маленький турецкий еврей, говорящий на ладино.
Йом шиши*** клонился к закату, последние автобусы отъезжали от таханы мерказит, а мы все сидели над остывшим чаем.
Впереди была зима, еще одна израильская зима, одна из самых длинных в моей жизни.
* сколько сахара?
**как дела?
***пятница
[divider]
Каринэ Арутюнова (Мерче)
Киев – Тель-Авив