Мерить время чашами и вздохами, как древние монголы, завести собаку или будильник – подъем по собаке в час зайца, отбой по восходу звезд в час свиньи, дисциплинированно – на ночь пить молоко кобылицы с медом диких пчел, в крайнем случае – отвар из шишек хмеля и что-нибудь такое, не забыть расставить мебель в желаемом для мироздания порядке, развернуть юрту входом на юг – и зажить человеком.
Да вот как-то все недосуг. К тому же хвораю. Стыдно сказать: «душа болит, спать не могу». Я и не скажу. Скажу просто: стыдно. За что, перед кем? – за все перед всеми, за то что дождь идет, а я никуда не иду, за то что падает звезда, а я уже, за то что слепой сосед Василий днями напролет пилит, сверлит и колотит, впотьмах на ощупь ведя ремонтные работы, подвижник, чудак, подобравший смысл жизни у себя под ногами, а я не имею, не вижу того, что открыто его внутренним взорам, и мечтаю убить слепого соседа Василия, героя-домохозяина, его собственным молотком – по башке, чтоб он наконец перестал. Когда-нибудь он перестанет, а мой стыд не перестанет, хоть и пророчества прекратятся, и языки умолкнут – и никуда от этой обреченности не деться, если не хряпнуть чего-нибудь… Нет, не то чтобы я запойная, но уснуть ведь совершенно невозможно, вот и сдаешься по малодушию: только смеркнется – берешь бутылочку-роднулечку и напиваешься за ночь до мертвого упада. А в мертвом упаде какие терзания? Мертвые стыда не имут. И вот так пять лет. Но теперь уже и это не спасает, а попробуй бросить? – сказала я себе, ища разукрасить свет новыми красками – и попробовала. И бросила. И тогда очнулись и вышли из многолетнего анабиоза воробьиные блохи.
Воробьиные блохи воруют мой сон. Обитают в подушках. Разумеется, они невидимые, потому что на самом деле их нет – но у них есть свойства, например, цвет: серый, немного в крапинку – я кожей чувствую эту гнусную масть. Стоит опустить голову на подушку, как эти твари крапленые тотчас вышелушиваются из перьев и лезут на голову, на шею, на лицо, бегают-скачут-клюют по всему телу – хоть в постель не ложись.
Третий день я не пью, и третью ночь они одолевают меня.
Но утром Василий берется за дрель, и мир приобретает привычные формы. День проходит, как обычно – с востока на запад. А потом наступает час собаки – сумерки – с наступлением сумерек мне нестерпимо хочется выпить, все мое нутро лебезит и трепещет, и поскуливает: ну сходи в магазин… ну одну маленькую бутылочку… ну чуть-чуть…
Вот и сегодня. Нельзя было этого допустить. Чтобы не идти в магазин, я пошла в сеть – пустая болтовня с незнакомцами – верный способ убить время, глядишь – и ночь прошла незаметно, а начать можно… ну, скажем, так: «Мне скучно, бес… сон… ницца».
Ответы последовали как-то подозрительно быстро. Некто Макабр писал(а): «Продаю пеньковую веревку и мыло из сала христианских младенцев. Недорого». Некто Серый_Воробей писал(а): «убейся унылое говно». Некто Белая_Горячка писал(а): «знаешь, мне тоже бывает и скучно, и грустно, и некому дать… (лол) это обязательно пройдет! скоро лето, выйдет солнышко! улыбнись, все будет хорошо! (лол)» Некто Солнышко писал(а): «не выйду зпт я в ницце тчк а вы все в жопе вскл знак гыгыгы». Некто zhopa писал(а): «в очередь, сукины дети, в очередь!»
В тревоге я закрыла страницу и принялась размышлять: спроста или неспроста Белая_Горячка обласкала меня и с чего бы вдруг, мы ведь вроде не знакомы. Никнейм ее мне чем-то не глянулся, что за намеки, и при чем тут Серый_Воробей? – если они работают в паре, то – грубо, топорно, мелко, господа. Воробьиные блохи появились у меня задолго до того, как я начала пить, в то лето я убила своего первого ребенка, стоял погожий солнечный день, в виноградных листьях на балконе копошились воробьи, и один из них впорхнул прямо в комнату… Птицы – разносчики семян, паразитов, писем, миртовых ветвей, перьевых вшей, клещей, благовещений, новорожденных и новопреставленных – мой ребенок был не больше воробья – залетел на минутку, оставил о себе зудящее напоминание, бессонницу в подушке, подушку я распорола, выпотрошила, перья по ветру пустила. Стоит на улице пьяный мужик и говорит: «к божьему мясоеду гусей щиплют», – дурак вообразил, что снег идет. Снег не шел даже прошлой зимой, когда я убила своего последнего ребенка. Ненужные вещи, бродячие животные, приблудные дети отправляются в утиль, в лом, на растопку, на мыло. К мылу прилагается веревка. Пеньковая. Недорого. Об этом необходимо забыть. Улыбнись, все будет хорошо! Что за печаль? Дети это сильно сказано. Даже не воробьи. Отходы любви, сгустки фетальной ткани, случайная комбинация клеток, комочек какой-то слизи, новообразование в брюшной полости – хотите удалить? – мы к вашим услугам, все пойдет в дело, на мыло, на шампунь, на молодящий крем, на вакцины – высокие биотехнологии оприходуют ваш абортивный материал на пользу человечеству. И старая добрая лярва намажет на себя вашего отпрыска, размолотого в центрифуге в гомогенную массу.
Василий закончил долбить стену и включил телевизор. Зачем слепому телевизор? Может, ему приятно сидеть перед экраном, воображая себя зрячим? А может, он всех обманывает, Василий. Может, он не слепой, а тайно видящий. Тайновидец и чудотворец. Или секретный агент. Легенда – слепой, дабы сподручней было следить за согражданами. Приходит к соседям за спичками или поговорить, а сам высматривает-выслушивает-вынюхивает – кто заподозрит калеку. А в нерабочее время выходит в сеть и весь не подшитый к делу компромат пускает на развлечение – у него есть чувство юмора – у этого Макабра – и друзья-флешмоберы – да какие там друзья, все это его собственные клоны – Белая_Горячка, Серый_Воробей, Солнышко, zhopa – конечно же! это все объясняет! Все эти намеки, совпадения – он играет с тобой, как с мышкой, сардонически улыбаясь в усы – а ты сидишь, пялясь в монитор, и покрываешься инеем, ничего не понимая. Простодушная, смешная.
Телевизор замолчал, наступила тишина, только жужжала во дворе трансформаторная будка. Не раздеваясь, я легла на диван, якобы без намерения заснуть – иногда эта хитрость срабатывает и мне удается подремать. Я опасалась блох. Но меня атаковали странные звуки. Из-под земли шел низкочастотный гул неизвестного происхождения. От него зудело в голове, вибрировало в горле и в животе. А вверху, где-то над потолком – монотонно, на одной высокой ноте звенела кантилена в исполнении хора альтов. Я сперва не поверила, прислушалась: так и есть, голоса поют, и как будто что-то духовное – страшно мне сделалось – живу ведь на последнем этаже, откуда пение? не иначе ангелы… Или это секретный агент Василий испытывает на мне новое психотронное оружие…
Я представила, как Василий, приложив к стене стетоскоп или просто – стакан, диагностирует звуковой фон в моей комнате. А я – с обратной стороны – делаю то же самое посредством уха. Это, в конце концов, смешно. Опомнись, не сходи с ума, не греши на убогого. Вспомни его портрет. У Василия некрасивое лицо, состоящее из бугров и вмятин. Мышцы шеи бдительно напряжены, будто на ней – хомут, а сверху вот-вот огреют плетью. Вдавленные слюдяные глазки тупо смотрят вниз и как бы все время пятятся. Нет, все-таки он слепой. Нет, все-таки надо выпить. Или – все-таки разъяснить этого Василия? А лучше – выпить с Василием и по ходу разъяснить его! Я одеваюсь и решительно иду в логово врага.
– Василий, у тебя есть даме выпить?
Василий попятился, и глазки его попятились.
– У меня есть полбутылки водки, на всякий случай, а вдруг гости… Но сам я не пью, мне нельзя, у меня угро-финские крови. Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Сейчас я организую. Вам как водку – с запивкой или без ничего? Я знаю, женщины любят с запивкой. О! у меня есть огурчики дачные малосольные, сам закатывал. Где же они?.. Нет-нет, не надо мне помогать, не беспокойтесь, я прекрасно ориентируюсь в пространстве. Вот, посмотрите, какой я ремонт отгрохал, и все своими руками. Посмотрите, посмотрите.
Я смотрю, но ничего не понимаю – я ничего не понимаю в ремонтах – поэтому глупо улыбаюсь и киваю, потом спохватываюсь – необходимо что-то сказать, он ведь слепой, ему требуется звук, чтобы чувствовать чье-то присутствие:
– Прекрасно, – говорю я, – прекрасно, Василий. У тебя золотые руки. Ты мастер. Просто чародей. Я ничего подобного не видела.
– Вот закончу ремонт и заведу собаку-поводыря, чтобы гулять по улице и вообще, – мечтает Василий, отвинчивая с горлышка пробку. Нащупывает приготовленную для меня рюмку, наклоняет бутылку – сейчас прольет, думаю.
– Я никогда не проливаю, – предупредительно и мягко сообщает он, – я все вижу ушами, носом и руками, золотыми своими руками, да, у меня по глазу на каждом пальце. Можно, я вас пропальпирую, чтобы составить объемное впечатление о вашей красоте?
– Ты наливай, наливай, чародей, – отвечаю, – и радуйся, что меня не видишь.
– Ради одного взгляда на вас я готов еще раз ослепнуть. Вы не смотрите, что я урод. Как говорится: наружный я и зол и грешен, неосязаемый пречист, мной мрак полуночи кромешен, и от меня закат лучист, себя жалеть я не умею и крест свой бережно несу, какому хочешь чародею отдай разбойничью красу… А, каково? Отдай разбойничью красу! Да вы пейте, пейте…
Я быстро глотаю водку – она колом застревает в горле и лезет обратно, – ыыыы – передергиваюсь, чтобы водка осела – и вот оно – пошло, пошло, горяченькое, в самое нутро, разгоняя кровь, тоску собачью, хворь сердечную, враг бежит, полчища воробьиных блох, макабры совести отступают – наливай, Василий, гуляем!
После третьей рюмки мой ум прояснился, заиграл хрустальными гранями, а сердце потянулось к правде, я и говорю: знаешь, Василий, говно твой ремонт, бросай ты это дело. А не то я тебя убью. Ночью бессонница, говорю, днем ты со своим будничным подвигом труда. У меня уже клыки, говорю, растут от шума и ярости. Я за себя не ручаюсь, я на грани, мне уже ангелы поют, не доводи до греха, пожалуйста. А он мне:
– Впервые вижу такую веселую добрую женщину.
– Напротив, – возражаю, – я унылое, злобное и тревожное существо. Я в черной меланхолии. И на грани белой горячки. Мне постоянно стыдно. Я так волнуюсь из-за каждого пустяка, что кажется, меня вытошнит собственным сердцем.
Тут он почему-то решил забыть про свои угро-финские крови: а выпью-ка я с вами этот, как его… брудершафт! – говорит. Мы выпили.
– А что, – говорю, – ты и вправду считаешь меня веселой доброй женщиной? У меня было двенадцать мужчин, и все они считали меня сукой.
– А у меня была одна женщина, и вся она была уверена, что я слепой.
Так значит, я была права в своих догадках, значит, он никакой не слепой, а тайно видящий!.. Потрясенная, я вгляделась в Василия. Может, на меня действовала водка, а может, я просто никогда внимательно не смотрела на него – но сейчас он был почти красив. Лицо, которое раньше напоминало картофелину, вдруг налилось яблочным светом. Все черты округлились и расправились в какой-то как бы архаической улыбке, светлой, бессмысленной и оттого жутковатой. Неуклюжие белесые зрачки потемнели, заблестели твердым агатовым блеском – но по-прежнему никуда не смотрели, ничего не окутывали взглядом, так выглядят инкрустированные очи на эфебах и куросах. Хотя Василию, конечно, до куросов было далеко, не настолько он преобразился. Но преобразился ведь, преобразился… Трепет объял меня. О Василий, соседний человек, кудесник с глазами на пальцах, краснобай, сочинитель центонов, подметный агент угро-финских кровей, о владыка древесных стружек, повелитель гипсокартона, мастер-изгоняющий-тишину – открой мне свою сокровенную тайну. Я быстро помахала рукой перед его носом – глаза его не моргнули, не двинулись с места, но сам Василий насмешливо хмыкнул.
– Ты первая. Которая не уверена.
– Так все-таки ты слепой?
– А ты все-таки сука?
Мы посидели секундочку, как ударенные, и вдруг покатились со смеху. А тут и водка неожиданно кончилась. И мы с Василием пошли в магазин. Вернее, я пошла в магазин, а Василий навязался в сопровождающие: он решительно отказывался отпускать меня – такую нетрезвую и одинокую – в ночь. Я кричала бравурно: да кто меня тронет, да я сама кого хошь загрызу, порву в клочки, пропальпируй мой клык и бицепс – чувствуешь, чувствуешь силищу и злобу? – непреклонный Василий рассудил: в таком случае, я тем более вынужден тебя сопровождать – ради безопасности прохожих.
И мы пошли. В ночь. Чародей и разбойничья краса. Ночь состояла из колдобин, мелкого дождичка и одинокого фонаря вдали. Локоть к локтю, в буквальном почти смысле привязанные друг к другу, мы продвигались довольно-таки успешно, пока не набрели на разнополую группу молодняка – я заметила их силуэты в свете фонаря и загодя взяла чуть-чуть в сторону, но когда мы были уже в критической близости, из группы шагнул нам навстречу некто выдающегося роста и сложения – результат длительной маскулинной селекции, не иначе,– и я наткнулась Василием прямо на него.
– Ты че, мудило, слепой? – сказал добрый молодец недобрым голосом. – Не видишь: Я тут стою.
Попридержав Василия рукой, он державно утвердился перед нами.
Не знаю, как это случилось… Что-то лопнуло и вспыхнуло у меня в голове. Нога вдруг как-то сама собой занеслась и ударила по вражине. От удивления он засмеялся и отступил. Но меня уже несло. Я снова лягнула, и снова… Он отступал, бормоча: э, э, э, ты че, ты че, ты че?! – я атаковала, напрыгивала, лупила ногами по его красивым ляжкам – он пробовал затесаться среди друзей – виляя между ними, как между березками – я перла напролом – друзья расступались, посмеиваясь, кто-то сказал: «да ладно, Серый, пойдем!» – в этот момент я в баскетбольном прыжке залепила Серому кулаком в ухо – тут он не выдержал, возопил: «Бля, мужик! убери от меня свою бешеную суку!» – и получил мой напутственный тычок в зад. «Ну все, – сказал он, разворачиваясь, – ты допрыгалась. Ты сама напросилась…» Крупный белый кулак, рассекая тьму, медленно и хрестоматийно, как во сне, понесся мне в лицо – я сделала какое-то упоительное, неуловимое движение (или не я? я ведь никогда так не умела) – кулак пролетел мимо – и стремглав, словно во мне разжалась мощная пружина, ударила Серого точно в челюсть. Никогда еще я не испытывала такого чистого, ничем не разбавленного наслаждения. Он отшатнулся, серьезно примерился и ответил мне коротким прямым в переносицу. Свет погас.
Я лежу на спине, мои руки свободно раскинуты, сердце мое безмятежно, глаза смотрят в черное небо, подбитое свалявшимся мехом облаков, дождик сеется на лицо, хорошо бы так лежать всю жизнь, мерить время чашами и вздохами, но Василий зовет. Волнуется, бродит в осязаемой тьме, неосязаемо пречист… или как там он говорил?.. Еще забредет куда и свалится в канаву… Сейчас встану – думаю я сквозь блаженное оцепенение – возьму Василия за руку и поведу домой. Так и пойдем: слепой тайновидец и его веселая добрая собака-поводырь.
[divider]
Ирина Батакова
Минск