Живет, допустим, некий человек, ханжа и зануда, бюргер, бош и пуританин, читает катехизис, носит ночной колпак, махровый халат и тапки с помпонами, ноги жилистые, нос крючком, соль к обеду отмеривает на аптечных весах — в общем, сухарь сухарем. А в душе — бездна. А в бездне — затерянная вселенная, а во вселенной — крутится и летит, летит в никуда маленький прекрасный мир, а в этом мире… что-то горит и воняет…
Боже мой! Совсем забыла про чайник! Прекрасно, просто замечательно. Ну вот, беги на кухню, хотя уже поздно. Бежишь, выключаешь огонь — и в тот же миг раздается звонок в дверь.
— Кто там?
— Опрос населения.
Открываю. Стоят две женщины с материнской заботой на лицах.
— Вы довольны своей работой?
— Я сибарит.
— Вы хотите изменить свою жизнь?
— Вы что, сайентологи?
— Мы хотим пригласить вас на презентацию посуды цептер.
— Я надеялась, что она исчезла из круговорота вещей в прошлом тысячелетии.
Понимаю по их глазам, что сказала какое-то святотатство.
— Посуда цептер будет служить вам вечно!
Какой ужас! В страхе ты захлопываешь дверь и, медленно пятясь от нее, тихонько отходишь в комнату.
Так, на чем это я… ах, да… Сухарь сухарем, а в душе — бездна, а в бездне — вселенная, а во вселенной — маленький прекрасный мир. Но в том-то и дело, что сухарь об этом мире ничего, ничего не знает! Так что не стоит о нем и писать. И все-таки, на что эти проходимки намекали? Ну не на мой ведь сгоревший чайник. Это так мелко. Какой странный случай! Надо покурить немного, чтобы успокоиться.
…Или так. Живет где-нибудь в глуши, в каком-нибудь благостном захолустье какой-нибудь комнатный гений — с виду человек как человек, а внутри — бездна! Да что ж это такое, опять кто-то звонит! На этот раз телефон. «Здравствуйте», — произносит чей-то старательный чеканный голос. «Здравствуйте», — доверчиво отвечаешь ты. «С вами говорит робот. Сообщаю, что ваша задолженность за телефон составляет…». Ты дослушиваешь вежливого робота с чувством досады на себя. Перед глазами картинка: на другом конце провода сидит железный чурбан с мигающими лампочками и, прижимая механической клешней трубку к квадратной голове, издает звуки чем-то вроде гайки вместо рта. А ты, как дура, ему: «Здравствуйте!». Какой-то позор.
Отключив телефон, минуту-другую пытаешься изгнать из воображения образ робота-телефониста. Прохаживаешься по квартире, смотришь налево, направо, заглядываешь в зеркало, выпиваешь стакан воды, выкуриваешь сигарету — а драгоценное время уходит! Надо писать!
Ты садишься за письменный стол, желая наконец уединиться, отрешиться и унестись, ты напрягаешь свое трепетное внутреннее ухо, стараясь уловить божественный звук, вдохновенное слово, и вот оно — чу! — доносится откуда-то издалека: «Сука ты бл дючая, ман…авошка! На! На! На!» — это наш сосед, Илья Игоревич, беседует со своей возлюбленной подругой во дворе. Что же он предлагает даме сердца в таких количествах? Ты выходишь на балкон полюбопытствовать. Внизу на скамеечке сидит женщина с разбитым лицом, не выказывая никаких признаков смятения — Илья Игоревич, судя по всему, уже все раздал и намеревается ее покинуть, сильно кренясь, горделиво шагает прочь. «Коз-зел!», — бросает ему в спину подруга. Тот разворачивается, бежит обратно: «Ах ты… Еще хочешь, сука? На! На!» и дважды бьет ее кулаком по голове. Женщина вяло качается при каждом ударе, но сохраняет стоическое спокойствие, даже не пытаясь закрыться руками. О, — думаешь ты, — слететь бы сейчас сизой горлицей со своего пятого этажа, удариться оземь, обернуться Арнольдом Шварцнеггером с базукой, встроенной в предплечье, и выпустить столб всеочищающего огня прямо в лоб Илье Игоревичу. Не успеваешь ты домечтать сцену казни, как снизу раздается звонкий дружелюбный голос: «Эй, мужик, ходь сюды», — и из-под козырька подъезда выдвигается компания долговязых подростков. Илья Игоревич доверчиво подходит, его окружают и начинают весело и задорно избивать ногами. Илья Игоревич пытается отползти и спрятаться под машиной, но безуспешно. С его подруги, между тем, спадает оцепенение — она отклеивается от скамейки и нетвердым шагом перемещается к центру событий. Сейчас начнет его защищать, — уныло предвидишь ты парадокс таинственной бабьей души. «Не надо, ребята…» — хрипит Илья Игоревич, скукожившись в позе зародыша на земле. «Надо, надо, — молвит его подруга (однако, как я в ней ошиблась!), — младой чек, вмажьте ему по зубам… по зубам его козлиным… вот так!» «По яйцам не бейте!» — молит Илья Игоревич. «По яйцам бейте! По яйцам, ага!» — подхватывает женщина, и на ее гематомном лице появляется сытая улыбка отмщенной добродетели.
В тебя вползает червь сомнения: а так ли уж был неправ Илья Игоревич? То есть, он безусловно виноват, что бил малосильное существо, слабую женщину, но наверняка прав в том, что она — сука. Ты начинаешь испытывать неприятное сострадания к Илье Игоревичу, тем более что, похоже, жить ему осталось совсем недолго. Потому что племя молодое, незнакомое вот-вот отправит его к праотцам без последнего причастия. Что же делать? Ты бросаешься в комнату и в волнении начинаешь бегать туда-сюда, потом выбегаешь на балкон и выкрикиваешь идиотскую фразу: «Прекратите, я вызову милицию!» — но все уже и так прекратилось: добры молодцы потешились и удалились, женщина вернулась сидеть на скамейку, а наказанный Илья Игоревич после нескольких эволюций встал на четвереньки и надолго задумался.
Чувствуя себя глупо и обмануто, опять садишься за письменный стол. Так, на чем я остановилась? — пытаешься ты сообразить. Кажется, ни на чем. Та-ак… Ты сидишь некоторое время, разглядывая пупырышки на обоях. И вдруг тебе в голову приходит отличная идея! А не замахнуться ли полемической аллюзией на русского нашего поэта-классика? Так и назвать: «Отрекшаяся мира мышь» — смело и просто. Конечно! От волнения ты вскакиваешь и снуешь туда-сюда. Вот это да! Вот это будет рассказ так рассказ! Все удивятся! Ахнут! Ты бросаешься к столу и дрожа, как от голода, записываешь: «Анахорет смотрел на звезды». После этого ты утыкаешься взглядом в потолок, но там — ни единой звезды, только клочок паутины и трещина в побелке. Ты переводишь взгляд в другой угол, в третий. Долго сидишь как замороженная, глядя на свою фразу, и вдруг тебе становится ясно, что анахорет — дурак и подлец. В отчаяньи ты валишься на диван, и в этот момент раздается звонок в квартиру.
— Кто там?
Голос из-за двери, застенчиво:
— Милиция.
— Мы не вызывали!
— Откройте дверь.
Открываю.
— Что вам угодно? Если вы пришли по поводу того безобразного случая, то я считаю, что виноваты все!
— Вам не нравится конституция?
— Я просто устала сострадать людям! Я отказываюсь от милосердия.
— Вы знаете, как в домашних условиях изготовить бомбу?
— Если бы!
— Значит, вы хотели бы знать? Вы никогда не мечтали грубой силой наказать зло?
— К чему эти странные вопросы?
— Мы расследуем недавний теракт на проспекте Победителей.
— Ничем не могу вам помочь.
— Вы что-то скрываете? Где вы были третьего числа?
— В Херсонесе Таврическом. Как сейчас помню: чудная крымская ночь, портвейн Массандра, руины истории, величественный грохот прибоя, бессонница, Гомер, тугие паруса…
— Достаточно.
— Нет уж, вы послушайте, послушайте.
Но он уходит. Даже удостоверение не показал. Ясное дело: мошенник. Оборотень в погонах. Никому нельзя верить!
Что же делать? Уже почти вечер, а еще ничего не написано! Надо как-то успокоиться, взять себя в руки, покурить, полежать, подумать… Подумать только, открываю дверь всяким жуликам и проходимцам! И как они все просачиваются сквозь кодовый замок, все эти свидетели иеговы, адепты посуды цептер, милиционеры — жечь их надо глаголом, вот что! Надо написать рассказ про такого вот оборотня, полный уничтожающего сарказма! Они еще не знают, с кем связались, они еще пожалеют, они у меня попляшут. От волнения ты вскакиваешь с дивана и начинаешь бегать туда-сюда. Это будет шедевр. Вечный антагонизм: творец и власть, поэт и милиционер. Да-да-да… Значит так. Приходит, значит, этот упырь к поэту: а па-азвольте, гражданин борзописец, арестовать вас за анархизм, терроризм и тунеядство, — защелкивает на нем наручники, засовывает в свой мусоровоз, везет в участок, все как полагается, а по дороге, в темноте кузова, не владея собой, кусает поэта и так насасывается поэтической крови, что сам становится поэтом. Арестованный же поэт, заразившись от вампира, становится наоборот милиционером. Так они и прибывают в участок: окружающие ничего не знают о невидимой перемене мест и думают, что милиционер привез поэта, а на самом-то деле — это поэт привез милиционера! Ха-ха-ха! Потом все открывается, но поздно: мент-вампир, по крови поэт, разгуливает на свободе, заражая поэзией каждого встречного. Зараза распространяется, разрастается в пандемию. Скандал, конечно, ужасный. Обыватели ропщут, эскулапы изыскивают средство от страшной чумы, сектанты камлают о Судном дне и прячутся в норы, экзорцисты читают литании над одержимыми поэзией отроковицами, правозащитники кричат о кровавой гебне и уповают на невидимую руку рынка, которая всех и вся расставит по местам — но увы! — все уже так запутано, запущено и заражено поэзией, что любые упования напрасны. Апокалипсис! Весь мир становится орудием языка.
Решено. Прямо сейчас, сию секунду, сяду и начну писать. Теперь-то меня уже ничто не остановит. Вот только сперва покурю немного, чтобы успокоиться.
[divider]
Ирина Батакова
Минск
1 comment. Leave a Reply