У Оленьки уютное рабочее место возле большого светлого окна с розовыми шторами. Спешат по унылому вечернему скверу люди, съежившиеся от северного ветра с мокрым снегом, и Оленька, согретая теплом батареи под окном, вздыхает и тянется к ним с жалостью. Эта жалость вскоре возвращается к ней самой: минул день, и ей надо собираться и идти тоже через этот пропитанный осенней сыростью сквер. Завернуть на минутку в булочную, затем снова в сырость и грязь переулков, наконец, встречают ее домашний уют, мама, занудный телевизор…
За широкой приоткрытой дверью, после закончившегося минутой назад совещания, остались только начальница и бухгалтер, и Оленька слышит обрывки ничем не примечательного разговора двух одиноких женщин, которым никакой надобности нет торопиться домой. Шуршат бумагами днем, вечером… всю жизнь.
– Была на днях у наших соседей, в банке, – говорит начальница. – Представляешь, встречаю там нашу Татьяну с половой тряпкой и шваброй. Таня, говорю, ты чего тут? А она смущается, мямлит чего-то: мол, попросили, то да се… – Трудяга, – одобрила бухгалтерша. – Она еще в трех местах…
– Так у нас на полторы ставки! – Начальница рассмеялась. – Уже больше моей секретарши получает…
Оленькин лобик наморщился, пухленькие губки вывернулись и выдохнули: «У-у-у…» Ей больше не хотелось слышать, что происходит там, за приоткрытой дверью. Так больно и обидно стало ей, будто бы она уже шла одна-одинешенька тем пустынным сквером, а в спину ее толкал и пронизывал холодный жгучий ветер. Ей вспомнился ее парень, который два с половиной месяца назад уехал в свой институт, и не звонил ей, и не отвечал на ее звонки. А три дня назад, говорили, приезжал на выходные, и видели его на улице с какой-то девушкой, но к ней не зашел. Еще болтали, что в большом городе, где он учится, у него намечается свадьба…
– Какая свадьба? – переспрашивала потерянная Оленька, словно оправдывалась, и делала такие движения ртом, что могла вот-вот проглотить нижнюю губу. – Ничего я не знаю. Первый раз слышу… А как же я? Я думала, это у нас серьезно…
– Ну что ты… – вмешивалась в разговор и очкастая Таня, техничка, и из ее бесцветных глаз за толстыми линзами глядело на Оленьку само сострадание. – Тоже мне, нашла, о чем переживать. Ты на меня глянь: уж я-то думала, что точно никогда не выйду замуж. Фигуры никакой, лицом страшная, еще и слепая… А вот же, вышла за хохла… Хоть приезжий да мой…и двоих детей ему родила. А ты молодая, вся вон какая… А он хоть обещал чего тебе? Ничего? Так чего ж ты убиваешься? Если ты для него никто, то и пусть он себе…
Оленька, как всегда, по-своему все истолковала, вспыхнула. Не утешает и не жалеет ее техничка, а прямо в лицо смеется. Мол, я, простая уборщица, и внешностью и в нарядах такая и сякая, но все у меня – как положено в жизни. А ты, писаная раскрасавица, больно переборчива: уже который парень тебя чурается. Но промолчала тогда Оленька: ей не пьяница-хохол нужен! Не такой муж, кто ест на ночь сало с чесноком да воняет дешевым табаком…
А сейчас, подслушав разговор за широкой дверью, она пошарила в своем столе, схватила несколько никчемных листиков бумаги – и ну их рвать с остервенением. Потом все эти клочки собрала, скомкала и, дернув розовую шторку, впихнула их за батарею отопления: «Вот тебе, вот тебе! Туда твою жалость! Туда твою зарплату!..»
На следующий день, утром, перед дверьми учреждения Оленька делала вид, что старательно соскабливает о чистилку со своих туфель грязь. Подошла Таня, и они вместе пошли наверх. Помимо уборки в коридорах и некоторых кабинетах на двух этажах, Таня выполняла и мелкие курьерские поручения: бегала с бумагами и за бумагами на почту, в администрацию… Как только заканчивалась утренняя пятиминутка у начальницы, Таня уже стояла на посту у широких дверей и ожидала для себя особых распоряжений. Оленька положила свою сумочку на стол, подошла к окну и привычно дернула розовую шторку – и тут в приемную, к изумленному возгласу Тани, влетели вдруг веером бумажные хлопья.
– Я же вчера здесь все прибрала, – заволновалась Таня и указала на дверь. – У них вчера собрание было, ты куда-то ушла… Я подумала, дай-ка я быстро управлюсь…
– Ладно, не переживай, – фыркнула Оленька. – Подумаешь, не заметила.
– Нет, ну я ведь помню, – Таня бросилась на пол и начала поднимать бумажки. – И с урны выбрала, и подоконник протерла, цветы полила…
Из-за широкой двери в приемную потянулись люди. Глядя на ползающую по полу женщину, ничего не понимали и посмеивались.
– Таня, довольно ломать комедию, – сказала Оленька нарочито громко. – Я сама уберу. Ну не заметила, так не заметила. У меня дома тоже такое бывает. Только мне дома деньги не платят за то, что я занимаюсь уборкой.
Спустя час Таня бежала на почту с важными бумагами в непромокаемой папке. Ветер был все тот же, вчерашний северо-восточный с моря, пронизывающий, с редкими дождинками. Пока важные бумаги паковали в конверт и выписывали квитанцию, Таня заметила, что сегодня с ней никто не общается открыто. Посетителей нет, но все работницы норовят спрятать глаза в мониторы компьютеров. Ей лишь посоветовали подождать начальника почты, который отлучился и будет через час. А сами они толком ничего не знают: зарплата маленькая, и кем-то решено ставку уборщицы, что получает Таня за ушедшую в декрет женщину, разбросать на всех, и составить график дежурства…
«Все они всё знают, только говорить им стыдно, – подумала Таня, выходя на улицу. – А к начальнику зайду после… А что я скажу? У всех в семье одно и то же, как и у меня…»
Здание администрации было рядом. Здесь Таню хорошо знали только сторожа, когда она в сопровождении мужа-ревнивца приходила ночью на работу, да кассирша, что выдавала зарплату. А среди бела дня Таню, в потертом коричневом пальтишке и резиновых полусапожках, как бы не видели, и она принимала сродни окружающим деловое выражение лица, не понимая, что выглядит как дурашка, молча брала у секретарши какие-то бумаги и также незаметно исчезала.
По пути назад в свое учреждение Таня забегала и в редакцию местной газеты, где тоже подрабатывала. Тут ей нравились все, и она чувствовала, что она тоже всем нравится. Веселые, какие-то неунывающие люди, а развернешь газету, о чем пишут, – так волосы дыбом встают. Сегодня здесь тихо, и Таня догадалась, что с утра все разбежались с заданиями, как и она. Значит, вечером тут можно обойтись только кабинетом редактора и коридором. В глубине этого длинного коридора, по сторонам которого двери, восседает за древней пишущей машинкой древняя же Вера Александровна, за глаза просто Веруся.
– Что, старуха, еще тарахтишь костями? – Состаривает она Таню неизменно весело, хотя та годится ей в дочки. – А я – всё! Я тут сижу с незапамятных времен развитого социализма. Хватит! Вот дождусь второго пришествия Путина – и плюну на всех. А то не отпускают! Не могут печатать на компьютерах – почерк не разбирают друг друга. Им надо, чтоб сначала я на машинке, а уж потом они с моего листа. Гра-мо-те-и-и… Вот уйду правнука нянчить – тогда держитесь! Танька, ты же не знаешь! Жена моего внука моим правнуком разродилась!
У говорливой смешливой старушки выведала Таня за чаем и то, что на почте ее взволновало; но в редакции никаких разговоров ни о сокращении, ни о дележе ставки уборщицы быть не может. Хоть тут и нечего убирать, окромя пустых бутылок да окурков, с чем бы и сама Веруся управилась, на Танины копейки никто не зарится…
Таня просит два свежих номера газетки (один для своей начальницы), прячет их в непромокаемую папку. И уже под серым небом, начавшим сыпать вперемежку с дождем мокрым снежком, гадает: зайти или не зайти в банк? И все же, согретая недавним чаем, проходит мимо этого пузатого красного дома с узенькими окнами: там служат люди богатые, для них ее зарплата – пыль…
Тане нравится ее работа и еще то, что все учреждения, которые ей приходится обслуживать, расположены один за другим вокруг небольшого сквера. Ей кажется, что она просто до обеда выходит на прогулку. После обеда чиновничья служба идет на убыль. И начинается Танина работа. К этому времени она уже знает, в каких учреждениях пусты кабинеты или этажи, за которые она отвечает. Ей нужны деньги: муж, хваленый в прошлом столяр, третий год без постоянной работы, и всякий день без денег и пьян после случайных шабашек. Дети, мальчик и девочка, растут не по годам, и на горе или на радость родителям проявили таланты: старший в этом году поступил в институт, а младшая в девятом классе и еще учится в платной музыкальной школе. Ко всему повышаются каждый месяц цены на продукты, на грабительские коммунальные услуги, да самой надо бы приодеться, да мужу… Таня окинула мигом себя со стороны: зеленые резиновые полусапожки, коричневое пальто, как мешок, с голым воротником и старый серый пуховый платок, и… лицо. «Б-р-р-р!.. – смеется Таня в душе. – А какое бы ни было. А все так живут, а и мы не хуже…»
Нравится Тане и учреждение, где она работает третий год постоянно; в других местах – как удалось: кого подменяет по болезни, где подхватила лежачие полставки, или так, согласилась за небольшую нештатную плату, как в коммерческом банке… А называют ее учреждение департаментом, и он управляет сельским хозяйством района. Каждый день тут бывают со всего района председатели и бухгалтеры, агрономы и механики, фермеры… Многие с простыми лицами, как у ее хохла, и простыми, как у всех, повседневными запросами: нужны средства, чтобы купить семена, чтобы отремонтировать технику… Таня уже знает, что не все из них могут взять деньги под проценты в банке, но в их департаменте им все же чем-то помогут. Значит, помогает и она, если тут работает. Но вот им всем есть к кому обращаться, думает Таня, а ей приходится рассчитывать только на себя…
Оленька шевелит пальчиками по кнопочкам, и вошедшая Таня приостановилась, чтобы поглядеть в монитор на проплывающие фотографические карточки симпатичных молодых людей.
– Прямо доска почета, – усмехается Таня. – Молодые ребята, а лучшего не нашли, как свои рожи выставлять. Если б прославились чем, что ли? А то читала я: один любит борщ без сметаны, а другой сметану без борща – нашли, чем хвастать. Слушай, что я вот видела. В администрацию один мужик пришел, ругается. Говорит, бывший майор, хочет к дому добавить кусок земли, а сосед взбесился, сам хочет ту землю забрать. И ему, майору, говорят, езжай в сельскую местность, там земли много и занимайся фермерством. А он: на черта мне ваше сельское хозяйство, я и так недавно из горячей точки… Мне, говорит, земля под гараж нужна. Все смеются. А тот участок уже занят, только им никто не пользуется. Во как! Перескублись соседи, как собаки, а все из-за чужого… Жадные все какие-то стали, злые…
– Молодой?
– Кто?
– Ну, этот, майор твой.
– Я тебе потом… – шепчет вдруг Таня и косится на широкую дверь. – Меня не спрашивала? У меня же бумаги от администрации… Еще в редакции новую газетку для нее прихватила… О-ой! А Веруся-то, знаешь ли, уже прабабкой стала. Потом тебе расскажу…
Таня просовывает уголок платка за очки и протирает стекла. Приосанивается, стискивая важно непромокаемую папку под мышкой. Входить в эту дверь для нее особенная церемония.
Ее нет долго, минут пятнадцать. Появляется она вся в слезах, тихонько всхлипывает.
Оленька слегка подняла плечи и склонилась вперед, ближе к монитору.
– Зачем ты так? – бормочет Таня с каким-то недоумением. – Это же ты… Она сказала, что с меня снимет полставки. Будто я не работаю, а целыми днями гуляю, чаи распиваю по редакциям, на почте сплетничаю… Я ведь только тебе все это пересказываю. Ты же сказала ей и про те бумажки, что были за батареей… А не было никаких бумажек. Я помню, не было. Вот признайся честно. Ведь и это ты?
– К чему эта истерика? – спокойно шепчет по слогам Оленька, прилипнув глазами к монитору. – Подумаешь, пошутила…
[divider]
Сергей Ворона
Тамань, Краснодарский край