Борис Рыжий
1974 г. -2001 г.
Я жил как все — во сне, в кошмаре —
и лучшей доли не желал.
В дублёнке серой на базаре
ботинками не торговал,
но не божественные лики,
а лица урок, продавщиц
давали повод для музы’ки
моей, для шелеста страниц.
Ни славы, милые, ни денег
я не хотел из ваших рук…
Любой собаке — современник,
последней падле — брат и друг.
Первое мая
Детство золотое, праздник Первомай —
только это помни и не забывай…
Потому что в школу нынче не идём.
Потому что пахнет счастьем и дождём.
Потому что шарик у тебя в руке.
Потому что Ленин — в мятом пиджаке.
И цветы гвоздики — странные цветы,
и никто не слышит, как плачешь ты…
1995, май
* * *
Под красивым красным флагом
голубым июньским днём
мы идём солдатским шагом,
мальчик-девочка идём.
Мы идём. Повсюду лето.
Жизнь прекрасна. Смерти нет.
Пионер-герой с портрета
смотрит пристально вослед.
Безо всякой, впрочем, веры,
словно думая о нас:
это разве пионеры…
подведут неровен час…
Знать, слаба шеренга наша,
плохо, значит, мы идём.
Подведём, дражайший Паша,
право, Павел, подведём!
* * *
…Пионерская комната: горны горнят, барабан
барабанит, как дятел. В компании будущих урок
под окошком стою и, засунув ладошку в карман,
горькосахарной «Астры» ищу золотистый окурок.
Как поют, как смеются над нами: опрятны, честны,
остроумны, умны, безразличны — они пионеры,
комсомольцы они — постоим на краю пустоты,
по окурочку выкурим, выйдем в осенние скверы.
Нас не приняли, нас — не примут уже никогда,
— тут, хоти не хоти — ни в какие не примут союзы,
ибо жопу покажем однажды, сблюем, господа
и товарищи, чтоб обомлели державные музы.
Всё берите. Пусть девочки наши вам песни поют:
даже Ирка и та с вами нынче вся в красном и белом.
Пионерская комната. Чай, панибратство, уют.
Пролетайте, века, ничего не изменится в целом.
…Жизнь увидев воочью, сначала почувствуешь боль
и обиду, и хочется сразу… а после припадка
поглядишь на неё сверху вниз — возвышаешься, что ль,
от такого величья сто лет безотрадно и гадко.
* * *
Чёрный ангел на белом снегу —
мрачным магом уменьшенный в сто.
Смерть — печальна, а жить — не могу.
В бледном парке не ходит никто.
В бледном парке всегда тишина,
да сосна — как чужая — стоит.
Прислонись к ней, отведай вина,
что в кармане — у сердца — лежит.
Я припомнил бы — было бы что,
то — унизит, а это — убьёт.
Слишком холодно в лёгком пальто.
Ангел чёрными крыльями бьёт.
— Полети ж в свое небо, родной,
и поведай, коль жив ещё бог —
как всегда, мол, зима и покой,
лишь какой-то дурак одинок.
1995, январь
* * *
Ещё вполне сопливым мальчиком
я понял с тихим сожаленьем,
что мне не справиться с задачником,
делением и умноженьем,
что, пусть их хвалят, мне не нравится
родимый город многожильный,
что мама вовсе не красавица
и что отец — не самый сильный,
что я, увы, не стану лётчиком,
разведчиком и космонавтом,
каким-нибудь шахтопроходчиком,
а буду вечно виноватым,
что никогда не справлюсь с ужином,
что гири тяжелей котлета,
что вряд ли стоит братьям плюшевым
тайком рассказывать всё это,
что это всё однажды выльется
в простые формулы, тем паче,
что утешать никто не кинется,
что и не может быть иначе.
1996
Музыка
Что ж, и я нашёл однажды
— в этом, верно, схож со всеми —
три рубля, они лежали
просто так на тротуаре.
Было скучно жить на свете.
Я прогуливал уроки.
Я купил на деньги эти
музыкальную шкатулку.
— Это что? — спросила мама. —
И зачем оно? Откуда?
Или мало в доме хлама? —
— Понимаешь, это — чудо,
а откуда — я не знаю.
…Ну-ка, крышечку откроем,
слышишь: тихая, незлая,
под неё не ходят строем… —
1996
* * *
Я уеду в какой-нибудь северный город,
закурю папиросу, на корточки сев,
буду ласковым другом случайно проколот,
надо мною расплачется он, протрезвев.
Знаю я на Руси невесёлое место,
где весёлые люди живут просто так,
попадать туда страшно, уехать — бесчестно,
спирт хлебать для души и молиться во мрак.
Там такие в тайге замурованы реки,
там такой открывается утром простор,
ходят местные бабы, и беглые зэки
в третью степень возводят любой кругозор.
Ты меня отпусти, я живу еле-еле,
я ничей навсегда, иудей, психопат:
нету чёрного горя, и чёрные ели
мне надёжное чёрное горе сулят.
1997