Денис Драгунский
род. 15 декабря 1950 г.
“ИСКРЕННОСТЬ ПАСТУШКИ”
– Ты ни в чем не виноват, – она сидела на краешке дивана. – Но я тоже не виновата. Я не виновата, что у нас никогда нет денег. Что я донашиваю мамино пальто. Что ты не можешь закончить диссертацию.
– Уже совсем скоро закончу, – сказал он. – Осталось буквально чуть-чуть.
– Верю, – сказала она. – Ну и что? Сколько тебе прибавят? И прибавят ли вообще?
– Должны, – сказал он.
– Господи боже мой, – она сжала кулаки. – Да стань ты хоть трижды профессор! Сколько тебе заплатят? Мы сможем купить машину? Сделать ремонт? Поехать отдыхать, как приличные люди?
– Ну, извини, – сказал он, продолжая лежать. – Значит, я неприличный.
– Не огрызайся, – сказала она. – Я все решила. Я устала. Я имею право. Я хорошо к тебе отношусь. Да, вот что… Я тебе не изменяла, я ненавижу всю эту гадость. Он сделал мне предложение, и я ухожу к нему. Мы даже не целовались! Он сделал мне предложение, и я согласна!
– Какой, однако, кавалер, – сказал он. – Молод, красив, богат?
– Немолод. Обеспечен. Красиво ухаживает. Ты мне когда в последний раз цветочек подарил? – она нагнулась к нему, приблизила лицо. – Ты умный. Ты талантливый. Ты когда-нибудь станешь знаменитым и богатым. Лет через двадцать. А я всего лишь красивая. Больше у меня ничего нет. Я хочу жить сейчас.
– Ты что несешь? – поморщился он.
– Я хочу ребенка родить, – прошептала она. – Даже двух. Чтоб у них была большая детская. Игрушки, кроватки. Новенькие. Доктор хороший. Хорошая платная школа. Понял? Ты меня понял?
– Счастливо, – сказал он и отвернулся к стенке.
– Учти, – сказала она, встав с дивана. – Мы остаемся друзьями.
– Ладно, – просипел он, не поворачиваясь.
Стыдные слезы текли по его лицу. Она, слышно было, возилась в коридоре. Что-то доставала из шкафа. Зазвонил телефон. Он схватил трубку.
– Да! – откашлявшись, сказал он.
– Простите, – раздалось в трубке. – Могу я поговорить с мужем Наташи?
– Да, это я, – сказал он.
– Наташа сказала, что уходит от вас? Голубчик, умоляю, удержите ее! Глупейшая история, – говорил невидимый собеседник. – Мне за пятьдесят, я глубоко женатый человек, не такой уж богатый, в сущности. Это было вроде пари, я ляпнул, что любая девочка убежит ко мне… Да, и вот что. Заверяю вас, между нами ничего не было! Мы даже не целовались!
Она вошла. Он громко повесил трубку, перевернулся на спину.
– Кто звонил?
– Так, – сказал он. – Не туда попали.
СЛЕД
Один человек закашлялся во время уникального концерта. Скрипач знаменитый, оркестр знаменитый, играют новое произведение современного композитора, тоже всемирно знаменитого. Автор – за дирижерским пультом. То есть не концерт, а настоящее событие в музыкальной жизни.
Представляете себе, как трудно было достать билеты! Но этот человек достал, пришел с женой, сидит в десятом ряду, наслаждается великолепием звука и, что греха таить, незаурядностью момента. Мировая премьера, да еще в таком исполнении.
Разумеется, идет запись. С потолка свисают микрофоны. Микрофоны стоят на сцене. Он решил, что непременно купит пластинку.
И вдруг, во время нежнейшего пианиссимо, он закашлялся. Поперхнулся. Зажал себе рот рукой, но все же не выдержал и кашлянул довольно громко. Два раза. Кто-то на него покосился, но потом оркестр заиграл громче и сильнее, и кашель тоже прошел.
Купил через пару месяцев пластинку. Слушает. И вдруг, среди нежнейшего скрипичного пианиссимо – кашель! Его кашель. Сначала тихое поперхивание. Потом два довольно отчетливых кашля. И сразу оркестровое форте. Потом фортиссимо. И уж потом – con tutta forza. То есть “со всей силой”.
Может быть, кашель действительно нельзя было удалить. А может быть, звукорежиссер решил таким манером показать, что это натуральная живая запись первого исполнения. Ведь там и аплодисменты были, и крики “браво” в конце.
Но это он потом подумал. А в тот момент ощутил счастье бессмертия.
Это я кашлял! Это я! Я! Это мой кашель, мой неустранимый след, памятник, который мой прах переживет и тленья убежит! Вся его семья прониклась тем же чувством. Поэтому пластинку переписали на пленку, потом на диск, на флешку…
– Хотите послушать, как дедушка кашляет? – спросил его немолодой внук, рассказавший мне эту историю.
– Ну, давайте, – кивнул я более из вежливости.
Внук ткнул пальцем в клавишу плеера.
– Не сразу, – сказал он. – Еще минут пятнадцать. Принести коньяку?
– Не откажусь, – сказал я, вытягиваясь в кресле, уносимый прекрасными звуками. Музыка была замечательная. Исполнение – тоже.
Пожилой человек смотрел на меня с фотографии, висящей над плеером и, казалось, говорил: “Нет! Весь я не умру…”
СКОРБНОЕ БЕСЧУВСТВИЕ
Одна девочка на вступительном собеседовании сказала, что хочет заниматься пиаром. “А что это такое?” – спросил преподаватель. Девочка сначала задрыгала руками и сказала: “Ну, это, в общем, когда пиарят!” А потом обиделась и крикнула: “Да вы что, сами не знаете?!” Это мне рассказывала Татьяна Ильинична Иванова, наставница юных журналистов.
А мне одна девочка-студентка говорила, что ей неинтересно.
Все неинтересно. Книжки неинтересно, картинки неинтересно, экономика и право тоже ни капельки не интересно.
– А что вам интересно?
– Интересно – это когда прикольно.
– Хорошо, – сказал я. – А что лично вас прикалывает? Что вам по приколу?
Она угрюмо замолчала и молчала целых три минуты. Потом прошептала, чуть ли не со слезами:
– Ну, это, в общем… чтобы приколоться…
И опять замолчала. Я сказал:
– Отлично. Но что именно? Вы только не стесняйтесь. Музыка? Дискотека? Ночной клуб? Выпить? Поплясать? Ну, это самое… сексом заняться? Или, пардон, косяка забить, вмазать? Я никому не скажу.
Она жутко обиделась:
– Что я, бл…ь? пьянь? наркота? клубная дурочка?.. Прикол – это прикол. Вы просто не знаете, что такое прикольная жизнь.
– А вы знаете? – осторожно спросил я.
– Знаю, – сказала она. – Только у меня ее нету, и поэтому я тоскую как собака… ничего меня не прикалывает…
Мне тоже тоскливо стало.
Только не подумайте, что я ругаю нынешнюю молодежь. Я в свое время чувствовал нечто похожее. Только другими словами.
ОТВЕТЫ ИСТОРИИ
Это было в начале 1960-х, в пору первых робких вопросов к официальной советской истории.
В купе спального вагона оказались прославленный Маршал Советского Союза и ужасно популярный Народный артист СССР.
Каждый достал по бутылке коньяку. Сообразили закуску. Выпили за нашу армию и за наше кино. Разговорились. И артист спросил:
– А вот скажите, это правда, что перед самой войной были уничтожены лучшие кадры наших военачальников?
Маршал нахмурился и, по маршальской привычке обращаясь на “ты”, сказал:
– Ты, значит, так ставишь вопрос?
Но артист был человек неробкий, и сказал:
– Так.
Маршал выпил стопку и сказал:
– Тогда я тебе откровенно скажу: хрен его знает…
Выпили еще. Артист спрашивает:
– А вот говорят, Сталина предупреждали о нападении наши разведчики, а он им не верил, и поэтому такие были трудности и жертвы в сорок первом.
– Так ставишь вопрос? – маршал налил стопку и потемнел лицом.
– Так и ставлю! – храбро сказал артист и сам выпил.
– Я тебе скажу честно: хрен его знает… – вздохнул маршал. И тоже выпил.
Закусили. Но артисту хотелось узнать побольше исторической правды.
– А вот почему, – спросил он, – наших военнопленных считали предателями? Разве это правильно?
– Так, так, так… – маршал сжал кулаки. – Интересные дела. Ты, значит, так ставишь вопрос? Так или не так? Говори! – чуть ли не крикнул он.
– Так! – чуть ли не крикнул в ответ артист.
– Хрен его знает… – вздохнул маршал. – Я тебе как родному говорю.
И оба выпили еще.
А наутро маршал с видимым неудовольствием сказал:
– Знаете, вчера мы с вами (теперь уже на “вы”!) несколько переусердствовали по питейной части… и вы мне всякие такие вопросы задавали, и я, возможно, рассказал то, что говорить не следовало… Надеюсь, это останется между нами.
ДВЕ СТАРУХИ И ДЯДЯ
Ирина Николаевна рассказывала:
В блокаду мы остались в Ленинграде. Папа и я. Мама еще до войны умерла. Папа был искусствовед и критик, уже старый, доцент университета. А я была совсем молоденькая, поздний ребенок. Красивая была – вот, видите на фото, это я. А, то-то же! (смеется). У папы был аспирант, он пристроился при каком-то учреждении, где очень хорошо кормили. И повадился он к нам ходить. Что вы, что вы (смеется), никакого Мопассана! У папы были картины разных художников. Он приходил их на еду выменивать. Этюд Левитана – буханка хлеба. Рисунок Серова – два стакана гречки. Ух, я его ненавидела! Однажды иду, вижу – его дом разбомбило. Одни развалины горят. Я чуть в бога не поверила. Но потом подумала: считать немецкий снаряд за десницу божью – слишком жирно будет для фашистов. Так и не поверила в бога.
Анна Викторовна рассказывала:
Была у нас в классе такая Лена. Жила в соседнем дворе. Очень странная. Подойдет, громко дышит, а потом вдруг спросит: “Ты Чехова любишь?” – “Люблю, а что?” Покраснеет и молчит. В войну пошла на фронт, потом вернулась беременная. В шинели, ремень косо на животе. Родила близняшек. Моя мама к ней заходила – нищета, говорит, полная, две девочки в ящиках от комода лежат, как в гробиках. Ну, умерли потом, конечно, довольно быстро. А в сорок пятом, прямо перед победой, она вдруг ко мне пришла, в шелковом платье, глаза подведенные, сумочка руках очень красивая. Сидим, говорить вроде не о чем. Меня соседка позвала на минутку, возвращаюсь – Лены нет, только сумочка лежит. Я за ней, во двор: “Лена, Леночка!” Никого. Вечером стала готовить – смотрю, хлеба в буфете нет. Она вытащила, значит, и убежала. А сумочка осталась, вот. Хорошая, правда? Даже теперь не стыдно пойти в театр.
Я рассказываю:
Мой дядя Женя, мамин старший брат, с детства был бешеный. Ворвется в комнату, схватит нож, крикнет “Зарежу!” – и бегом во двор, а бабушка с дедушкой за ним, ловить, нож отнимать. В войну попал в штрафбат: поднял оружие на командира. Выжил. Вернулся с ранениями и с медалями. Медали раздарил родственникам, о Сталине только матом. И ничего ему за это не было. Потом был бригадиром монтажников на Байконуре. Героя Соцтруда ему не дали, потому что был дядя Женя картежник, выпивоха и скандалист. Но на доске почета Свердловского района (около сада “Эрмитаж”, рядом с нашим домом) его портрет висел много лет. Он мне сказал: “Знаешь, кто у нас по космосу главный? Королев его фамилия. Только никому!” Я очень гордился этой тайной.
OOM AT THE TOP
Лифтер поднес Татьяне Николаевне сумку к двери.
Она достала ключи. Дверь не отпиралась. Позвонила. Никто не открыл. Громко постучала. Никакого ответа.
– Вызвать слесаря? – спросил лифтер с вежливой заботой во взоре.
– Идите, идите, – сказала Татьяна Николаевна. – Надо будет, позвоню.
Лифтер ушел, она вдавила кнопку и держала минуты полторы.
Щелкнул замок, дверь отворилась. На пороге стоял Сергей Альбертович, замотанный в купальную простыню.
– Татуся! – просиял он. – Такая пробка! Я домой пешком шел три квартала! Такая жара, и я решил в душик.
– Душик-шмушик, – сказала она, внося сумку в прихожую. – Дверь зачем запирать?
– Да, – удивился Сергей Альбертович. – Дверь зачем?
– Ленка где? – спросила Татьяна Сергеевна.
– Да, – поднял брови Сергей Альбертович. – Где Леночка?
Татьяна Николаевна прошла через холл в гостиную, а потом в смежный с нею кабинет. Сергей Альбертович босиком пошлепал за ней.
В кабинете, в полумраке, на большом диване лежала Леночка, племянница мужа Татьяны Николаевниной сестры, из города Армавира. Приехала подавать документы в вуз. Лежала, положив ручки под щечку и якобы заснув, совершенно голая. Брюки, блузка, трусики и лифчик были разбросаны по всей комнате.
– Вот это да! – сказал Сергей Альбертович. – Татусик, я пойду домоюсь.
И ушел, оставляя на паркете изящные узкие следы.
Татьяна Николаевна зажгла люстру, больно ткнула Леночку пальцем в голый бок.
– Ах ты, господи… – сказала она. – Давай, давай, открывай глазки. Видишь ли, Сергей Альбертович – гомосексуалист. А я при нем – “борода” так называемая. Жена-прикрытие. Нельзя ему, при его положении, неженатым быть. Ясно тебе? Чем выделываться, лучше б меня пожалела.
– Дела! – Леночка села и приоткрыла рот.
– Как сажа бела… – неожиданно народным голосом сказала роскошная и великосветская Татьяна Николаевна. – Ой, беда, беда… Собирайся-одевайся, пять минут у тебя есть, зачем мне в доме такая гадюка?
Леночка стала подбирать свою одежду. С пола, с кресла, с письменного стола.
– Красивая ты, – вздохнула Татьяна Николаевна. – Четыре с половиной минуты осталось. Закопаешься – охрану вызову, помогут.
Ближе к полуночи Леночка сидела в кафе в компании очень милых интеллигентных ребят – один журналист и два режиссера. Она пила вино, хохотала и уже не вспоминала про этих странных неприятных людей.
ОДНОКЛАССНИКИ.RU
Сергеев ждал Долидзе за столиком у окна. Они не виделись лет двадцать, но вот теперь вдруг нашлись на “Одноклассниках”. Сергеев приехал в Москву ненадолго, и они договорились посидеть в кафе.
Они были знакомы с седьмого класса, когда Сергеев перевелся в новую школу. Долидзе была уже в восьмом, хотя старше его только на три месяца. Но она была октябрьская, а он январский.
Очень гордая была девочка. Дедушка – знаменитый архитектор, она от него получила грузинскую фамилию. Родители Сергеева были просто инженеры, зато он был высокий, сильный, отличник по всем предметам. Они подружились перед ее выпуском. К ней пристали какие-то ребята, Сергеев их побил и потом целый месяц провожал ее из школы.
Он поступил на исторический факультет – вслед за ней. Долидзе стала диссиденткой. Сергеев тоже. Однажды они провожали знакомых в Израиль, и кто-то стукнул. Ей ничего не было, потому что она уже закончила, а Сергеева исключили из комсомола и не пустили в аспирантуру. Спасибо, доучиться дали. Долидзе сказала: “Теперь я за тебя отвечаю”. “Тогда давай поженимся,” – сказал Сергеев. “Давай подождем,” – сказала Долидзе.
Они ждали года четыре или пять. Потом Долидзе собралась замуж. Сергеев две недели дежурил у нее под окнами. Она бросила жениха, но за Сергеева не пошла и куда-то пропала. Но когда Сергеев собрался жениться, Долидзе перед самой свадьбой заявилась к нему домой – и они впервые сошлись. Беременность была неудачная. От этих несчастий они уехали учителями в Архангельскую область. Итог: Сергеев не защитился, Долидзе проморгала дедушкино наследство, жизнь сельского учителя была не по силам. Они так и не расписались, поэтому разъехались легко: Сергеев в Ташкент, Долидзе в Ленинград.
Все-таки ей досталась однокомнатная квартирка, поэтому она вернулась в Москву. Это она ему уже на “Одноклассниках” написала.
Она вошла в кафе.
Сергеев чуть не вскрикнул: она была, как в восьмом классе. Восхитительная. Тугие черные локоны. Синие глаза на бледно-смуглом лице.
Долидзе чуть не заплакала: ей махал рукой костлявый старик. Ничего похожего.
Съели по салату. Выпили кофе. Поболтали. Дети есть? Нет. Вообще семья есть? Нет. А у тебя? Тоже нет. Работаешь? На пенсии. А я пока скриплю.
– Ты на меня не сердишься? – вдруг сказала она. – Мне иногда кажется, что я тебе жизнь сломала.
– Что ты, – сказал он. – Ерунда какая. Может, это я тебе сломал жизнь.
– Нет, нет, ни капельки. Все нормально.
Сидящая за соседним столиком девица поглядела на них: бессовестно молодящаяся старуха, и мужчина, хоть обветренный и лысый, но еще вполне.
Наша правда – как пика острая!(с) В.В. Маяковский
АДМИРАЛЬСКИЙ ЧАС
Это было довольно давно. Отряд советских военных кораблей под командованием адмирала А.Г. прибыл с дружественным визитом в Великобританию. Согласно протоколу, адмирал – вместе с несколькими высшими офицерами – был приглашен на прием к Ее Величеству. Был он большой шутник и весельчак. Он вошел в каюту к своему заместителю, тоже адмиралу, и сказал:
– Давай, Иван Петрович, мойся-брейся, брюки гладь и ордена почисть. Вечером в гости едем.
– Куда? – спросил адмирал Иван Петрович.
– К английской королеве, вот куда! – сказал адмирал А.Г.
– Да ты что! Да как это?
– Да очень просто. Я же человек известный, командующий Балтийским флотом, не фунт орехов. Вот королева и прислала записочку – мол, приезжай вечером в гости. Посидим, чаю попьем, то да се…
– Во дает! – сказал Иван Петрович. – Ну, тебя она пригласила, ты правда знаменитый человек, а я тут при чем? Неудобно как-то.
– А ты – мой друг. Я так и скажу – вот, я с другом пришел, а что такого, ты только не дрейфь! Все очень даже удобно!
Иван Петрович задумался, потом повеселел и спросил:
– Слушай, а у нее подруга есть?
*- Адмиральский час – время после обеда,( по традиции, ведущейся по слухам еще от Петра Первого,) отведённое для личных нужд моряков, в это время на кораблях и в частях флота разрешено спать.(прим. ред.)