Михаил Шульман
1923 – 2018
В Нью-Йорке на 95-м году жизни скончался ветеран 2-й мировой войны белорусский писатель еврейского происхождения Михаил Шульман.
Михаил Шульман родился 17 октября 1923 года в Могилеве.
К началу войны успел закончить аэроклуб и первый курс литературного факультета Могилёвского пединститута.На третий день войны добровольцем вступил в народное ополчение, участвовал в обороне города. Как только немцы заняли город, ушёл из города в надежде где-нибудь догнать отступающие советские войска и пересечь линию фронта. Два месяца бродяжничал по оккупированной территории, лишь в конце октября 1941 года удалось перейти линию фронта. Потом воевал рядовым солдатом, в декабре был ранен и по излечении направлен в воздушно-десантные войска. В августе 1943 года был ранен вторично и демобилизован по инвалидности.
Вернулся в родной город в 1945, а в 1949 экстерном закончил литературный факультет пединститута и тридцать лет учительствовал в школах Могилева.
Первая повесть «Жизнь зовет» была опубликована в журнале «Неман» в 1960 г. С того времени опубликовал несколько книг, наиболее значительные из которых: «Печеные яблоки», «Придет и твое время», «Хроника улицы Грушевой», «Вечный шах», «Девять дней в неделю», «Аккорды давних тревог». В советской Белоруссии печатался под псевдонимом Михаил Шумов.
Михаил Шульман, как и его сын Владимир Шульман (Владимир Шуля-Табиб), – был автором журнала «Флорида-RUS».
В память о писателе-ветеране публикуем отрывок из очерка, опубликованного в нашем журнале в 6 и 7 номерах 2002 года.
Михаил Шульман
Лайсенс на жизнь
Думи моi,думи моi!
Лихо менi з вами…
Т.Шевченко
БЕССОННИЦА, ДРУГ ТЫ МОЙ ЗАКЛЯТЫЙ! Спит вся Америка после трудов праведных, только мы с тобой вдвоем коротаем ночь. И думы, тяжелые, как мельничные жернова, медленно вертятся вокруг одного и того же — вокруг тебя, Америка…
Пытаюсь вспомнить свой первый день в Америке — какие-то яркие, расплывчатые пятна, в горле спазм, в глазах туман — больше ничего в памяти не осталось.
Her, никаких особых иллюзий насчет Америки у меня не было: читал ведь и Горького, и Маяковского, и Ильфа с Петровым. И что такое жизнь на чужбине, тоже представлял: случилось выписаться из госпиталя в конце сорок третьего года, когда немцев еще не изгнали из Беларуси, деваться нам, пятерым белорусским хлопцам было некуда, и подались мы в теплые края, аж в Самарканд. Два года жил там. Оно вроде и своя страна, Советский Союз, а все чужбина: палящий зной, чужой язык, чужие нравы, горы, верблюды, ишаки, косые взгляды аборигенов — не враждебные, скорее недоверчивые, настороженные. И до ужаса хотелось в родную Беларусь—там мой дом, только там…
И плевать на моря и кораллы, сказочный черепаший суп, о коих мечтал в детстве. Черепашьего супа я до тошноты нахлебался и в Самарканде— с голодухи чего только не ели. Живал месяцами в Прибалтике — вроде бы и соседи, тот же климат, те же леса и озера, реки, болота, но опять косые взгляды блондинистых аборигенов, откровенная неприязнь ко всем, говорящим на русском. И я никогда нe дотягивал путевочного срока, даже в Дубултах, в писательском Доме творчества. Ну, а дальше уже обычная история: чем хуже и сложнее становилась жизнь дома, тем больше косых взглядов в нашу еврейскую сторону, и свой дом уже как бы и переставал быть своим. Ничего более пронзительного чем есенинское “В своей стране я словно иностранец” я не встречал. Я еврей. К полному осознанию этого факта я пришел не сразу. То есть я с младых ногтей ощущал все неудобства принадлежности к этому вечно гонимому племени. С того самого дня, когда пьяный полицай заставлял меня снимать штаны — не обрезан ли я. Прямо посреди деревенской улицы. Но пятый пункт анкеты никогда не был для меня главным. Я ощущал себя сыном земли, на которой родился, которую, как сказал поэт, “отвоевал и полуживую вынянчил”, все остальное считал несущественным и преходящим.
У меня два родных языка, русский и белорусский. Третьего, родного языка моих родителей, я почти не знал.Тогда мне это не мешало. Когда-то мой друг, белорусский поэт Алексей Пысин, желая, очевидно, сделать мне приятное, сказал: “Какой ты, к черту, еврей? Ты такой же белорус, как и я!” Не скрою, слышать это мне было действительно лестно, ибо вполне соответствовало моему понятию о моем месте в этом мире.
И в то же время я ощущал в дружеском комплименте какую-то смутную горечь. Получалось, что в самом слове “еврей” содержится нечто нехорошее, недостойное, а порядочному человеку называться евреем просто неприлично. И вот меня за примерное поведение производят в белорусы. Словно лейтенантскую звездочку на лысый солдатский погон.
Тогда же он сказал: “Еврейская культура — понятие прошедшего времени, Я искренне сочувствую еврейскому народу, но что поделать— мертвые не воскресают!”
В его словах была правда. Мы тогда много говорили с ним o том, что и белорусскую культуру ждет та же участь: ее хоть и не убивают, как еврейскую, по помогают побыстрее состариться и зачахнуть. На многолетнем дерне розы не растут А возродить заросшую почву еврейской культуры практически уже некому. Слишком тяжел грунт, и слишком слабы руки, держащие лопату. В советской, да и постсоветской русской культуре евреи — щепоть соли или сахара в стакане воды: они есть, присутствие их ощущается — и их нет, растворились, как нечто самостоятельное не существуют.
В этом смысле мой белорусский друг был прав. Но дело в том, что кому-то вода в этом стакане кажется пересоленной, он отплевывается, другой же терпеть не может сладкого — это их дело и их право.
Я не хочу быть ни солью, ни сахаром в чужом стакане—это мое право.
В дистиллированной воде жизни нет это известно любому троечнику шестого класса, но убеждать в этом кого бы то ни было я не хочу. Я не хочу, чтобы любой привередник имел возможность на аптекарских весах определять, сколько нужно моего еврейского ума и сердца, дабы не пострадал его изысканный вкус.
Много веков я живу на этой земле. Правда, образованный математик Солженицын считает, что всего лишь два века, двести лет. Ну, раз уж так хочется человеку, пусть считает. Однако и двухсот лет вполне достаточно, чтобы эта земля стала мне родной. Но стал ли ей родным я?
Когда-то этот вопрос казался мне бессмыслснным, это как бы само собой разумелось. Тогда великий белорус Янка Купала заявил всему миру и мне: “Мои белорусы, мои евреи”.
Однако с тех пор никто не поднялся до этого, никто не повторил слов великого поэта, и вопрос, стал ли я родным родной земле, уже не казался мне бессмысленным. Нет, оказывается, не стал. Поэтому, если у меня достанет сил написать новую книгу, я начну ее так: “Я еврей, простите меня, люди”. Пусть простят меня братья-евреи за то, что я слишком поздно осознал свой долг перед своим народом и почти ничего не успел сделать для него. А он нуждался во мне, как нуждается престарелый отец в помощи сына.
Пусть простят меня и братки-белорусы за то, что я ненароком родился на их прекрасной земле, принял их язык как свой, незаконно радовался их радостями, терзался их печалями и в меру своих сил старался быть полезным нашей общей матери Беларуси. Оказывается, говорят “сведущие” люди, профессора и академики, не надо было, обошлись бы, говорят, и без жидовской помощи. Оказывается, говорят они, и писания мои были отравлены иезримым ядом древних генов, из коих и образуется вселенская мафия,
В конце концов мне это обрыдло до чертиков, и я уже морально был готов к эмиграции. Сами собой возникли коротенькие строчки, гвоздем засели в голове:
Беларусь мая сiнявокая !
Ты i мацi мне, ты i мачаха,
Я i сын табе, я ж i пасынак.
Як мне жыць без цябе?
I з табой не жыццё,
Крыуда горкая,
Непазбыуная…
Ехать так ехать, как сказал попугай, когда кошка потащила его за хвост из клетки. Но куда? В Израиль, конечно, где еще еврея ждут? Но… Израиль- государство не вполне светское, церковь, то бишь синагога, там не вполне отделена от государства. Официально вроде и отделена, но в то же время присутствует и в кнессете, и в правительстве, определяет, кто полноценный еврей, а кто и так себе, абы что и сбоку бантик. А по-моему евреем имеет право называться тот, кто осознает себя евреем, не зависимо от генов. И на том весь гиюр до копейки. Я, кстати, не совсем атеист, существование Высшего Разума допускаю, но попов не люблю. Ни еврейских, ни христианских, вообще никаких. Попы —это те, кто присвоил себе право и взял на себя обязанность быть посредником между мной Богом. И квартальным надзирателем по совместительству, который имеет право тащить и не пущать. А зачем мне посредник? За свои прегрешения я готов отвечать сам и Самому. Есть ведь и разночтения в том, что считать грехом. В Торе 613 заповедей, полный регламент на всё про всё. А я вот думаю, что Бог дал людям всего одну заповедь, она есть и в Торе: “Не делай другим того, чего не хочешь, чтоб сделали тебе”. Это универсальная формула. Если когда-нибудь люди начнут свято блюсти ее, отпадет надобность во всех остальных и наступит Царство Божие. Остальные 612 заповедей придумали люди. Размышляли, размышляли над Главной, разложили ее “на простые множители” и записали. Как в тригонометрии: основная формула занимает треть строки, а все ее преобразования – больше страницы.
Но суть, на мой взгляд, все же в другом: заповеди, как Главная, так и производные от нее, были даны как СРЕДСТВО, попы же их превратили в САМОЦЕЛЬ.
Ах да, мы же “избранные Богом” — для чего? Сказано ясно и понятно: чтобы нести свет Торы другим народам. Наши раввины несут? Как бы не так: они предпочитают монопольно этим светом владеть и весьма неохотно допускают к нему инородцев. Несколько лет назад я прочел в “Новом русском слове” интервью с главным ашкеназийcким раввином Израиля Исраэлем Меиром Лау. Меня поразило, что раввин, сам бывший узник Бухенвальда, проповедует откровенно расистские идеи, которые по сути своей противоречат Торе. Он готов был во имя чистоты Торы, во имя чистоты ЕВРЕЙСКОЙ РАСЫ пожертвовать всем, для чего, по Торе, евреи и существуют, а именно: нести свет ее другим народам. Не народу, а НАРОДАМ. И так захотелось, да и сегодня хочется, спросить того раввина, чем же отличаются его взгляды от взглядов нацистов — разве что те ратовали за немцев, этот же — за евреев, а в принципе одно и то же. Вот уж поистине, с кем поведешься, от того и наберешься.
И, кстати, попросил бы того раввина внимательнее посмотреть на свою паству: брюнеты, блондины, рыжие, горбоносые, курносые, скуластые и длиннолицые — это ведь все мы, евреи! За тысячелетия жизни в галуте каких только кровей у нас не понамешано! В каком заповеднике ты найдешь “чистокровного” еврея? И кому он, кроме тебя, нужен?
Фанатик-раввин в роли госчиновинка—это так же страшно, как любой фанатик, облеченный властью. Или обвешанный взрывчаткой камикадзе.
И я понял, что буду себя чувствовать не очень уютно там, где властвуют такие вот Лау. Меня с детства дрессировали жить по регламенту “Краткого курса истории ВКП[б)” —у меня теперь стойкая аллергия на все и всяческие регламенты, предписывающие, как и что мне читать, смотреть, что пить и есть, как отдыхать. Один мой знакомый в субботу не поднимает телефонной трубки— грех. В Израиле, говорят, в субботу могут забросать камнями едущий автомобиль.
Словом, отдых по строевой команде? Увольте, господа. Для меня отдых-это грибной лес, речка и удочка. Это отдых, отдых и ничто иное, а попы это запретили, именно попы, потому что в Торе я не нашел такой дурной детализации.
А во вчерашней газете сенсация: в Вильямсбурге, этом ортодоксально-еврейском районе Нью Йорка, в субботу в синагоге подрались два раввина. В субботу! В синагоге! Подрались раввины! Впрочем, это ж вам не с грибной корзиной по лесу шастать, суббота драке не помеха, понимать надо,
Три года я руководил местной еврейской общиной, пытался воевать с властями за возвращение синагог, конфискованных коммунистами еще до войны, был делегатом двух всесоюзных съездов ВААД, насмотрелся междоусобной грызни за портфели и хлебные места у большой еврейской кормушки, понял наконец, что порядочному человеку надлежит держаться подальше от всяких политиканов. Значит, пора.
Однако в Израиле, судя но прессе и письмам друзей, лидеры грызутся с таким же остервенением, как в Москве, Минске или Одессе, И я уже не мог заставить себя поверить ни им, ни пропагандистской литературе, которую они присылали.
Вранье с еврейским акцентом ничуть не лучше вранья с вологодским оканьем.
И когда единственный брат мой прислал мне вызов из Штатов, я уже не колебался.
Я был уверен, что знал, куда еду — как же, с детства еще перечитал уйму американской литературы, чугь ли не всю переведенную на русский язык американскую классику — это ведь Америка, или я ошибаюсь? Словом, Вихнэ-Двоше фортин Америке…
– Ты, главное, помни, – внушал мне ньюйоркский старожил, —каждый эмигрант проходит три стадии своего развития. Первая —эйфория. Господи, после всех нехваток, доставаний, вдруг все есть, абсолютно все! И очень недорого! И никаких тебе очередей, переучетов!
Проходит каких-то полгода, и наступает вторая стадия; здесь такая бюрократия, какой свет не видал, они все нас ненавидят, за людей не считают, всегда готовы ограбить и унизить, лендлорды жулики, а суперы и того хуже, из сволочей сволочи, а уж врачи и лоеры просто бандиты с большой дороги!
Еще через год-полтора приходит и третья стадия: ты начинаешь понимать, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, что тебя сюда не звали, ты же сам за помилуй бог просился, что вход сюда узенький, а выход — шире не бывает, и что коль тебя приняли-пригрели, надо ломать себя под тот устав, который принят здесь! И тебя уже не раздражает, что здешние люди сморкаются не так, как это принято на твоей родине, что у черных американцев свои моды, своя эстетика, и это так же естественно и законно, как эстетика европейцев или белых американцев, что и развлекаются они по-своему, и любят почему-то бейсбол и тоскливый гольф, а твой любимый футбол презрительно именуют соккером! А страховка машины порою стоит больше самой машины, потому что страхуют не столько тебя, сколько твою потенциальную жертву.
Проходит еще сколько-то лет, и человек, успешно преодолевший третью стадию, сумел вписаться в новую жизнь — и перестал быть эмигрантом!
На первой стадии не задерживается никто.
Вторую одни преодолевают быстрее, другие медленнее, но есть и такие, что застряли в ней навечно — это хронические занудливые нытики. Тем не менее, когда их спрашиваешь, что же их держит здесь, где им так плохо, почему не возвращаются на родину, на тебя смотрят как на законченного идиота.
Третья стадия — самая трудная: пока достигнешь определенного уровня языка (у каждой профессии свои требования к знанию английского), пока свыкнешься с мыслью, что надо менять профессию и заканчивать какие-то профессиональные курсы, пока еще их найдешь и закончишь с соответствующим лайсенсом — натерпеться придется. Но большинство все же эту третью стадию преодолевает и через год-два-пять поднимается выше уровня эмигрантской нищеты (она, кстати, воспринимается как нищета только здесь) куда-то к нижней границе среднеамериканского уровня жизни. Кому-то повезет и на большее.
Америка — страна лайсенсов, то бишь лицензий. На всё про всё нужен лайсенс, только с лайсенсом ты полноценный человек. Как говорится, без бумажки ты букашка, а с бумажкой
— уже таракан. Ты токарь-пекарь-сантехник — предъяви лайсенс! Шофер, санитар, даже самый мелкий клерк на госслужбе – лаисенс, лайсенс, лайсенс! И в конечном счете— амери-канский паспорт, лайсенс на полноправную жизнь в Америке.
Вот только писателю официальный лайсенс не требуется. Его лайсенс – знание английского языка. Даже не того в высочайшего уровня, чтобы на нем писать, а хотя бы понимать фермера, официанта, полицейского, читать газету, слушать новости, а писать на своем родном.
Нет у меня этого лайсенса, не дался английский, ай эм стьюпид, то бишь тупица я на восьмом десятке лет жизни мозги основательно дубеют, куда денешься. Эксъюз ми, ай донт спик инглиш. Что вы сказали? Олд крейзи? Эксъюз ми, ай донт андерстэнд, сам ты идиот…
Конечно, в Нью Йорке есть несколько русскоязычных газет, многостраничных еженедельников, печатаются в них политологи, экономисты, публицисты, журналисты-международники— увы, все это не мое. А то, что могло бы стать моим: быт, столкновение характеров, проблемы человеческие не как предмет публицистики, а как живые картинки жизни — периодической прессе не нужно, она по природе своей мобильна, а я люблю неспешное, свободное от жестких временных рамок повествование. Пресса тоже иногда любит оглянуться, но там, на длинной веренице прошлых лет, видит лишь крупные личности — тех, кто так или иначе поцарапал Историю, оставил на ее физиономии более или менее заметные шрамы. И там уж выдавай на-гора все закулисное: интриги, любовницы, и что пили-ели, с кем спали.
А мне интересен современный Акакий Акакиевич, как он выглядит в Америке, чем живет, о чем мечтает, раз уж новая шинель для него не проблема. Но это интересно мне. А издателю? Издателя Акакий Акакиевич заинтересует лишь тогда, когда тот вооружится автоматом и пойдет грабить или, наоборот, ловить грабителей, а еще лучше убийц. Или сам пойдет убивать. Да не просто так убивать, это уже все приелось, а сумеет внести в это дело какое-то изощренное зверство, чтоб у читателя от ужаса кровь стыла в жилах.
Впрочем, обдумывая отъезд, я понимал, что на писателе, который подписывался псевдонимом М. Шумов, время поставило жирный крест. Как это у Есенина: “Моя поэзия здесь больше не нужна, да и, пожалуй, сам я здесь не нужен”. Прямо в девятку. Писатель М.Шумов умер на родине, в Беларуси. Покойнику уезжать нетрудно, много ли ему надо: рюмка водки, да и то не каждый день, чего ни то пожевать беззубыми деснами да прикрыть срам. Придется немного подразорить старого союзника, Америку, коль у своей страны не выслужил ни фига ни за военную инвалидность, ни за тридцать лет учительской каторжной работы. Но, пожалуй, много задолжать доброму дяде Сэму не успею — восьмой десяток на исходе, сколько ж можно обременять землю.
Думы мои, думы мои… Нет, то, что уехал—правильно.Как сказал однажды Виктор Некрасов: “Лучше умереть от тоски по родине, чем от злости у себя дома”. Жаль, что мы с ним несколько разошлись во времени и не встретились в этой жизни, хотя он старше меня всего на несколько лет. А как здорово было бы познакомиться!
[divider]
Окончание в следующем номере.