Моего папу в Дагомысе любили все. Он спускался во двор и на свист ото всюду сбегались куры, коты, слетались голуби и воробьи, а мужики, сидевшие под яблоней-синап возле куста китайской розы, кидали карты и приподнимали кепки.
По вечерам, когда папа приходил из поликлиники, мы шли с ним к морю. И все встречные на Батумском шоссе, и на Ореховой, и на Победе кричали: «Добрый вечер, Марк Семеныч!» или «Гамарджоба!» или «Барев дзес!» А пьяные отходили от прилавка в «дежурном магазине» и норовили пожать папе руку. И даже блондинка Аллка, продавщица в «дежурке», высовывалась из окошка, поправляла на груди кружевной фартук и кричала: «Марк Семеныч, икру завезли, будете с моря идти, я вам с Санькой оставлю!»
Папа почти ни с кем не останавливался, даже с самыми приставучими. Он говорил: «Извините, мы с Санькой к морю идем». И никто не обижался.
Мы говорили о разном. О звездах на небе, о цирке, о Джеке Лондоне, о том, как через год я пойду в школу и когда-нибудь, лет через сто, ее закончу…
Однажды мы говорили о поэзии.
– По радио читали стишок, – сказал я. – Там было так: «Ты теперь не так уж будешь биться, сердце, тронутое холодцом». Это болезнь такая?
Папа остановился, внимательно посмотрел на меня:
– Уверен, что холодцом?
– Да, – неуверенно сказал я. – Холодцом.
Мы пошли дальше.
– Тут может быть два варианта, – после паузы сказал папа. – Возможно, Сергей Александрович так любил холодец, что сердце у него замирало от этого блюда. Второй вариант: поскольку холодец, насколько я помню, делают из свинины, кроме копыт и хрящей специально для поэта туда клали поросячье сердце. Какой вариант тебе интересней?
Но я промолчал, меня что-то смущало. Тогда папа сказал: «У нас в книжном шкафу есть сборник Есенина. Вернемся домой, найди стихотворение, оно называется «Не жалею, не зову, не плачу…», там будет подсказка.
Ну вот, прошло много больше 60 лет. Уже давно нет папы, нет яблони-синап, «дежурного магазина» и алкашей возле него. И я не был в Дагомысе почти 30 лет. И не хочу туда возвращаться – ведь того, моего Дагомыса, больше нет. Но иногда я думаю: кто-то из нас ошибался – чтец, папа, я или Есенин – ведь слово «холодец» гораздо ярче «холодка».
Не зову и тем более – не плачу. Вы уж простите, Сергей Александрович. А я если о чем-то жалею, так о том, что папа ушел так рано, в 91 год, а мог бы пожить дольше и увидеть моего правнука и своего праправнука. Такое мало кому удается. Но он ушел. Самостийно. Сказал: «Нет, не хочу я ездить на этот ваш диализ. Хочу покой и волю». Но это уже совсем не Есенин, а совсем наоборот, – Пушкин. Так что и мне придется заканчивать свой короткий спич, который пришелся как раз к 105-летию со дня рождения моего папы.
Александр Росин