Моего папу в Дагомысе любили все. Он спускался во двор и на его свист ото всюду сбегались куры, коты, слетались голуби и воробьи, а мужики, сидевшие под яблоней-синап возле куста китайской розы, кидали карты и приподнимали кепки.
По вечерам, когда папа приходил из поликлиники, мы шли с ним к морю. И все встречные на Батумском шоссе, и на Ореховой, и на Победе, и на Летней кричали: «Добрый вечер, Марк Семенович!» или «Гамарджоба!» или «Барев дзес!» А пьяные отходили от окошка в «дежурном магазине» и норовили пожать папе руку. И даже Аллка, продавщица в «дежурке», высовывалась из окошка и кричала: «Марк Семеныч, икру завезли, будете с моря идти, я вам с Санькой оставлю!»
Папа почти ни с кем не останавливался, даже с самыми приставучими. Он говорил: «Извините, мы с Санькой идем к морю». И никто не обижался.
Мы говорили о разном: о звездах, о море, о цирке… о том, как через год я пойду в школу и когда-нибудь, лет через сто, ее закончу… Однажды мы говорили о поэзии.
– По радио читали стих, – сказал я. – Там было так: «Ты теперь не так уж будешь биться, сердце, тронутое холодцом». Это болезнь такая?
Папа остановился, внимательно посмотрел на меня:
– Уверен, что холодцом?
– Да, – неуверенно сказал я. – Холодцом.
– Тут может быть два варианта, – после паузы сказал папа. – Возможно, Сергей Александрович так любил холодец, что сердце у него замирало от этого блюда. Второй вариант: поскольку холодец, насколько я помню, делают из свинины, кроме копыт и хрящей специально для поэта туда клали поросячье сердце. Выбирай.
Но я промолчал, меня что-то смущало. Тогда папа сказал: «У нас в книжном шкафу есть сборник Есенина. Вернемся домой, найди стихотворение, оно называется «Не жалею, не зову, не плачу…», там будет подсказка.
Прошло почти 70 лет. Уже давно нет папы, яблони-синап, «дежурного магазина» и алкашей возле него. Да и Дагомыса моего детства больше нет. Но иногда я думаю: кто-то из нас ошибался – чтец, папа, я или Есенин – ведь слово «холодец» гораздо ярче «холодка».
Александра Росина/AlexanderRossin, журнал «FloriДА»