Корм
Мардук очень капризный полуперсидский кот средних лет. Ест исключительно варенную куриную грудку, приправленную нежирным творогом. Фаина Васильевна, хозяйка, вся измучилась – совесть же надо животному иметь хоть какую. А потому после всевозможных экспериментов с продуктами решила перевести его на кошачьи консервы. Не в буквальном смысле, конечно, а в плане питания.
Пришла в магазин, посомневалась и выбрала самые дорогие. Крошечная баночка по цене килограмма парной телятины. Но и качество отменное, дома открыла и залюбовалась, мясо – кусочек к кусочку (интенсивного цвета с четкими продольными волокнами), хоть сама ешь. Позвала Мардука, который, если правду сказать, заволновался с самого прихода Фаины Васильевны.
— Киса!
Киса вышел из комнаты и для начала сделал двойное сальто с продольной подкруткой вокруг оси. Потом заглянул в самую душу Фаины Васильевны.
— На, попробуй, – Фаина Васильевна вывалила половину банки на тарелку, а вторую половину убрала в холодильник.
Трещало за ушами. Кошачья тушенка была съедена за несколько секунд, тарелка утащена под батарею и там сладострастно, с переливчатым урчанием, вылизана. На неприличные звуки выглянул муж Лев Львович:
— Чего это?
— Киса ест.
— А-а.
Мужу не интересно, у него очередной незапланированный (случайный) запой на фоне ежедневного вялотекущего употребления, вызванного тотальным нежеланием работать где либо. Тонкая штука, кто понимает. Лев Львович уходит к себе в комнату, ложится на диван, укрывается клетчатым, цвета шотландского клана Монтгомери, пледом и постепенно обнуляется. А Фаина Васильевна радуется, что нашла, хоть и дорогую, но альтернативу Мардуковской слишком аристократической курице с творогом. Надо будет, думает, дочке позвонить рассказать.
С тем и ложится спать, а утром просыпается и отправляется на работу. Фаина Георгиевна трудится главным бухгалтером в маленькой, но солидной фирме. Когда вечером возвращается домой, Мардук уже дежурит в коридоре, алчно посверкивая левым глазом, а муж Лев Львович даже не выходит встретить, пребывая в окончательной, но не полной нирване.
— Что, киса, – интересуется Фаина Васильевна – мяска (делая ударение на «я») хочешь?
— Хочу, – всем своим видом отвечает киса и лелеет во взоре надежду пополам с тревогой.
— Сейчас, – обнадеживает Фаина Васильевна, идет на кухню, где ставит на табуретку пакет с продуктами, по-быстрому споласкивает руки над раковиной и лезет в холодильник.
Консервы нет.
— Вот черт, – произносит Фаина Васильевна и шарит вокруг.
Все равно нет.
— Бред какой-то, – с обреченной усталостью говорит она сама себе, – наваждение.
Достает из сумочки, брошенной в коридоре на тумбочку, телефон, звонит дочери:
— Ты не заходила?
— Нет, а что случилось?
— Да так… ладно, как Ванечка?
Ванечка, это внук, но Фаина Васильевна быстро сворачивает разговор, оттого, что пропажа банки кошачьих консервов невозможна, глупа и беспокоит ее. Не Мардук же, в конце концов, взял тушенку? Открыл дверь холодильника, плотоядно и с особым цинизмом мяукнул, протянул загребущую лапу, схватил деликатес и сожрал? Нет, не он. Тогда кто? Методом исключения – Лева. Все просто: Фаина Васильевна не брала, кот взять не мог, дочка не заезжала, остается Лев Львович.
Который от всего отказывается. Отпирается человек от обвинений. Говорит, не брал я вашу проклятую банку, не ведаю, где она и не сторож я консервированному мясу неизвестного происхождения. Ну и что, что дорогое? А мне какое дело? Не пил. Нет. Не хватал и не закусывал. Не знаю. Не лазил. Плевать, пусть жрет, что дают. Я здесь не причем. Нет! Нет, я сказал!
И еще рукой так в воздухе поводит, что становится понятно, все эти инсинуации – вздорны, отвратительны и провокационны.
И вообще, Лев Львович не из тех людей, кто путает божий дар с яичницей.
— Конечно, – соглашается Фаина Васильевна, – конечно. Иди ко мне, киса, я тебе дам грудку с творожком, – причитает она совсем по-бабьи. Ешь, кисонька, ешь курочку… не кормить же этого бездельника пьяного консервами по триста рублей за восемьдесят граммов… деньги переводить зазря… на еще кусочек… ешь, миленький, а этот пусть подавится… скотина такая… гад…
Сок
За брошенный на асфальт окурок Саня Соков, по прозвищу Сок, может убить. Он член добровольной дружины чистоты и порядка – ДДЧиП. Членов в этой организации, человек шесть, ходят по нашему микрорайону с палками, на конце которых торчит гвоздь, и собирают мусор.
Тыкают, накалывают пакеты из-под чипсов и орешков, (а снайперы – бычки), потом складируют в пластиковые ведра. Ведра опорожняют в мусорные баки. Водочные бутылки собирают руками, мелочь всякую, типа крышек от пивных баллонов, грабят детскими маленькими граблями.
Одеты они в одинаковые костюмы красного цвета, пошитые женой Санька Еленой Спиридоновной из какой-то химической ткани, найденной на городской свалке. Нечто вроде производственного халата с вставкой из черного кожзаменителя на животе и подоле, плюс большие карманы.
К добровольцам у нас относятся по-разному. Называют – жуки-навозники. В лучшем случае, – божьи коровки. Сами себя они никак не называют. Есть у «чипов» и свой лозунг: «Уже шаг – чище враг».
На мой вопрос:
– Какой враг?
Саня отвечает:
— Овраг. Овраг, в старорусском написании.
— А-а, – тяну я и чувствую себя идиотом.
В воскресенье прошусь с ними, говорю:
— Возьмете грести?
— Конечно, – радуется Елена Спиридоновна, – всегда рады новым членам.
Костюма запасного у них нет, но мне выдают палку с гвоздем, пластиковое ведро и мусорный пакет. Мы вчетвером выходим на территорию, сегодня это газон у шестнадцатого дома по улице Победителей.
— Тебе отсюда и до обеда, – привычно шутит старейший член организации Дима.
— Понял, – отвечаю я и иду собирать мусор.
— А потом будем ветки пилить, – кричит мне вдогонку Саня, – все согласовано!
А я-то думал, зачем им огромная ножовка с железной ручкой и гигантский секатор.
Хожу, накалываю мусор, а когда на гвозде образуется изрядная стопка проткнутых пакетов и каких-то бумажек, рукой в перчатке скидываю в ведро. Елена Спиридоновна бредет слева от меня, Сок – справа, а Дима впереди. Часа через два мы заканчиваем с мусором, стаскиваем ведра и мешки с бутылками к бакам и перекуриваем.
— Дерево надо обкромсать, – сообщает мне Дима.
— Какое?
— Вон, – показывает пальцем.
— Почему это дерево? – спрашиваю я у Сока.
— Заявка от жителей поступила. Солнце им в окна не попадает. Говорят, сыро в комнате. Дети растут без солнца. Бум пилить.
Красивое дерево: могучее и самодостаточное.
Дима вскарабкивается по стволу, усаживается, примеряется и начинает елозить по огромной ветке ножовкой. Саня руководит снизу.
— Интенсивней, – машет он рукой.
— А? – спрашивает Дима.
— Давай, говорю.
— Оставь его в покое, – советует Елена Спиридоновна.
— Я тут главный, – Саня хмурится.
Дима пилит интенсивней. Наконец надпиленная до половины ветка начинает трещать и гнуться.
— Так, – кричит Саня, – так, еще маленько! Еще! Давай!
На него начинает оглядываться люди, идущие мимо дома.
Дима пару раз дергает ножовкой туда-сюда.
Ветвь, с влажным коротким треском, срывается, летит вниз и ударяет Саню по голове. Сок крякает, закатывает глаза и падает без чувств.
— Убили, нахрен, – констатирует Елена Спиридоновна.
Я смотрю на дерево – спил приятного желтоватого цвета, как топленое масло, а там где ломающаяся ветка рвала кору и плоть, выступила влага. Очень хочется потрогать, провести рукой, утешить.
Саня открывает глаза.
— Нормально, – говорит Дима.
Потом обращается к Соку:
— Сколько пальцев? – и показывает два пальца.
— Четыре, – отвечает Саня.
— Правильно, – говорит Дима, – вставай, ты в норме.
Сок поднимается, смотрит на нас, на ветку, на дерево и подводит итог:
— Хорошо поработали.
— О, господи, – отвечает Елена Спиридоновна.
Мы с Димой начинаем резать упавшую ветку.
— Дима, – тихо говорю я, – тебя, дурака, разве не учили в детстве, что ветку сначала подпиливают снизу, на месте будущего слома, а потом уже хреначат?
— Учили, – Дима бросает ножовку.
— Ага, – соглашаюсь я и поднимаю.
Начинаю пилить.
Не могу удержаться.
Оммаж
После людей, пропавших при невыясненных обстоятельствах, более всего меня интересуют всевозможные двери в неожиданных местах. Тяжелые железные, с навесными, врезными и накладными замками, с ручками и без, со скважинами для ключа и навечно закрытые изнутри. В стенах станций метро, в опорах мостов, в стенах подземных переходов. В нишах зданий, просто в бетонном заборе (идешь вдоль триста метров, вдруг – зеленая грубосваренная дверь, зачем? Куда?), люки в полу. О, эти люки в полу!
У меня есть большая коллекция фотографий таких дверей и люков (объектов), и во время запечатления парочки особо секретных, бдительные сторожа сдавали меня в милицию. В милиции интересовались, не шпион ли я, и в ответ на фразу: «Сейчас не тридцать седьмой год», отпускали. Хотя, может, как раз и тридцать седьмой. Но меня все равно отпускали, потому что имеется справка из психиатрического диспансера. На самом деле, никто, конечно, никаких справок с собой не носит, я вообще сомневаюсь, что они существуют, выписанные справки. Но если позвонить из милиции в клиническую психиатрическую больницу номер один, то там подтвердят, что я у них на учете.
Я и два моих приятеля – Ваня Пе-пе и Саша Дубельт. Год назад мы лежали в общей палате номер одиннадцать и с тех пор дружим. То есть когда я туда поступил, Ваня и Саша уже там лечились, а меня после Надзорной к ним перевели. Правило такое, первые несколько дней лежишь в надзорной палате. Той, где в двери окошко зарешеченное сеткой Рабица, на выходе санитар косяк подпирает (сидит на стуле), а в туалет выводят два раза в день в строгом сопровождении. В туалете, кстати, на окнах решетки посерьезней, а на подоконнике вечно ошивается ненормальный хроник из четвертой палаты – Альберт Выкрутасов. У него бессрочная бессонница, а так он ответственный за четыре толчка и владелец инструмента – палка длинная на конце бумбочка. Он ею засоры пробивает. Так вот, выводили нас из Надзорной в туалет два раза в день – утром и вечером. Мы рассаживались посменно рядком, а санитар Петр наблюдал в окошко. Забыл сказать, там во всех общественных дверях окошки (или говорил?). И если случался затор, то Альберт был тут как тут со своим инструментом. Два удара – (нет не восемь дырок) и все путем.
А Ваня Пе-пе и Саша Дубельт учили меня жизни. Они говорили, что только здесь и возможна подлинная свобода, попробуй, предлагал Дубельт, крикни: «Долой диктатуру пролетариата», и тебе за это ничего не будет. Я кричал, и мне за это ничего не было, только ослабленный больной Сириус просил не орать на всю палату. Но на него никто не обращал внимания, что взять с ослабленного. И во вторник, помню как сейчас, скрывающийся за дверями клинической больницы номер один от заслуженной кары преступник, предложил мне таблетки. Те, что он «брал на горло» во время утреннего приема, а потом отхаркивал в туалете.
— На, – сказал Витек, – закинься, брат, погляди на небо в алмазах сквозь прицел винтореза.
И протянул мне горсть разноцветных горошин со слегка покоцанной оболочкой.
— Зеленые – ништяк, – разъяснил Витек, – а красные для ускорения. Пей, не бойся. Не вечно же на сульфе сидеть, потея нарзаном.
И я выпил и дальше не помню ничего. Вроде бы, больные хором скандировали тезис: «Наша жопа, как резина – не боится сульфазина»! Но, может мне это только показалось, потому что у нас во втором мужском отделении вечно шли жаркие дебаты на тему, что лучше: сульфазин, аминазин или галопередол. У каждого средства были свои сторонники. Некоторые хвалили сульфазин, после которого болит все тело, но дух не сломлен, а некоторые были за галопередол, после приема коего и тело растоптано и дух унижен. Третьих же привлекал аминазин, как гуманное средство постепенной ломки устоявшихся привычек. Но были противники любых средств, и возглавлял оппозицию вежливый уголовник Витек.
— Так, – учил он психов на утреннем приеме лекарств, – ты берешь две зеленые, ты – красные, а ты, чума нестроевая, пять синих.
И после закидывания, запивания молоком (маленькая пластиковая стопочка серого цвета) и проверки медсестрой проглатывания, опытные больные сдавали ему дань в штабе, где на стреме стоял Альберт Выкрутасов со своим инструментом. Вот этими таблетками он меня и угостил и, отхаркнутые из разных дружественных глоток, они заскользили по моему пищеводу и упали в желудок. А там растворились. И удар был страшен.
— Не знаю, не знаю, – удивлялся Витек, – мне для прихода, обычно, необходимо штук двенадцать-тринадцать. Уж больно у тебя нервная система здоровая, что с восьми так поперло. Беда.
И главврач сказал тоже самое:
— А что мы, собственно говоря, вас здесь держим? Пора вам, батенька, вливаться в трудовые элементы. Красить лестничные пролеты! Подъезды! Дома! Дышать красками: белой, синей, розовой, масляной, нитро и акриловой, в конце концов. А вы тут… нет-нет-нет! Немедленно выписываю, немедленно!
И меня выписали. И я пошел. Захватил с собой альбом со снимками дверей, что хранился у моей сестры-хозяйки и пошел искать. Потому что верю, когда-нибудь найдется дверь, от замка которой у меня в кармане будет лежать ключ. И я открою ее и отправлюсь в страну счастья. Где услышу реплику, увижу реплику, пойму реплику и ту жизнь, что я никогда не знал. И не узнаю. И хорошо. И мне.
[divider]
Олег Макоша
Нижний Новгород