45 лет назад, 10 марта 1966 года, на небольшом финском кладбище поселка Комарово под Ленинградом, среди огромных еще сугробов, появился свежий холмик земли, заваленный цветами. На простом деревянном кресте вырезано:
Анна Андреевна Ахматова
1889 – 1966
Накануне, в Москве, на траурном митинге во дворе больницы Склифосовского поэт Лев Озеров сказал: «Завершилась большая, полная испытаний, горечи и позднего триумфа жизнь Анны Андреевны Ахматовой. Начинается ее бессмертие!»
*******
Этот холодный, промозглый мартовский день я хорошо запомнил. И, как оказалось впоследствии, именно с ним, в большей или меньшей степени, связаны судьбы людей мира кино, рассказы которых я записал в разные годы. Сложилась мозаичная, в некоторой степени даже детективная история.
Итак, 10 марта 1966 года… Я работаю инженером на Ленинградской студии кинохроники, которая в те времена занимала, пожалуй, ведущее место в документалистике, сделав немало острых, проблемных фильмов в период хрущевской оттепели.
На студию пришло из ВГИКа много одаренной молодежи, которой тоталитарное государство уже не могло наглухо одеть шоры все разлагающей, двуличной партийной пропаганды.
Сойдя около 9 утра с трамвая на Театральной площади, я обратил внимание, что в сторону Никольского собора, который находился буквально в трехстах метрах от студии, движется необычно много людей. Был вторник. И, вроде бы, никакого важного церковного праздника.
На студии же была совершенно иная картина. В большом холле первого этажа, где ежедневно в это время стоял шум и гам групп, отъезжающих на оперативные съемки, сейчас стояла странная, напряженная тишина… Ни одного человека. Только перепуганная вахтерша держала дрожащими руками телефонную трубку и подобострастно кивала головой:
– Да, слушаюсь, Валерий Михайлович… Все сделаю, как вы сказали… Все сделаю… Не беспокойтесь…-
– Тетя Вера, что случилось? Куда народ-то подевался? – спросил я, когда она закончила разговор.
– Да тут такое… Все помчались в церковь, в Никольский собор… Там какую-то Ахматову отпевать будут… И снимать… А мне директор только что приказал никого из наших больше со студии не выпускать… Никого… А вот и он сам!..
И точно. Со второго этажа по мраморной лестнице вниз буквально скатывалась троица: впереди – шестидесятилетний директор студии, лауреат двух Сталинских премий ( за фильмы ”Линия Маннергейма” и ”Ленинград в борьбе” ), режиссер Валерий Михайлович Соловцов… Справа от него семенил наш студийный цербер начальник Первого отдела грузный и одышливый Михаил Николаевич Красавицкий, ему студийный народ, не без оснований, в годы войны отводил роль грозного начальника одного из сибирских лагерей… За ними следовал поджарый главный редактор студии Олег Петрович Ханеев.
На ходу Соловцов кричал:
– Я спрашиваю вас, кто разрешил эти съемки? Кто дал свет, транспорт, пленку? Вы что, не понимаете, в какое дерьмо вляпалась студия? Мало мне мылят шею за наши молодые дарования… Теперь вот еще это разгребать?!
Вся троица пронеслась мимо меня, вылетела на улицу и по Набережной Крюкова канала помчалась налево к Никольскому собору.
Часа через полтора после завершения панихиды в соборе студийный народ начал подтягиваться в родные пенаты. Холл гудел как растревоженный улей. Все обсуждали слова директора: «Мы эти съемки так не оставим!.. Чьи-то головы полетят! Это я вам обещаю!»
Из беседы с кинорежиссером Людмилой Лазаревой.
– Да, головы тогда, действительно, полетели… И я, волею случая, оказалась в их числе. Ты же помнишь, я училась во ВГИКе в мастерской великого режиссера – документалиста и оператора Романа Лазаревича Кармена, и в том далеком, 66 году, проходила преддипломную практику у вас на студии. Я мечтала снять здесь и свой дипломный проект – фильм о дочери царского генерала, первой в мировой истории женщине-дипломате и ”секс -бомбе ” Александре Коллонтай, которая накоротке была знакома со знаковыми фигурами международного революционного движения Карлом Каутским, Полем Лафаргом, Георгием Плехановым, Владимиром Ульяновым-Лениным. После Октябрьского переворота 17 года она состояла в браке с вожаком моряков Балтийского флота Павлом Дыбенко, который был младше ее на 17 лет, и не раз мужественно спасала его от смерти.
Пока уже известный тогда драматург Борис Добродеев писал сценарий этого совсем несоветского фильма, мы с главным редактором студии Ханеевым договорились, что я сниму специальный выпуск журнала ”Ленинградская кинохроника” к очередной красной дате – Дню 8 марта. Причем, я твердо оговорила, что самый большой сюжет будет посвящен Анне Андреевне Ахматовой, которая не без уговоров, но все-таки дала мне согласие на съемки. Конечно, я понимала, что жизненные коллизии и поэтическая судьба этой женщины достойны большого, значимого фильма… Но и пятиминутный сюжет о ней в те времена означал пусть небольшую, но победу здравого смысла над убожеством партийного руководства.
Но снять этот сюжет мне не удалось. Казалось бы, к началу 60-х, после десятилетий забвения и травли, к Анне Андреевне пришло всемирное признание. Ее стихи переводились и печатались во многих странах мира. В 1964 году в Италии она получила очень престижную литературную премию Таормина, и посольство СССР в Риме устроило в ее честь пышный прием. В следующем году Ахматова стала почетным доктором литературы Оксфордского университета. Впервые в истории этого старейшего учебного заведения была нарушена незыблемая традиция: не Анна Андреевна всходила за мантией по мраморной лестнице, а ректор сам спустился к ней… Да и дома, в Советском Союзе, один за другим вышли, наконец-то, два сборника Ахматовой: ”Поэма без героя” и ”Бег времени”. Но в конце 65 года, как раз накануне моих съемок с ней, Анну Андреевну настиг в Москве четвертый инфаркт, от которого она уже не смогла оправиться. После трехмесячного лечения в больнице Ахматова скончалась 5 марта 1966 года в подмосковном кардиологическом санатории ”Домодедово”. Символично, но именно в этот же день, 13 лет назад ( а 13 – сакральное число ) ушел из жизни тиран и мучитель ее семьи Сталин. Именно к нему были обращены пронизанные душевной болью строки Ахматовой:
Я приснюсь тебе черной овцою
На нетвердых, сухих ногах.
Подойду и заблею, завою:
– Сладко ль ужинал, падишах? –
Ты Вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?
О внезапной кончине Анны Андреевны я, к сожалению, узнала слишком поздно – когда гроб с ее телом уже доставили из Москвы в Ленинград. И тут меня окончательно выбил из колеи нокаут моего сокурсника по ВГИКу Семена Арановича. Он быстро сориентировался и взял все съемки проводов Ахматовой в последний путь под свой контроль.
Семену несколько повезло – он защитил свой диплом на студии почти на 2 года раньше меня, сняв, честный и чистый фильм ”Последний пароход”, который власти сразу же положили на полку… Но Роман Лазаревич Кармен и комиссия ВГИКа безоговорочно зачли этот фильм как отличную дипломную работу Арановича… А той весной он уже снимал большой полнометражный фильм ”Друг Горького – Андреева” и мог ни с кем не согласовывать съемки даже не запланированных сценарием эпизодов. Мы часто пользовались такой привелегией, снимая ”для будущего” интересные события.
Этим Семен и воспользовался. Мне же, тогда молодой и неопытной, увы, досталась роль проигравшей в гонке.
Но все таинство православного отпевания в храме проходило на моих глаза и оставило глубокое впечатление на всю жизнь. И еще… Нам никогда, под страхом полного отрешения от профессии, не разрешали снимать в церквях без особого на то соизволения кгб и партийной власти. Повторяю: ни-ког-да!.. Вот я и полагала, что на съемки Семен каким-то образом получил такое ”добро” – слишком открыто его группа работала.
Я глубоко ошибалась… Наоборот, оказалось, что власти города не только не благославили съемки в соборе, но и категорически запретили их. И когда утром началось отпевание, тайные сотрудники кгб тотчас сообщили об этом куда следует. Из обкома партии директору студии последовал незамедлительный звонок: разобраться, виновных наказать и изъять отснятый материал.
Выходя из собора, я увидела наших начальников, которые в три руки записывали всех сотрудников студии, бывших на отпевании Ахматовой.
Утром следующего дня на доске приказов появился огромный список лиц, которым объявлялся строгий выговор. Там была и моя фамилия… Но на этом наказание не закончилось. Вскоре меня вызвал главный редактор студии для профилактической беседы, которая закончилась жестким резюме: «Людмила Артемовна, студия считает преждевременным доверить вам работу над фильмом о Коллонтай. Думаю, что в ближайшее время у нас также вряд ли найдется подходящая тема для вашего диплома…»
Это был удар ниже пояса. Я, конечно, без дипломного проекта не осталась и не без успеха сделала его на Кишиневской киностудии, сняв очень душевный документальный фильм ”Мередианы лета” о молдавских садоводах и черешне…
Ну, а непосредственные участники тех съемок были наказаны так: Семена Арановича на неопределенное время разжаловали из режиссеров в ассистенты, Аркаша Рейзентул – один из лучших кинооператоров студии, из высшей категории переведен в низшую… Главным козлом отпущения сделали Анатолия Шафрана. Он был прекрасным оператором, но пока без диплома – учился на третьем курсе заочного операторского факультета ВГИКа. Шафрана просто уволили…
А вот что рассказал мне сам Анатолий Шафран.
– …Точнее, меня отправили в ссылку… Самую отдаленную, как Ленина в Шушенское… Я то вообще считаю, что царское правительство сослало его туда поправить здоровье для дальнейшей и бурной революционной работы. Ему платили денежный пансион, которого вполне хватало на сносную жизнь. Он мог заказывать любые книги. В местной лавке продавалась модная одежда и обувь, был бельгийский шоколад, французское вино и парфюм… И климат там вполне курортный… Отличная рыбалка… Охота…
Да и мне повезло… Ленинградская студия кинохроники в те годы представляла собой еще крепкое братство военных кинооператоров и режиссеров, переживших все ужасы блокады. Директор студии Валерий Михайлович Соловцов относился к их числу. Правда, традиционные фронтовые 100 граммов для многих, к великому сожалению, стали обязательными и в последующей, мирной жизни. Пьянства на студии, конечно же, не было. Но частенько наша буфетчица после традиционного разбора полетов – обсуждения в кинозале отснятых сюжетов для фильмов и киножурналов, аккуратно несла в директорский кабинет поднос с фарфоровым чайничком и бутербродами, накрытыми расшитой салфеткой. В чайничке, естественно, была традиционная, чистейшая, со слезой, столичная… Остальные творцы группками разбредались по операторским кабинам – на скромный ”перекус”. Вот, вскоре после тех съемок в соборе, я и сидел напротив директора во время подобного перекуса и строгого приказа секретарше: «Я занят… Никого в кабинет не пускать.»
– Толя, – начал разговор Соловцов, будучи уже слегка ”под мухой”, – я на тебя, естественно, никакого зла не держу… Мы в блокаду, каюсь, и сотой доли правды не сняли, и уже только этим виновны перед теми, кто лежит на Пискаревке… Все эти запреты и тогда, и сегодня – полная чушь… Но и ты пойми: власть хочет крови, не важно чьей…
– Ну да, неважно? Что же ваш начальник Первого отдела шепчет по углам: «Да-а-а… Вся троица – евреи!» -… Это как понимать?
– Забудь! Ни одного еврея мы после войны не уволили… А имена погибших золотом выбили на памятной доске. Но ты пока по рангу – самый уязвимый. Я же хочу, чтобы и волки были сыты, и ты не очень пострадал… Я тут кое с кем из верных друзей в том же обкоме посоветовался и предлагаю такой вариант: официально мы тебя откомандируем на Хабаровскую студию кинохроники как бы для усиления ее творческого потенциала. А высшим чинам в обкоме сообщим, что ты на студии больше не работаешь, что будет истинной правдой… Отсидишься на Дальнем Востоке годик – два, забудется эта история, – мы тебя назад заберем… Согласен?
В общем, я согласился на такой вариант. На Дальнем Востоке творческие возможности для оператора были просто безграничными, и я в душе не раз благодарил Валерия Михайловича за мою ссылку, за столь жестокое ”наказание”…
Что еще интересно… Анна Андреевна никогда не имела своего постоянного угла, жила как неприкаянная: моталась по коммуналкам, подолгу жила у друзей и знакомых. Она сама не раз говорила: «Я потеряла оседласть… И в Питере не дома.. И в Москве не дома… Пишу на подоконнике…» Квартиру в Ленинграде ей дали только за два года до смерти. Да и то после того, как она была выдвинута на Нобелевскую премию по литературе. Так вот, когда в 1990 году я принял непростое решение перебраться в США, Анна Андреевна фактически помогла мне получить Грин-карту, на которую, по-честному, я не очень рассчитывал. На собеседовании, рассказывая биографию, я коснулся и съемок 66 года… К моему удивлению, сотрудница Госдепа США, мягко прервав меня, сказала: «Анатолий, мы знаем об этом. Вы сделали очень нужное для культуры дело. И пострадали…»
В общем, уже через полгода я легально работал оператором на русском телевидении в Нью-Йорке.
Из беседы с редактором Ларисой Кухалевой.
– С детства я очень любила кино и, закончив филологический факультет Ленинградского университета, устроилась работать ассистентом режиссера на киностудию Леннаучфильм… Я хорошо знала Семена Арановича. Он, будучи в некоторой степени свободным художником, снимал фильмы то у нас на студии, то на Кинохронике. И вот однажды раздается его телефонный звонок: «Лара, ты мне говорила, что любишь поэзию Ахматовой, изучала ее творчество… Скончалась Анна Андреевна… Хочу снять прощание с ней. Мне нужна помощница. Работа будет буквально с колес, оперативная. Надо срочно мчаться в аэропорт… Ты готова?»
Самолет с гробом Ахматовой прибыл около 5 вечера. Его встречали немногочисленные родственники Анны Андреевны, поэты Александр Кушнер и Иосиф Бродский… Чуть в сторонке стояло несколько сотрудников кгб, и их оператор тщательно снимал всех участников этого траурного действа.
И вот огромный деревянный ящик с надписью «НЕ КАНТОВАТЬ» выплыл из чрева самолета, рабочие стали грузить его в автобус. Сын Ахматовой Лев Гумилев, не сдерживая слез, все время повторял: «Мама… Мама… Мамочка!..»
За несколько последних лет, после кровоточащего для Ахматовой разрыва с сыном, это была их первая встреча. За 2 месяца до смерти Ахматовой, видимо, предчувствуя ее скорый конец и признавая свою несправедливость к матери, Лев хотел посетить Анну Андреевну в московской больнице. Но доброжелатели не допустили этой встречи: «Нет, нет… Волнение только повредит ее здоровью!»
Лев Николаевич, будучи верующим человеком, заказал в Никольском соборе вечернюю панихиду и на следующее утро отпевание. Власти города, боясь большого скопления народа и непредсказуемости событий, категорически запретили давать об этом даже малейшую информацию. Радио и пресса сообщили только об официально разрешенном прощании с Ахматовой днем 10 марта в Доме писателей. Но когда мы спозаранку прибыли в собор, он был уже практически полон. Горели тысячи свечей, все паникадила. Море света будто вырывалось из тьмы к гробу Ахматовой…
Понимание и мужество проявили молодые служители Никольского собора – отец Петр и протоирей Николай Сойко. Зная о полном запрете съемок в церквях, они все-таки разрешили Арановичу сделать это. «Мы не хотим рисковать как вы, Семен, – сказали они. – Но знаем и то, кого будем отпевать… Бог нам всем судья. По делам и воздастся…»
А люди все шли и шли… Молодые и старые, верующие и неверующие – молва мгновенно облетела весь город.
Гроб с телом Ахматовой стоял в центре собора. В густой бас священника: «… прости грехи вольные и невольные… и сотвори вечную память…», – периодически вмешивался стрекот кинокамер. К сожалению, Лев Николаевич воспринимал нашу работу как кощунственную суету и бросал в лицо операторам и режиссеру жесткие слова: «Что вы, как воронье, налетели? При жизни, при жизни надо было снимать, а не сейчас…»
Пленка сохранила нам не только таинство обряда, но и высокое, горестное противостояние народа власти… Большинство не знало слов молитв, не понимало, что поет хор… Церковь уже не вмещала всех желающих проститься с Ахматовой и вскоре заполнился и весь прилегающий к собору сквер. А ведь Хрущев совсем недавно пообещал показать по телевидению в 1980 году последнего попа…
Я стояла недалеко от гроба, держа за спиной холщевую сумку с запасными кассетами для операторов. А они оставляли в ней отснятый материал. Пронесся слух, что сотрудники кгб отбирают на выходе из собора фотопленки. Толя Шафран забрал у меня сумку с кассетами и через известный ему черный ход благополучно принес материал на студию. Поздно вечером, уже совершенно без сил и окоченевшие от холода, мы вернулись со съемок в Комарово, где на заснеженном сельском кладбище и нашла свое последнее пристанище Анна Андреевна Ахматова. В ее лице весь культурный мир ассоциировал великую Россию Пушкина, Толстого, Достоевского. На Литературных Мостках – месте захоронения известных писателей и поэтов в Ленинграде, ей кусочка земли не нашлось…
После обработки все материалы этих несанкционированных съемок были изъяты начальником Первого отдела студии, опечатаны и упрятаны в сейф… Только через 22 года Аранович с трудом смог вытащить их из заточения и включить в свой пронзительный фильм ”Личное дело Анны Ахматовой”..
Из беседы с Семеном Арановичем осенью 1994 года на кафедре режиссуры факультета экранных искусств Санкт-Петербургского института кино и телевидения.
– Семен, ты один из немногих режиссеров, кто с одинаковым успехом снимает и художественные, и документальные фильмы… Почему понадобилось столько лет, чтобы страна, наконец-то, увидела первый фильм об Ахматовой?
– Да какой чиновник в советское время осмелился бы разрешить съемки картины о человеке, который беспощадно бросал власти вызов и всегда, не смотря на вечно висящий над ее головой топор, годами живя без признания и денег, порой просто голодая, оставался свободным в помыслах?!
Я тогда была с моими народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был…
Всегда поражаюсь, какой силой обладают поэтические строки. Всего две строки. Но в них вся история России ХХ века: три революции, Гражданская война, коллективизация и индустриализация, создание империи ГУЛАГ… Они о блокадном Ленинграде, о радости Победы, о надежде на лучшее будущее и разочарованиях ” оттепели ”. Они о жизни каждого из нас… Такова была судьба и жизнь Ахматовой.
Но каждая беда, каждое горе приходило к ней не один раз, а повторялось и повторялось… В 21 году чекисты расстреляли ее первого мужа – поэта Серебряного века Николая Гумилева… В сорок лет от туберкулеза умирает второй муж Ахматовой, ее духовный наставник, академик, ученый – ассиролог Владимир Шилейко, знавший 62 языка… Третий спутник жизни Ахматовой – известный искусствовед и первый комиссар Русского музея и Эрмитажа Николай Пунин сгинул в одной из Воркутинских преисподен Гулага в 1953 году. Единственный сын Ахматовой – Лев Гумилев – истинный энциклопедист и создатель всемирно признанной теории этногенеза, трижды арестовывался и даже перед войной был приговорен к расстрелу. Война его и спасла… Добровольцем из норильского лагеря он дошел до Берлина. А потом сел опять на долгие 10 лет… А пасквильная оценка творчества Ахматовой Корнеем Чуковским, после которой ее не публиковали 16 лет!? А доклад Жданова 46 года в Смольном с убийственным выводом: «Ахматова – не то то монахиня, не то – блудница. Она – типичный представитель чуждой нашему народу пустой, безыдейной поэзии». И это после стихов, которые Анна Андреевна написала незадолго до войны:
…Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь …
Ничего себе безыдейная поэзия, от которой мороз по коже.
Вот таких, разящих наповал слов, власть и боялась больше всего… Она боялась, что стихи Ахматовой дойдут до людей… В тот голодный, 46 год, пытаясь сломить поэта, Ахматову лишили даже продовольственных карточек – верх цинизма, кощунства и вседозволенности ”слуг народа”…
– Семен, художественный фильм ”Торпедоносцы” был отмечен Государственной премией СССР и принес тебе, его режиссеру, всенародную славу… Знаю, что ты и сам, до прихода в кино, летал на Крайнем Севере на торпедоносцах… Так вот, когда самолет несет смертоносный заряд на вражеский корабль, он должен идти строго перпендикулярно его борту, никуда не сворачивая, и этим самым подвергает себя максимальному риску – обстрелу из всех орудий…
– Да, это, действительно, так.
– Вот и жизнь Анны Андреевны напоминает мне полет торпедоносца.
– Хорошее сравнение. Единственный раз в жизни, пытаясь вытащить сына из тюрьмы, Ахматова переступила через себя, совершила поступок, который сжигал ее и мучил совесть до конца дней: в 1950 году она опубликовала в самом массовом журнале ”Огонек” цикл стихов, восхваляющих Сталина. Но тиран жертву не принял. Именно в эти дни, боясь уже своего ареста, Анна Андреевна сожгла значительную часть своего архива и рукописей. Но эту ее слабость можно и объяснить, и понять. Ведь прежде всего она – женщина и мать. Знаешь, если бы Анна Андреевна написала за всю свою жизнь только один ”Реквием”, она все равно бы заняла свое достойное место среди великих русских поэтов. Шесть лет Ахматова писала эту поэму и сразу же уничтожала листки, оставляя строки в своей памяти и памяти самых верных друзей. Только за несколько лет до ухода из жизни Анна Андреевна решилась снова доверить поэму бумаге… Но случилось так, что без ее ведома ”Реквием” был тайно вывезен из страны и опубликован в Западной Германии в 1963 году.
Партийные боссы Ленинграда Толстиков, а потом Романов, ей такое простить не могли… На родине ”Реквием” был напечатан в журнале ” Октябрь” только 25 лет спустя, уже во время горбачевской перестройки.
Мы же свою, упрятанную в застенки кинохронику, смогли вызволить лишь в столетний юбилей Ахматовой, в 1989 году… К сожалению, часть материала этих съемок бесследно исчезла. Трудно сказать, на каком этапе. Если пленка жива – посмотрим, где она всплывет, ведь в наше смутное время призыв нового вождя обогащаться любыми способами стали нормой жизни. Но, боюсь, в ближайшее время летать на торпедоносцах будет уже некому…
[divider]
Игорь Войтенко
Тампа, Флорида