В субботние и воскресные дни народ в садах копошился, как в муравейнике, с той только разницей, что в муравейнике тихо. Напоминая пеструю демонстрацию, направлялись во вторую половину воскресного дня к электричке; были счастливы, когда удавалось в нее втиснуться. Ведра, рюкзаки, сумки, тележки затаскивались подчас по головам, и когда в переполненном вагоне удавалось примостить свое ноющее и совсем уж как-то по-животному уставшее тело, человек в сладкой истоме блаженно закрывал глаза, радуясь, что час-полтора – столько уходило на дорогу – может находиться в покое.
Каждый выгадывал место, чтобы к моменту прихода электрички оказаться у двери вагона. Первых заталкивала напиравшая сзади толпа. В числе таких счастливчиков оказалась однажды и я. Радость, что удастся, возможно, занять свободное место, подогрелась, когда ещё из тамбура услышала:
– Адольфовна, иди сюда!
– Адольфовна?.. – застряла от удивления в дверях толстушка. – Эт чо ишшо за Адольфовна?.. Откеда?..
Не реагируя, я радостно упала на сиденье рядом с Григорьичем, севшем ранее на одной из остановок. Когда-то он работал инженером в Куете, а сейчас, как и большинство пенсионеров, купил сад, завёл в нём пасеку, и весь был поглощён этим увлечением. Толпа вталкивала толстушку в вагон. От ненавистного имени, выплывшего из небытия после полувекового забвения, она, похоже, лишилась сил и поэтому вновь застряла, но на этот раз уже в тамбуре при входе в вагон. Её туманные глаза вцепились в мои, как бы желая удостовериться, что обращались ко мне.
– Чо встала? Проходь! – проталкивала её напиравшая толпа.
– Да тут «Адольфовну»… посадили! – недовольно крикнула она, забыв и про усталость, и про то, что надо бы занять место, не замечая, что её беспощадно толкали.
– И чо?.. Да уйди ты отседа! – требовательный голос все же несколько осадил ее враждебность.
– Вы чо?.. Откуда таки Адольфы?.. Ты, чо ль, Адольфовна? – клещеватым взглядом впилась она.
– Я…
– Немка, чо ль?
– Немка…
– Михайловна! – крикнули ей. – Ты ж не выстоишь!.. Иди – мы на тебя место заняли!
– Да тут, понимашь, тако дело… Ты хто такая? – требовательно обратилась она ко мне.
Властный громкий голос вынудил людей примолкнуть. И в установившейся тишине я громко произнесла:
– Ты же слышала – Адольфовна.
– Адольф – это ж Гитлер! А ты хто?
– А я… его дочь! – вызывающе съязвила я, ожидая реакции.
После секундного оцепенения вагон расхохотался, а с меня схлынула внутренняя напряженность. Люди с недоумением, любопытством и веселым интересом приглядывались ко мне… На раздававшиеся реплики: «Молодец: не испугалась!» – «А чо? Може, и дочь?» – «Какая там дочь!.. Ты посмотри на нее!» – «Да не было у него детей!» – «Немка все ж…» – «И что?» – я реагировала уже с улыбкой. Некоторые, узнавая во мне знакомую, успокаивали: «Не переживай, Адольфовна. Ну, дура дремучая попалась – что с нее возьмешь?»
Толстушка, навострив к нам свои «локаторы», подсела на свободное место. Перемигиваясь, мы с Григорьичем громко радовались встрече, делясь новостями и какими-то садоводческими находками. Наш житейский разговор о бытовых делах снимал, я чувствовала, у толстушки недоверие, и к моменту, когда мы подъехали к городу, она, повернувшись к своим, длинно выдохнула:
– Надо ж – нормальна женшшина, а Адольфовна!.. Послушать – дак наша и наша!.. Никада б не подумала, шо встренусь с живой Адольфовной. От жисть… выкинет же такое!
[divider]
Антонина Шнайдер-Стремякова
Берлин