В прошлом году я был у родителей, и в один из первых же дней, копаясь на огороде, услышал за забором детский требовательный голос:
– Валя!.. Ва-ля!
– Ау, – через некоторое время отозвался другой голос, старческий, бессильный.
– А мама когда приедет?
– А?
– Мама когда приедет?
– Скоро, сынок, потерпи.
– А куда она поехала?
– А?
– Куда она поехала?
– Работать поехала, деньги зарабатывать.
С минуту за забором была тишина, а потом ребенок снова позвал:
– Валя-а!
– А?
– Валя, а когда мы кушать будем?
– Скоро, сынок, сейчас доделаю…
– Валя, я кушать хочу!
– Ну пойдем, пойдем…
Я оторвался от работы, пытаясь сообразить. Точно такие же разговоры я слышал двадцать лет назад, когда наша семья только переехала в эту деревню.
Когда бываешь в том месте, где когда-то жил, раз в год, кажется, что люди должны остаться такими же, что и были. И удивляешься, когда встречаешь того, кого знал пацаненком, а теперь он – здоровенный мужичара. Девчонки, которые проходили мимо наших ворот с ранцами за плечами, возвращаясь из школы, превратились в тетенек, у которых дети в выпускных классах. Половины обитателей нашей коротенькой Заозерной улицы уже нет в живых, в половине изб – новые люди…
Да, время летит, его не остановишь, и потому я оторопел от этого требовательного детского: «Валя! Ва-ля!» Словно и не было двадцати лет, словно и соседка, старушка Валентина Семеновна, и ее внук Олежек остались прежними.
Позже, когда мы отдыхали с родителями у крыльца в тени черемухи, отец спросил меня:
– Слыхал, как внучок бабушку называет? Лет восемьдесят между ними, а – Валя.
– Слышал, слышал…
– Да не внучок, – поправила мама. – Внук, Олег, в тюрьме сидит. А это правнук говорить научился.
– А, ну да, ну да, – покивал отец, – правнук.
А мама вспомнила:
– Ой, тут ведь такая история случилась! – Но остановилась, глянула на забор. – Потом расскажу, в доме.
И за ужином рассказала:
– Таня, Валентины Семеновны внучка, устроилась на почту… Три месяца почта на замке стояла, никто не шел, письма с городской машины развозили… И вот ее взяли. А тут подписка, и когда хватились денег, их нет. Оказалось, Таня взяла и что-то на них себе купила…
– Как так? – усмехнулся я. – Это ведь вскроется стопроцентно. На что надеялась?
– Ну вот – не побоялась. Или думала, что успеет вложить… Теперь прячется где-то… И ведь это не первый раз у нее такое. Года два назад устроилась социальным работником. Это которые одиноким, больным людям помогают по хозяйству… И вот ходила по ним и плакалась, что денег нет совсем, ребенок маленький, брат сидит, мать больная, бабушка старая… Старики ей одалживали какие-то суммы, а она не отдает и не отдает. И пожаловались ее начальству. Ее уволили, конечно… И года полтора маялась без работы…
– Вообще, конечно, судьба у семьи, – вздохнул отец. – Не позавидуешь.
– А во всем, я считаю, Валентина Семеновна виновата, – отозвалась мама. – Так она их всех разбаловала, что совсем они не понимали, как им жить. И когда стали взрослыми, то оказались не подготовленными совершенно. Отсюда все их беды…
Я вспомнил, что там было, двадцать лет назад и позже.
В половине пятистенной избы жили Валентина Семеновна, ее дочь Наталья и ребятишки – тогда им было лет восемь-десять – Таня и Олег, которого до поры до времени называли Олежек. Наталья была полной, молодой, всегда по-городскому одета. Часто ездила в город, увидеть ее, несущей воду от колодца или выдирающей крапиву у забора было невозможно – она таким не занималась. У нее была какая-то болезнь, и статус (тогда это слово было не в ходу, но понятие существовало) больной освобождал ее от работы. Кажется, она получала какую-то пенсию, а может, и нет. Но в любом случае вела себя так: я больной человек, не дергайте меня, но заботьтесь…
Ее дочку Таню одевали как принцесску, да и воспитывали также. Я ни разу не видел ее в огороде, она не ходила в магазин. Чаще всего сидела на лавочке у калитки, смотрела направо-налево, будто чего-то чудесного ожидая.
Олежек, младше сестры года на два, наоборот, был какой-то всегда расхристанный, крикливый, драчливый. С ним неохотно играли. Зато часто можно было услышать его требовательное:
– Валя! Ва-ля-а!
Наталья была замужем, но муж сидел. Сидел за убийство, хотя, как говорили соседи, сам он не убивал, а его заставили взять убийство на себя. Дали семь лет. Вроде бы настоящий убийца или убийцы обещали после освобождения помочь деньгами, и теперь передавали богатые передачи… Сидел он где-то недалеко, и Наталья как-то сказала, что они там разводят карпов. Не знаю, правда или нет.
Примерно через пять лет муж освободился, сразу купил квартиру где-то возле Красноярска.
Наталья с детьми собрали вещи и отправились к нему. Помню, как Валентина Семеновна их провожала, просила не забывать, приезжать. Дочь вымученно обещала: «Да наверное… Но это ведь далеко…» У Валентины Семеновны была еще старшая дочь, но она никогда не появлялась в деревне (по крайней мере, я не слышал, чтоб приезжала), существовал и бывший муж, отец дочерей, о котором и не вспоминали, да и он вряд ли вспоминал о Валентине и дочерях.
В общем, Наталья с детьми уехали с радостью, готовые к новой жизни, а через два дня вернулись. Оказалось, что в квартире другая женщина, а муж Натальи подал на развод…
Это был конец девяностых. Трудные, смутные годы… Если в начале десятилетия люди еще надеялись на то, что всё наладится, станет как было или даже лучше, то года с девяносто пятого надеяться перестали. Переименованный в акционерное общество совхоз развалился, работы не было, и одни впряглись в свое хозяйство, а другие погружались в нищету.
Семья Валентины Семеновны бедствовала, но попыток подняться не предпринимала. Дочь всё так же почти каждый день ездила в город, дети кое-как доучивались в школе, росли.
Время от времени Олежек выказывал себя добытчиком – рыбачил на задах огорода, выходившего к озеру.
Клев был плохой – карасей и окуней почти всех давно переловили сетями, – и Олежек просиживал на берегу по целым дням, чтоб рыбы набралось хоть на уху.
– Валя! – кричал он. – Валя-а!
– Ау, сынок? – слышалось с огорода.
– Принеси попить. У меня тут поклевка…
В другой раз:
– Принеси хлеба!
Валентина Семеновна несла.
Позже, как-то тайком от себя самой, приносила внуку сигареты.
Лет в пятнадцать Олежек стал воровать. В деревне воровали многие, но Олежек тащил всё подряд, и тупо, открыто. Его ловили. Случалось, просто били, а чаще вызывали милицию. Дела до поры до времени не заводили: то маленький ещё, то мелочь стянул… А Олежек подрастал, стервенел от безденежья и собственной беспомощности. Стал ходить с тесаком и то ли смастерил, то ли купил самострел, стреляющий тозовочными патронами.
За угрозу оружием ему и дали первый срок.
Приезжала группа, сделали обыск. Обшарили избу, стайки, баню. Валентина Семеновна плакала, стонала:
– Позор какой, позо-ор… Олежек не мог… Он ведь ребенок совсем…
Внука увезли, быстро судили и дали условно года два. Никакой возможности исправиться ему не предоставили – отправили обратно в деревню, где нечего было делать…
Год-два после школы где-то пробыв, вернулась в деревню Таня. Оказывается, училась в Красноярске в вузе, но то ли сама бросила, то ли выгнали… В доме их царили уныние и безнадега.
Но через несколько лет им слегка повезло – Наталье как инвалиду выделили в городе квартиру. Социальное жилье… По этой программе одиноких стариков, инвалидов из деревень переселяли в квартирки. Их нельзя было приватизировать, наследовать – пожил в относительном комфорте с ванной и унитазом, а потом, когда умрешь, также поживут другие.
Из-за этой квартирки возникла целая битва. И Тане, и Олежеку захотелось там поселиться, не только Наталье. Ведь своя крыша над головой в городе, пусть и такая, это возможность устроить личную жизнь. В конце концов в квартире поселилась Таня, и вскоре забеременела. Забеременела, но замуж не вышла. В итоге через несколько месяцев после рождения сына была сослана матерью, законной владелицей квартирки, к бабушке.
И опять брат и сестра, но уже взрослые, на третьем десятке, торчали в деревне без дела, без денег. Еще и малыш… Какой была их жизнь в тесной половине дома, на что они жили – не представляю. Валентина Семеновна покупала хлеб с хлебовозки скупо, иногда брала в долг. Как-то раз пожаловалась моей маме: «Сварила всем по яйцу, и что-то завозилась у печки. Они мне: «Валь, а ты яйцо-то будешь?» – «Буду, – говорю, – буду». Сажусь за стол, а его и нет. И они молчат, смотрят только…»
Олега в конце концов посадили. Дали серьезный срок – пять, что ли, лет. Он с еще несколькими такими же угнал из соседней деревни коров. Хотели сдать на мясо… Таня после декрета устроилась социальным работником, но продержалась недолго. Еще и долгов набрала. Потом эта история с почтой… И вот снова исчезла: «Работать поехала, деньги зарабатывать».
Через день или два после той сценки за забором к Валентине Семеновне пришла учительница из школы. Стала стучаться в калитку, потом – собаки у них не было – кричать:
– Есть кто дома? Валентина Семеновна!
Докричалась.
– Где Татьяна?
– А?
– Татьяна дома?
– Нет, уехала, – жалобно ответила Валентина Семеновна. – Павлика вот оставила…
– Куда уехала?! Она мне деньги обещала вернуть. Вчера весь день прождала, сегодня – пришла.
– На Сахалин уехала, рыбу потрошить. Заработает, сказала, вернется.
– Какой Сахалин! – вскричала учительница. – Она на неделю заняла. Что у меня, пять тысяч, что ли лишние?! Я в суд подам – расписка есть.
– Что же… Я-то что… – Валентина Семеновна сухо зарыдала. – Когда это всё кончится, господи…
Еще через день-другой я встретил Валентину Семеновну на остановке. Пришел встречать маму из города, и соседка ждала дочь. Она ждала ее каждый раз. Будто Наталья сама не найдет дорогу домой, или, может, надеялась, что привезет столько всего, что не донести одной…
– Здравствуйте, Валентина Семеновна, – сказал я.
– А? – Она как-то растерянно посмотрела на меня, потом, видимо, сообразила, что я поздоровался, и покивала: – Здравствуй, здравствуй.
Остановка на краю деревни; раньше ее вообще не было, приходилось идти в центр села, а это больше километра от нашей улицы. Но потом автобус стал доезжать досюда. Сначала остановка называлась Заболотной, а потом переименована в Заозерную…
Я закурил, смотрел на серые и рыжие крыши изб, серые заборы, сараи, мутно-белый целлофан теплиц в огородах… Так как-то всё ненадежно, старо, а ведь деревне, бывшему селу с храмом, который снесли при Хрущеве, уже под двести лет. До революции село было столицей волости, а сейчас заштатное – придаток Знаменского сельского поселения. Сама Знаменка в семнадцати километрах отсюда.
Работы по-прежнему почти нет: в школе, в детском саду, на почте, в трех частных магазинчиках при деле человек тридцать. Ферма то возрождается, то закрывается, поля заросли уже не травой, а сосняком…
– Как здоровье, Валентина Семеновна? – громко, заметив, что она стала совсем плохо слышать, спросил я.
Вопрос, наверное, не самый удачный, но хотелось поговорить с ней.
– Да ничего, потихоньку, – прозвучало в ответ бесцветное.
Ясно, что не начнет Валентина Семеновна откровенничать. И стало неловко за этот мой вопрос с намеком на то, что я готов послушать о ее несчастьях.
Но старуха все-таки сказала несколько слов. Наверное, важных, главных для себя, восьмидесятилетней:
– Как тут болеть… Павлушка на мне, и Олежека с Таней надо дождаться… Тут и помереть нельзя…
Я, глядя на ее сухое синеватое лицо, опять покивал. Отвернулся.
Подъехал автобус, я принял у мамы сумку с городскими продуктами. Мы пошли к дому. Сзади послышался растерянный голос Валентины Семеновны:
– А моей нету, что ли… Обещалась приехать…
– Нет, не было, – сказала мама.
– Ох-хо-о…
Метров через десять я обернулся.
Валентина Семеновна шла медленно, но вроде бы торопливо. В правой руке была напоминающая посох длинная жердинка. Как у странницы с картинки… Старуха смотрела не под ноги, а в сторону своего двора, где уже беспокоился, звал ее правнук Павлушка:
– Валя! Валя-а!
[divider]
Роман Сенчин
Москва