Заметки заинтересованного читателя
ВИДЕНИЕ МАТЕРИ
От долгого трудного молитвенного напряжения женщина-мать впала в подобие транса, где сквозь картины реальности, одетые сном проступали чистые огни света.
Большой белый ангел, знавший суть её молитв, взял её за руку и повёл коридором, стены которого были ядовито-красны.За одной из дверей её мальчик резвился, оседлав деревянную лошадку.За другой, он же, став бледным юношей читал толстую книгу. Потом была комната, полная сизого табачного дыма, где молодые люди жадно спорили о сущности мироустройства. Много ещё было дверей, но последняя открывала виселицу. Мать вскрикнула и очнулась.
Тяжело болевший маленький её сын был вне опасности.
Звали его Кондратий Рылеев.
СУМЕРКИ
Сумерки – время мысли, ибо утро обычно пронизано животным и сладким ощущением себя в теле жизни. Нежный муар сумерек легко отодвигаем, и тогда обнажаются во плоти невиданные парадоксы, догадки, предчувствия, тайны.
А впереди – ночь.
Янтарём играет коньяк в графине на столике перед Баратынским.
ЧУДОВИЩНЫЙ ЧЕВЕНГУР
Это, конечно, великая проза – в прикровенной своеродности таинственно оживают слова первоначальными своими смыслами. Это чудовищная проза: ожившая Босхиана, круговорот потусторонних харь, еда-глина. Это великая проза: крепкокостная, жильная, тугая. Это невозможно читать: чудовищный низовой физиологизм: все жуют, хряпают, хрюкают, давятся. А что за фамилии персонажей: будто по словам саданули старой, чёрной, страшной кувалдой, сплющивая привычные связи букв. А диалоги? Так разговаривали бы шарниры с гайками, оживи они волею тёмного колдовства – тёплые люди из плоти и крови не могут производить таких реплик. Это великая проза: страшное свидетельство того, каким косным и безмысленным может быть человек без языка. Это невозможная проза: сверхматериальность её, жидкий воск, обволакивающий душу, лишающий её огней и лучений. Это великая проза отчаянья, придавленности к земле, тупой механистичности, неправильного в людях, нежного трепета, тайной мысли…
ВАШ ТИХИЙ ДОН
«Тихий Дон» в живописной цветовой мощи. Страсти земельные, густые, плодородные…Тихий Дон – лишённый цветения духа, мистических садов высоты – всё прямолинейно, по земле, страстно и страшно…Нет нового содержания, новой метафизики. И это – шедевр? Рядом с «Человеком без свойств», живописующим мощь духа, слабовато.
Берег – краюха сотового мёда, на подоконнике бело-розовые вишнёвые лепестки – прелесть внешнего. Но прелесть на то и сеть, чтобы уловлять примитивные души…
СЛОВО О ДОСТОЕВСКОМ
Вторая часть ЗАПИСОК ИЗ ПОДПОЛЬЯ – как модель ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ. Предчувствие сродни озарению. Обнажённые нервы разговоров ведут к расчёсам души. Нечто красное и болевое должно утишиться светом.
Карамазовы – как расчетверённый человек: Иван – боль и сила интеллекта, Дмитрий – страсть, Алёша – душа по сути христианка, отец – залитый гнилою водою подпол. Единство – человек.
Достоевский – самый светлый писатель, все его усложнённые, с мокрыми стенами и запахом распада лабиринты выводят к свету – и он ровной волной накрывает вас, давая возможность чуда.
Есть ли что-либо светлее последних страниц Карамазовых?
ВОЛШЕБНАЯ КВАДРИГА
Выкрученные до сухого треска, искрящиеся провода цветаевских строк… Лиловые тугие ливни Пастернака, меняющие мир, согласно законам детства. Сдержанная властность Ахматовой; строфы – как надутые ветром паруса. Мраморная прозрачность Мандельштамова свода…
Зачем нужна реальность?
ПОЛЬСКИЙ КЛАССИК
Даже имя его волшебство! Константы Ильдефонс…Мерцание иезуитской тайны за парчой общеизвестности…Дрожки мчат по зачарованному снегу и филин шхуной плывёт по водам сумеречного леса…Брызги золотых звёзд и месяц, оживший месяц, движимый потаённым механизмом словореченья, серебрящий лица спящих, увивающий волшебным виноградом мистический готический город.
КАФКА
Жёсткие чёрные волосы. Ясный, чистый, широкий лоб. Глаза, напитанные тревогой. Чётко очерченные чёрные брови. Рот тонок, как хирургический надрез. Мозг – лабиринт, тяжёлыми переулками которого движутся все эти кошмары – уводящие в Замок, на Процесс, на остров, где страшная казнь переворачивает сознание…
НОВАТОРСТВО
Новаторство в поэзии? Оно всего лишь тень индивидуальности. Скажем, Маяковский ввёл новые приёмы, но использованье этих приёмов другими столкнёт их в бездну подражательства. Новаторство, как накопленный опыт былых поколений. Накопленный = усвоенный. Переработанный жерновами «я». Сложнее всего расшифровать себя. Но только этот код даст интересные результаты.
КРУПНЫЕ СЛОВА
У них очень крупные слова – у Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Каждое – камень смысла. Необычное ощущение.
А дальше пошло дробление слов, крошки и пыль. Даже у крупнейших в двадцатом веке – слова маленькие, не сами по себе, а только внутри фразы обретающие значение.
Те трое – ближе к изначальному Слову.
БРЕД ФИЛОЛОГИИ
Бред и катастрофа филологии. Сухая мертвечина анализа. Переверзев о Гоголе. Без ощущения волшебства, суконным языком старается разодрать на волокна пёстрые полотна гоголевских шедевров. Не чувствует воздуха счастья, охватывающего просто читателя при соприкосновении с Гоголем. Бубнит нудно, монотонно. У Гоголя – музыка сфер, у Переверзева – капли, стукающие о дно старого таза.
Зачем нужн горы филологического шлака вокруг сверкающих сокровищ литературы?
ПАМЯТИ ПОЭТА ИГОРЯ КАЛУГИНА
Маятник вкусовых предпочтений публики запущен смесью легкомыслия и желания развлекаться. По банальному стечению многих обстоятельств поэт, если раздумья его серьёзны, а цель – не самореклама и скандал, но следованье истине едва ли попадёт в амплитуду подобного маятника. То, что это случается иногда следствие посторонних явлений – изгнания, травли, государственной обструкции и проч., но никак не желания публики думать, чувствовать и сопереживать.
И вот поэт Игорь Калугин, чья поэзия взрывается золотым, цветным, пёстрым фейерверком, уходит в тень смерти, не снискав славы. Мысли о несправедливости беспокоят сознание читавшего и воспринимавшего искромётную явь его стихов. Но…что такое литературная несправедливость в сравненье с миллионами обездоленных, миллионами вообще безграмотных – им-то зачем стихи?
И что вообще за ценность представляют собой эти рифмованные строчки, если у нас 25 тыщ людей, претендующих на звание поэта? Думается, в этом корень зла, ибо поэзия, призванная создавать незримый физическим оком защитный слой человечеству, уничтожена тыщами крошечных способностей вкупе с мощными челюстями и сильными локтями, позволяющими прорваться в печать; ибо мысль как таковая изгнана из поэзии, а игра или псевдопатриотические берёзовые стоны, заменяют истинное зерно – а вернее: иррациональные золотые зёрна, из каких и должен возникнуть прозрачный защитный шатёр.
И вот Игорь Калугин не услышан, невостребованными остались ум и талант, созидавшие красоту, ухает в небытие духовная кропотливая работа…и – на что же остаётся уповать?
На цветенье небесного сада, где ждут поэта с его песнями, ненужными земле?
СМЕШНО ИЛИ СТРАШНО?
Великолепно-смешные, упоительные Зощенковские рассказы; тонкая игольчатость летящих снежинок острого юмора, и вдруг – остановился, поражённый, дезориентированный…а смешно ли? Сквозь порванную завесу смеха виден антрацитово-чёрный, косматый страх. Эти рассказы страшны. Они показывают безъязыкость – косную, тупую безъязыкость массового человека; ржаво-заскорузло скрипят мозги, и рот, круглясь по-сазаньи, выдаёт ублюдочные суммы заскорузлых фраз. Страшно. Смешно.
Чего же больше?
ИЗ ДИККЕНСА
Отрицательные персонажи Диккенса. Из плотно-слоистого тумана выходит пузатенький Пексниф, и улыбается – сладенько. Квилп – точно гоголевская хавронья – просовывается к вам в окно.
Смрадные кольца крепкого дыма…
Вы поверили милым человеческим лицам? Вы думали возможно нечто идиллическое? Нет же – и Квилп предлагает вам выпить крепчайшего джина: помянуть иллюзии…
ЗЫБКИЙ МОСТОК
Акакию Акакиевичу крошили на башку бумажки, жалко сжимался он, по-черепашьи втягивая голову в плечи, и глаза его текли круглыми слезами…
А вдруг – Акакий Акакиевич не образ, а функция? Не человек, вынутый из трезвого бреда гения, а повод – вам, читающим, задуматься о себе, пошлифовать сердце состраданием, пускай таким, книжным, чтобы наконец ваши, а не его глаза потекли крупными, круглыми слезами…
Странный, зыбки мосток видится сквозь наволоку словесного тумана – мосток, ведущий к Стратилатову из «Неуёмного бубна», к этой запутанной, как подлесок, дремучей Ремизовской прозе, к неоднозначности её – затхло всё? Так! но Стратилатов – умница, эрудит, обладает вкусом, даже неплохим певческим голосом, и вместе – яма, а н человек. Провал…
Акакий Акакиевич, обременённый прожитым столетием.
Невозможность однозначных трактовок.
РОМАН-ДВОРЕЦ
Колоссальный дворец Музилевского шедевра; дворец, соответствующий увядающей пышности Австро-Венгерского монстра. Барокко осенней листвы. Слоистые, игривые линии нежного рококо. Тяжёлая смесь. И вместе – зыбкость метафизики: стены дворца просвечивают, расступаются сном, и блестящий паркет сообщает о характере графа больше, нежели его сухой голос; янтарно отливают цвета (янтарный мозг не справляется с информацией), и в рассеянном свете мыслится не дворец уже, а гигантская модель мозга, где люди – мысли…И Ульрих – отчасти сверхчеловек, отчасти неудачник – так и не осознавший…чего?
Того же, что и все мы.
ГУЩЕ НЕ БЫВАЕТ
Мощь Леоновской прозы! Язык густой, как распаханная почва, таинственный, как узоры древесной коры; кажется, что все слова, какие только возможны, поселились на долгих страницах, И, преображённый, то тускло отливают сердоликом, то резко сверкнут алмазной крошкой, то придавят вас траурной силой гранита. Спускайтесь по лестницам этих страниц и поднимайтесь ими же, войдите в смачный зарядский трактир, чтобы послушать заунывный орган и выпить карминного, крепчайшего чая, идите в мощную гульбу воровского шалмана, с писателем Фирсовым, выходя под утро из безвестной берлоги, погладьте безродного бедолагу-пса…
Язык, сгущённый до алхимической крепости символов; тугие их сочетания и организуют жизнь.
ГИПНОЗ
Стихи Бориса Рыжего обладают свойством гипноза.
Низовая, живая, мощная, приблатнённая лексика; кровь, детские слёзы, страшно и долго зреющий плод одиночества; чей-то крик, дрожащий над пустырём…лезвие, вонзённое в перила….гипсовые горнисты, и – алкоголь, алкоголь, алкоголь….Густая, ядовитая смесь вливается в вашу душу чистейшим раствором поэзии, и слёзы щиплют глаза – себя ли жалко? Его ли? Его – блестящего, успешного, растерянного, одинокого, будто лишённого внутреннего стержня или ядра, столь щедрого к нам – берите, читайте…
Мускульное напряжение жизни не ослабело в пульсации строк и не ослабеет уже никогда…
ЦВЕТА
Все оттенки жёлтого у Лермонтова – от темного золота до лимонно-канареечных переливов…
Ягодные поля Некрасова.
Лилово-фиолетовый Тютчев, с густой прозеленью летучего летнего ливня…
Цветная литература.
Красно-оранжево-золотой звенящий цветаевский диск.
Мраморный в синеватых прожилках стих Мандельштама.
Глянь за окно – там живые, густые, весёлые, зелёные тополя – совсем не стеллажи, забитые книгами, совсем, совсем; а книги – волшебные огни…они противу жизни что ли? Слишком она шумит, чтобы думать, слишком озабочена, чтобы просто быть…
БАБОЧКА, ПОЧВА, КОРА
Крылья бабочки пишут в воздухе замысловатые знаки, нежные иероглифы смысла, что, едва проступив, исчезают, и не удержишь, как ни стремись.
Ветхозаветно, немо звучит влажная фиолетово-чёрная нота чернозёма.
Клинопись древесной коры, капли забытого знания, и – не восстановишь в целостности плотнообъёмный текст, не восстановишь…
Тайна Тарковского.
ВСЕЛЕНСКИЙ ОГОНЬ
Вселенский огонь Тютчева. Огнь небесный не обжигает, ибо он – огонь и океан в одном объединении света…Щедрость античного пантеизма, и острая призма, сквозь какую смотрел русский провидец. Сухое изящество строк. Порою ритмический сбив обладает мощью тайны седой и древней алхимии. Над реальностью – слои метафизики, закрытой, угадываемой стихом; точные суставы рифм организуют звёздные массивы созвучий.
ТЯЖЁЛЫЕ КАМНИ РИЛЬКЕ
Тяжелы ли «Новые стихотворения»?
Стихотворение-вещь. Стихотворение-камень. (Циолковский предполагал, что существует сообщество мыслящих камней.). Камень драгоценен сгущённой силою мысли. Метафоры его граней дают световой высверк внезапных озарений. Вещность и тяжесть мира – но и лёгкость воздуха, обнимающего эти камни, дающего жизнь.
Воздух – как хлеб поэзии.
Тяжёлая ноша Рильке – Рильке, раздарившего себя щедро, как дождь.
[divider]
Александр Балтин
Москва