Троллейбус уплывал по широкой промороженной улице. Старуха на остановке провожала его рассеянным взглядом, пока троллейбус не растворился то ли в морозной дымке, то ли в слезах, сочившихся из старушечьих глаз. И тогда она вспомнила, зачем вышла на углу двух многолюдных улиц.
Она, шаркая, засеменила по скользкому тротуару в сторону маленького базарчика, расположившегося прямо на улице у витрин большого гастронома. Солнечные искры примерзли к тротуару, и старуха давила свежий хрустящий налет стоптанными войлочными сапогами. Передвигалась она мелкими шажками, каждый шажок – усилие, действие. Кажется, что старики ходят так, чтобы обмануть время – чем короче шажок, тем дольше будешь одолевать остаток пути. Шажок, другой – швырк, швырк – болтались сапоги на голых ногах. Но время валилось, сыпалось из небесной кошелки на сутулую окостеневшую спину.
Мороз быстро прохватил старуху, и она, ежась от его колючек, вдруг сообразила, что под пальтишком у нее лишь одна тонкая ночная рубашка из худого ситца… Когда-то пальто приходилось ей впору, но постепенно упругое тело ссохлось и добротное драповое пальто превратилось в потрепанный балахон, бесформенный на тонких плечах. В широком вороте желтела дряблая шея. И с поднизу веяло морозцем – по ногам, по животу, груди – насквозь проветривало. Старуха на ходу расстегнула две верхние пуговицы и потуже запахнула сползшие концы шерстяного платка. Но через несколько шагов вновь ожгло морозом. Досада, господи!..
Тогда старуха стала прижимать оттопыренный ворот рукой. Но высунувшаяся на холод ладошка быстро занемела. Другая же рука была занята небольшой хозяйственной сумкой, и ее тоже ломило. Старуха перекинула обмотанные синей изолентой ручки сумки на локоть, сунула ладошки валетиком в рукава, но вновь оттопырился ворот. Старуха всхлипнула от досады и наконец покорилась морозу.
Так и ковыляла плаксивая старуха по скользкому тротуару вдоль рядов торговцев, разложивших на тротуаре, на подстеленных газетках и картонных коробках, всевозможную промороженную снедь.
Свят, свят, свят… Холодно…
Если б не Витёк, ее сын, пробудившийся утром с больной головой, старуха, должно быть, надела бы, как всегда, и теплую шерстяную кофту, и толстые рейтузы с начесом, и юбку, и вязаные носки… Но Витек спозаранку склонился над ее изголовьем и прохрипел вонючим ртом, показывая черноту беззубья:
– Червонец дай, мам, а то помираю. Чекушечку надо…
Старуха испугалась спросонья его перевернутого вверх тормашками лица, не сразу сообразив, что это ее постаревший морщинистый небритый сын. Витек к пятидесяти годам сильно лысел, и пегая шкура на его голове шелушилась, словно по ней шмурыгали грубым наждаком. Он страдальчески морщился и жмурился – в груди его гулял пустынный суховей. Старуха, чувствуя его тяжелый перегарный дух, сползала все ниже под одеяло и пыталась спросонья что-нибудь сообразить, чтобы обмануть сына и не дать денег. Но тот догадался, что мать собирается схитрить, нервно отпрянул от кровати, гулко прошелся в дальний угол, но вдруг торопливо вернулся и, неистово тряся руками, бешено заорал:
– Дай денег! Ты! Курва старая, я ж сдохну, до завода не дойду…
Старуха проворно села на кровати.
– Господи ж ты мой… нету. – Она дрожала, и лицо ее косоротилось в судороге от страха.
– Да я давал тебе с получки. Двести! Вот, три дня назад – Двести рублей! – орал Витек.
– Откуда ж три дня… – бормотала старуха сведенным ртом. – Вторая неделя почитай…
Витек, к счастью, ушел на кухню, чем-то гремел там и громко злобно ругался, видимо искал деньги, хотя старуха деньги на кухне не прятала, у нее были места понадежнее…
Все это слабая старушечья память еще хранила в себе. Но как она прямо с постели юркнула в коридор, как сунула ноги в сапоги, накинула на голову платок, а на плечи пальто и выскочила на улицу, забыла – нашли потемки на бабку. Впрочем, теперь ей не было дела до своей памяти. Уличный базарчик – отрыжка коммунальной эпохи – увлек ее в свой круговорот.
Старуху несло в медленном деловитом потоке, но она не замечала людей вокруг – так, размытый серый фон. Ее подслеповатый взгляд скользил по лотку с горкой яиц, по густо-желтым брикетам масла, по слоистым – полоска жирка, полоска красного мяса – кускам сала. И все это плыло мимо старухи в морозную даль.
Швырк-швырк… Матерь Божия, спаси мя грешную…
Теперь старуха забыла про Витьку, но зато вспомнила о норковом воротнике, который отпорола со своего пальто и продала совсем по дешевке аж три зимы назад. И зима та была легкая, и можно было перетерпеть.
От двухсотки Витьки и от пенсии, давно наполовину съеденной, наполовину пропитой сынком, сэкономилось всего девятнадцать рублей. Да и тех у старухи с собой не было, деньги лежали дома в скрытом месте, на дне коробки с почерневшими пахучими брикетами хозяйственного мыла. Витек там никогда не догадался бы искать…
Сало у ног мордастого мужика розовело нежным продольным срезом. Такое сало, кинутое тонкими ломтиками на горячую сковороду, начинает так вкусно потрескивать, что голова кружится. Такое сало грех пережаривать. В нужный момент надо вывалить на сковороду картошечку или нашинкованную капустку, перемешать и накрыть крышкой…
– Ну чо уставилась, – сказал мужик. Но сказал совсем беззлобно – на старуху смотрели с толстого лица два маленьких уставших глаза. – На уж, – снисходительно добавил он и огромным блестящим ножом отрезал от сала ломоть величиной в два спичечных коробка. Ломоть упал в дрожащую старушечью руку, с готовностью протянутую вперед.
– Спаси тя Господи… Спаси тя…
– Да ладно… Иди, иди… Ладно… – Пар валил от доброго мужика и сизым облаком расползался по морозу.
Старуха заковыляла дальше сквозь толпу, которая почему-то не хотела замечать крохотную старушечью радость.
Эх, если б еще раздобыть яичко к сальцу. Белое пузатое яйцо, венчающее горку таких же пузатых яиц, сквозь скорлупу которых лился нежный янтарный свет… Нарезанный ломоть сала после легкой обжарки залить бы таким яйцом, нет, двумя… тремя (эк, куда хватила!)… Три маслянистых желтка пухло встопорщились бы на фыркающей сковороде… Но тут не зевай, не дай подгореть! И еще толстыми кусками напахать приседающий под ножом хлеб… Теперь старуха уже видела перед собой волшебный стол, выглаженную скатерку, морозные елочки на окне и посреди стола – комфортабельную тарелку с пышной яичницей. Глаза ее заблестели от дурманящего запаха, словно она забыла на время, что запах рождался где-то внутри нее, в закостеневшей усохшей голове.
Жаль воротника… Теперь ни денег, ни воротника – вместо норки слой почерневшего ватина.
Старуха ковыляла сквозь толпу, и совершенно не ведала, что ее подкарауливало чудо. Оно давно уже кралось за ней, всматриваясь в старушечью нищету и убогость. И когда старуха добрела до конца длинного торгующего ряда и остановилась, потому что не знала, куда идти дальше и что делать ей, чудо выросло перед ней во весь рост.
Это был человек, лицо которого раскраснелось то ли от мороза, то ли от волнения. Он хотел что-то сказать, возможно, что-то спросить у старухи. Но нет, не спросил… Человек замешкался, дыхание его сбилось, он хотел уже развернуться и уйти. Но старуха, каким-то невероятным чутьем вдруг уловившая в человеке странный порыв, быстро-быстро стала кивать и замычала что-то согласное непослушным промороженным ртом. И человек взял ее ладошку и что-то сунул в нее, что-то едва хрустнувшее, и от этого стало больно на мгновение в груди.
– Простите меня, но вот – возьмите. Возьмите… Скоро Новый год. Я решил… Хотя бы одному человеку… Праздник…
И ушел быстро, даже стремительно… Кто?! Почему?!
Господи! Господи! Да как же так…
Старуха онемело зажимала в руке сложенную купюру, а вокруг куда-то спешили люди.
Господи! Господи!.. Да за что же простить-то?!
Такого она не ожидала. Ну, десять рублей, ну, пятьдесят… Но такого!.. Она, наконец, очнулась, подхватилась бежать в одну сторону, потом в другую, потом постаралась успокоиться, отошла к стене и, боясь поверить себе, украдкой рассмотрела бумажку.
Нет, обмана не было, в руках у нее была самая настоящая тысячерублевая купюра. Такие деньги старуха со своей жалкой иждивенческой пенсией видела только издали, в чужих руках.
Да как же это?.. Кто ж шальной такой?..
И запоздало в толпу, полушепотом:
– Помоги тебе Господи!.. Помоги во веки веков…
И вдруг как прозрела: Ангел!
Старуха в растерянности смотрела на улицу, а мимо шли углубленные в свое раздражение люди. “Да кабы вы знали…” Но минуту спустя кто-то шепнул внутри: “А что если не ангел, а так – сумасшедший, сейчас передумает, обратно заберет?..” От ужаса пошатнулась, озираясь, засеменила торопливо прочь.
Скоро очутилась на остановке, немного пришла в себя. Купюра была по-прежнему зажата в руке, и старуха от греха подальше (не приведи Господь выронить!) положила ее в сумочку. И когда купюра оказалась в темном укромном уголке, сразу подумала, что “деньжищу” нужно получше схоронить от Витьки. Если увидит, непременно отберет. Из-за этой мысли она совсем забыла, что не ела со вчерашнего дня. Впрочем, было бы совершенно невероятным, чтобы в эту минуту ей пришла в голову блажь что-то купить на дареные деньги. Вот так просто купить, потратиться, разменять богатство на мелочь. Свят, свят, свят, взять и разменять…
Подошел троллейбус, и старуху подсадили, втиснули в гущу спрессованных, по зимнему толстых тел.
Она кряхтела и охала, когда тела начинали шевелиться, подвигая ее, толкая, но совсем не сердилась. Ее одолевала одна забота: куда спрятать деньги от Витьки. Коробка с мылом казалась уже ненадежным тайником. Можно было положить купюру в маленькую нишу за унитазом. Но и эту разумную мысль старуха отринула из-за ее кощунства – как можно было прятать такие деньги в столь поганом месте.
Двери троллейбуса на остановках со скрипом открывались и закрывались и – свят, свят… Опять, как всегда, чуть не проехала…
Старуху вынесло на улицу. Запнулась, едва не упала. Когда б еще упала, но теперь нет, устояла на ногах. И засеменила в сторону дома. Шажок, другой, третий… Но вдруг замерла. С задумчивой теплой улыбкой полезла в сумочку. Неровен час Витек заглянет.
Надо бы сунуть бумажищу… да хоть в сапог. Однако купюра затерялась где-то в подкладке сумки, и старухе пришлось основательнее перехватить ручки. Внимательно посмотрела внутрь, пошарила по дну сумки. И вдруг перевернула сумку и стала неистово вытряхивать ее содержимое. На лед выпал облепленный крошками кусок сала да пара старых магазинных чеков.
Мороз вновь пролез под старухино пальто да так стиснул, что у нее свело и руки, и ноги. Купюры в сумке не было. Старуха ошеломленными глазами обводила улицу и наконец увидела совсем далеко маленький уплывающий в морозную дымку троллейбус. Потянулась к нему желтой бесчувственной рукой, но троллейбус растаял в дымке – два усика качнулись на прощание.
Старуха зашаталась, готовая упасть, синие губы ее затряслись. Какой-то прохожий остановился в растерянности: поддержать – не поддержать? Но старуха посмотрела на него пусто, будто нет перед ней никого. Прохожий подумал: не пьяна ли, и пошел своей дорогой.
Она стояла еще какое-то время, ничего не видя перед собой, ничего не чувствуя, и, наверное, не понимая, где она, кто она, откуда пришла, что здесь делает и куда идет.
И вдруг словно проснулась. Увидела себя, такую нелепую, полуодетую на морозе, промерзшую. Удивилась. Осмотрелась вокруг, узнала знакомые дома и только тогда побрела к себе.
[divider]
Александр Кузнецов-Тулянин
г.Тула