О навозных мухах
Как-то раз шёл я по улице. А впереди меня шла молодая женщина с маленькой девочкой. Когда я их обогнал, девочка пронзительно закричала мне в спину: «Мама! Мама! Гляди – муха! Навозная муха!..» Я вздрогнул и воровато оглянулся. К счастью, девочка указывала не на меня.
О цветах на крови
Сдавал я как-то кровь из пальца в лабораторию по анализу крови. А там цветов видимо-невидимо: и на подоконниках, и на шкафах, и на полу… И все цветы – яркие, сочные, крупные… «Какие у вас цветы-то шикарные, – восхитился я, – да такие здоровенные, прямо до потолка». – «Это потому что мы их остатками крови поливаем, – ответила мне лаборантка. – Вот они до потолка и вымахали».
О божьей воле
Заглянул я как-то в маршрутку. А там древний старик сидит: «Дедуля, – спрашиваю я у него, – а я на этой маршрутки до автовокзала доеду?» – «Не знаю, – ответил мне старик. – Жизнь коротка. На всё воля божья. Может и доедешь».
О детстве
В детстве я не любил кукол. Я считал, что куклы – это маленькие монстры и вампиры, которые по ночам нападают на людей и высасывают у них кровь. Когда родители приводили меня в кукольный театр, я сидел там весь в напряжении, вжавшись в кресло и закрыв глаза. Зрители громко смеялись, а я в ужасе думал, что вот сейчас – СЕЙ-ЧАС! – куклы перестанут подчиняться кукловодам, ворвутся в зал и начнется кровавая вакханалия. У меня до сих пор осталось какое-то недоверие к куклам. Впрочем, как и у кукол ко мне.
О странностях
А вот вам ещё одна странность. Один мой знакомый хотел поставить на плиту чайник. Но в этот момент – упал и умер, выронив чайник. И в чём же тут странность? В чайнике. Он так и остался висеть в воздухе. И до сих пор висит.
О мелочах жизни
Жизнь полна мелочей… Бабулька дала внуку три рубля на мороженое, а он купил водки, угнал машину, и угодил в тюрьму. А потом еще раз угодил в тюрьму, а затем еще. С тех пор так по тюрьмам и кочует… А началось-то все, как вы помните, с трех рублей на мороженое. Или вот идёте вы по улице, а к вам две сектантки обращаются: «Простите, вы не знаете, когда весна наступит?» И слово за слово, слова за слово, и вот вы уже не идёте по улице, а сидите на какой-то квартире и кому-то молитесь. А свою квартиру вы уже давно продали, а деньги в секту отдали.
О поэтессах и поэтах
Одна поэтесса прочитала в рукописи стихи одного поэта. «Что ему передать?» – спросил я у нее. «Передайте, что очень много орфографических ошибок». А вскоре этот поэт прочитал в рукописи стихи поэтессы. «Что ей передать?» – спросил я у него. «Передай, что нет ни одной орфографической ошибки».
О поющих пауках
Слышали ли вы когда-нибудь, как поют пауки?.. О-о, вы не слышали, как поют пауки! Куда там до них соловьям. Но пауки поют только тогда, когда рядом никого нет. Чтобы услышать песнь пауков, надо тихонечко подкрасться к их паутине, так, чтобы пауки вас не заметили. И вот тогда вы услышите невыносимо прекрасные паучьи рулады.
О зрителях
Оставайтесь всегда зрителями!.. Понятное дело, что вам хочется голову на плаху положить или в петлю сунуть. И всё же лучше оставайтесь зрителем. Ну, в крайнем случае, займите место палача.
О раздевалках и одевалках
Пошли мы как-то с четырехлетним мальчиком Сеней в Эрмитаж. Вошли в раздевалку (она же одевалка). «Ух, ты, – восхищенно замер Сеня, – ка-а-а-а-кой Эрмитаж». А когда мы вышли из одевалки (она же раздевалка) и подошли к главной эрмитажной лестнице, я спросил Сеню: «Ну, куда мы вначале пойдем, направо или налево?» – «Домой», – ответил Сеня. Это он думал, что мы уже посмотрели Эрмитаж… К чему это я? А к тому, что мы думаем, что мы в «Эрмитаже», а на самом деле мы в «раздевалках и одевалках». А кому не нравится такая точка зрения, могу предложить другую: мы думаем, что мы в «раздевалках и одевалках», а на самом деле мы в «Эрмитаже». «Короче говоря, абсолютно на всё можно посмотреть с абсолютно разных точек зрения», – сказал бы я, если б не сторонился банальностей.
О понурости
Как-то раз сходил я на выставку знакомого художника. Больше всего мне понравился триптих «Мать и сын». Первая часть триптиха называлась: «Мать двоечника». Сын-двоечник понуро стоит. Мать двоечника понуро сидит. На столе понуро лежит дневник с двойками. Вторая часть триптиха называлась: «Мать наркомана». Сын-наркоман понуро сидит. Мать наркомана понуро стоит. На столе понуро лежат использованный шприц. Третья часть триптиха называлась: «Мать покойника». Сын-покойник понуро лежит. Мать покойника понуро стоит. Над могилой понуро каркают вороны. «Ну, как тебе мой триптих? – спросил друг-художник. «Отлично, – похвалил я. – Все такие понурые».
О мечтах
Надо, надо мечтать! Всегда есть шанс, что найдётся какой-нибудь дурак или какая-нибудь дура, которые исполнят все ваши мечты.
О гостях
Когда ко мне приходят гости, я им ничего не предлагаю, даже чаю. Я сижу и молча жду, когда они уйдут.
Стоянка поезда две минуты
Жена Хохолкина была тихая и бледная. Звали её Танюша. На лето она с их единственным ребёнком, тоже тихим и бледным, мальчиком, по имени Сева, уезжала в деревню. Сам же Хохолкин ездить никуда не любил, он брал отпуск только лишь для того, чтобы посидеть с удочкой на берегу реки. Так было и год, и два, и три… Хохолкин сидел на берегу, жена Танюша была тихая и бледная, ребёнка по-прежнему звали Сева, за зимой наступала весна, а не наоборот… И вдруг, в какой-то неуловимый момент, Хохолкину стало казаться, что он не сидит на берегу реки, а едет в поезде.
Дальше – больше…
Хохолкину стало казаться, что он едет в поезде, даже когда он и не сидит на берегу реки. Теперь, вставая по утрам с кровати, он первым дело глядел в окно, проверяя, как изменился пейзаж за прошедшую ночь. Пейзаж, между тем, оставался неизменным – стояли дома… дома… дома… Но Хохолкину всё равно продолжало казаться, что он едет… едет… едет… «Просто поезд сделал полный круг, – думал Хохолкин. – Выходит, я езжу по кругу? Странно…»
А тут ещё одна странность. Из деревни должна была вернуться тихая и бледная Танюша с бледным и тихим Севой. А приехала крикливая и краснорожая Тереза с крикливой и толстозадой Элен. В то же самое время Хохолкин откуда-то знал, что краснорожая Тереза и есть бледнолицая Танюша. Вот только насчёт толстозадой Элен у Хохолкина имелись кой-какие сомнения – уж больно вечно жующая Элен не походила на евшего, как птичка, Севу.
– Танюша… э-э… Тереза, а где наш Сева? – несмело интересовался Хохолкин.
– Какой ещё Сева?! – тут же начинала раздражаться Тереза.
Она всё делала с раздражением – говорила, ходила, сидела и даже спала; а ела не только с раздражением, но ещё и с отвращением, словно живых тараканов пережёвывала.
– Ну, сынок наш.
Эти последние слова Хохолкина почему-то особенно задевали нервную Терезу.
– Ты что, совсем дурак?! – верещала она и с тем же самым верещанием обращалась к дочери: – Элен, поди скорей сюда!
Элен была на кухне. Пила жидкий кисель прямо из кастрюли; пила долго, громко хлюпая, тяжело сопя, проливая на грудь.
– Счас, побежала, – отрывалась она на секундочку от киселя.
– Ну иди же сюда, Элен! – совсем выходила из себя Тереза.
– Ну чё тебе надо-то?! – выходила из себя и Элен.
– Фазер твой с ума спятил! – орала из комнаты в кухню Тереза.
– А я тут при чем?! – орала из кухни в комнату Элен.
А Хохолкин смотрел в окно. А за окном вместо осени была уже зима. А вместо большого города был маленький городок, в котором когда-то жил маленький Хохолкин. «Это же моя станция, – вдруг дошло до Хохолкина. – Мне же надо скорее выходить. Здесь же стоянка всего две минуты». Хохолкин срывался с места, бежал в прихожую, торопливо натягивал куртку, выскакивал в коридор…
– Селёдки купи! – кричала ему вслед Тереза.
– И киселя! – кричала Элен.
Но Хохолкин их не слышал, он как метеор нёсся по лестнице, боясь, что поезд вот-вот тронется и ему снова придется возвращаться к жующей тараканов Терезе и жрущей кисель Элен.
Хохолкин настежь распахивал двери подъезда и выскакивал на улицу.
Бушевала метель. Крупные хлопья снега косо неслись к земле. Позади раздался гудок локомотива и послышался убыстряющийся перестук колес: тудух-тудух, тудух-тудух… Хохолкин, подставив лицо снежинкам, ловил-ловил их губами. И ещё дышал-дышал морозным воздухом и никак не мог надышаться. Он успел. Успел соскочить с поезда. Поезд ушёл без него.
Коромыслов и его сомнение
Помимо мелких, чисто косвенных, подтверждений того, что он действительно существует, у Коромыслова было одно большое и прямое доказательство этого: он думал. А раз он думал, следовательно, он и существовал. Но, может быть, он просто думал, что он думает, а потому и существует? Может быть, он вовсе и не существовал, а лишь на основании этого своего думанья выводил постулат (извините за умное слово) о своём реальном существовании. А на самом же деле существовал он только в своих думах. То есть, строго говоря, он всё же существовал, но был не реальным плодом, некогда появившимся на свет – с печёнкой, селезёнкой и мочевым пузырём, а плодом абстрактного мышления, с как бы печёнкой, как бы селезёнкой и как бы мочевым пузырем. А окружающая его реальность соответственно была продуктом его мыследеятельности или, если выразиться поэтичнее – проекцией его мыслетворчества.
«Нет, нет и нет, – в сотый раз убеждал сам себя Коромыслов, – я мыслю, а следовательно я – существую!» Но сомнение не оставляло его. Да, ты существуешь, – назойливо зудело оно, – никто и не спорит, но ты существуешь только в своих мыслях – постольку, поскольку ты ими думаешь. Но стоит тебе перестать ими думать, как ты перестанешь и существовать. Это как сон: пока ты спишь – чего тебе только не снится, но как только ты просыпаешься, всё, что ты видел во сне, перестает для тебя существовать. Так и здесь. Ты думаешь, что ты думаешь, а на самом деле, это вовсе не ты думаешь, а просто существует некая абстрактная мысль в чистом виде. «Э-э, не-е-т, – возражал Коромыслов. – мысль не может думать сама себя. Ею обязательно кто-то должен думать. А раз ею думаю я, значит, я и существую. А ты, дура набитая, заткнись!» (Коромыслов предпочитал относиться к своему сомнению, как к понятию женского рода.) Сомнение затыкалось. Коромыслов поворачивался на бочок и засыпал с чувством глубокого собственного существования.
О быстротечности жизни
Молодость проходит так же быстро, как старость; а старость проходит так же быстро, как молодость. Давно ли меня сюда аист принёс – без зубов, и без волос. А вот уж скоро и назад унесёт – и тоже без зубов и без волос.
О бронтозаврах
«Был бы какой-нибудь бронтозавр, я бы вас ему отдал, а он бы вас сожрал», – злорадно сказал мне маленький мальчик. – «Бронтозавр, мальчик, как ты его называешь, – назидательно ответил я, – это – время, оно и меня сожрёт, и тебя сожрёт».
[divider]
Валерий Роньшин
Санкт-Петербург