TOP

Два рассказа

Оганес Мартиросян

АШХАИЦ – АШХАР

Хайберт, дачное место под Ереваном. Мехо встречает в аэропорту. Везет к себе. Софья накрывает на стол. Чахохбили, лаваш, «Котайк». После – везет в Хайберт, к тете.

– Вах, бала джан…, – плачет тетя. Она обнимает меня, молчит. Мы не виделись двадцать лет. Со дня землетрясения, ровно двадцать лет.

– Ха, – тявкает Джесси, плюшевый белый щенок. Племянники плещутся в бетонном резервуаре. Во дворе Тиграна, куда мы пришли за водой. У тети нет воды. Три года. Сноха с тележкой ходит за водой по утрам. Ашхаиц ашхар, говорит она. Из мира – в мир. Телевизор, dvd, камера, но нет воды, холодной простой воды. Расплескав на дно таза воды, стирают одежду. В воде, где до этого мыли ноги.

Как же вы здесь живете? Приведенную воду надо пить, потому что температура за тридцать. Надо мыться, потому что температура за тридцать. Надо каждый день стирать белый верх, потому что – школа и температура за тридцать. Надо еще умываться, готовить. Хотя что готовить, если ваш отец, сын и муж, проваляв дурака в России, вернется, судя по всему, без денег.

– Ашхаиц ашхар, – говорит Ано, – каждый день за водой. Ано закачивает мелодии на мобильник. Ано делает зубы. Дочь вылетает из колледжа. Надо звонить родным, выпрашивать деньги.

– Смотри, – говорит тетя, доверительно склоняясь ко мне, – денег нет, а она кровать купила. Знаешь почем? Семьдесят тысяч. А столько денег на дочь потратили, чтобы теперь она вылетела.

Утром мы идем с Ано вместе. Дорогу рыли, прокладывая в “важные” дома трубы, поэтому камней и пыли на порядок больше. Из “земли” при этом извлекли столько глыб, что можно построить не один дом. Дорога все время петляет, спускаясь под конец вниз, к колодцу и торчащей из него трубе. Поставив тележку, мы пьем вкусную высокогорную воду.

– Ано, – говорю я, – и так каждый день?

– Иногда и два раза, если, например, стирка.

Заполнив баки и бутылки, мы начинаем подниматься в гору. Под колеса постоянно попадают камни, останавливая движение или уводя его в сторону.

– А как же зимой, – спрашиваю опять, когда подъем постепенно выровнялся.

– О, не говори, здесь, когда гололед, такое творится…

Вечером сидим возле дома, на ступеньках. Арарат не виден. Ночью на нем зажигают огни, а днем он не виден. Еще утром я видел с балкона его снежную голову. Теперь же пришли облака, взяли в кольцо, что-то, наверно, требуют. Да и как иначе, на чужой земле… Ано показывает мне фотографии, сделанные в Анапе.

– А что же в этом году не удалось заработать? Ты, говорят, поехала.

– Вот так, не взяли меня в чебуречную. Твою сестру взяли, а меня нет. Такая родня. Разрешения нет, оно десять тысяч стоит. Помоталась – и обратно.

На меня смотрят фотографии двухлетней давности. На них Ано и моя двоюродная сестра, вконец измученные, из концлагеря.

– Слушай, на вас страшно взглянуть, и почему в руках всегда пиво?

– А там по-другому нельзя. Представь. С утра и до позднего вечера надо ходить по пляжу в сорокаградусную жару, за плечами рюкзак, в котором пиво и вода, в одной руке сумка с чебуреками, на другой – поднос с закусками, а еще на каждом пальце – по рыбине. Там только пиво. Вода бесполезна.

Безучастно смотрю на фотки, погружаясь в себя.

– О’в, – пробуждает меня Ася. Она сидит на ступенях возле дома, рядом – ее возлюбленный. Они еще школьники, но решили жениться. – Когда уедешь, напиши, что в Армении есть цветок, самый лучший…

Я опускаю голову.

Стемнело. Лампочка, повешенная светить, освещает минувшее. Мы разглядываем снимки, незадачливые буклеты, оставившие красочную рекламу, но забывшие адрес, чтобы до них доехать.

– А на родине в этом году была?

– В прошлом пыталась. Поворотили обратно.

– Почему?

– Я ехала в Анапу через территорию Абхазии. Мне сказали: ты с ними связана. И – назад.

Начиная зевать и устав, мы осторожно расходимся, пожелав друг другу доброй, если точнее перевести, ночи. Я забираюсь наверх и ложусь. Ни газа, ни воды. Только электричество, которое при сильном ветре гаснет. Что же, Камю, ты прав, бедные: человек и природа. У тебя, по крайней мере, было только одно. …Из одного подземелья – в другое. Ничто не повторяется, не исчезает. И, обязательно встретившись, мы уже будем не мы. Из мира – в мир, ашхаиц – ашхар… Лампочка шатается, моргает, гаснет. Завтра я вернусь туда, где никогда еще не был…

Ночью я поднялся на балкон. Небо, сплошь усеянное звездами, не давало взгляду спокойно скользить. То и дело сознание подпрыгивало на кочках. Отругав нерадивых дорожников, я прошел в комнату. Глаза пощипывало. Взяв со стула таурин, я залил в оба глаза, лег. Вспомнил звезду, горевшую над Араратом, понимая, что это фонарь, а не звезда вовсе, думал о ней. Не имеет значения что, главное – над Араратом.

Вне дома я уставал быстрее, потому быстро уснул.

Проснулся как всегда разбитым. Видимо, чем дальше душа улетает во сне, тем трудней ей вернуться. Она не успевает – просто падает назад. День уходит тупо на то, чтобы восстановиться. Собрав сумки, мы поели.

В десять часов приехал Мехо, повез нас к аэропорту. Я хотел помахать Ано, но она уже болтала с соседкой.

 

 

НЕБОЛЬШОЙ СТАМБУЛ

1.

…И мы поехали, за 2500 драм с носа, на стареньком такси, двадцать четверке, «Волге». Бросив Гюмри – в Грузию. Постоянно петляя, чтобы не быть раздавленными двигающимися навстречу горами. “Соедините Кавказ и Петербург – и получите меня”, – думал я.

Деревня Хугасян, Бавра, таможни. Армянская, а потом грузинская.

– Куда? – спросил армянин, ставя печать.

– В Ахалцихе.

Нинотцминда. Пропускной пункт. Портрет Саакашвили с тремя образами, воткнутыми в раму. Сорок долларов виза. На три месяца. Мы отдаем купюры с Чавчавадзе и другими деятелями грузинской культуры. В голове крутятся старые-старые слова армянского рабиза «Я в Тбилиси воровал немало, а в Батуми заложили, гады…» В Армении и Грузии классики – на деньгах, что значит, их нельзя продать: ими покупают.

При въезде в Грузию асфальт резко закончился. И так до Ахалкалаки и прочих деревень, где асфальт прокладывали сами армяне и где горы навалились сразу. Ездят в основном без прав. Права только у водителей такси и маршруток. Гаи почти нет. Тормозят только при нарушении. Других вариантов не предусмотрено.

Гореловка, Богдановка… Рядом сидела бабка из Ахалкалаки, замечая, что «дохобуров-то выгнали». Вместо них мелькали круглые лица грузин. Ни одной бороды и косынок.

“Когда русские разбомбили мосты вблизи Поти, армяне сами восстанавливали их. А так три дня Армения сидела без хлеба и бензина”, – говорит водитель, врубая записи Сирушо.

Мелкие обвалы и КПП коров, бредущих по дороге, временно останавливали разговоры, а затем отпускали, и они, почуяв свободу, снова неслись по салону. От Ахалкалаки поехали на маршрутке. На дороге валялись камни, упавшие сверху, осыпались породы.

Громадные ступени в горах. Говорят, их сделали турки-месхетинцы до высылки. Пустые ступени Месхетских гор. Война здесь началась со Сталина. Ступени почти уже стерлись. Сталин боялся не неблагонадежности турок, а вавилонских башен, возводимых ими. Трудно поверить, что это сады.

По мне – так по ним спускались первые люди. Горы, превращенные в гигантские лестницы. Парадные лестницы, покрытые зеленым бархатом, ведущие в кремлевские залы неба.

Горы неба. Горы совершающегося неба.

Грузия похожа на женщину, красивую, у которой пьющий, ленивый муж. Пиво по-грузински “л’юди”. Люди пьют Натахтари.

В Ахалцихе, или маленьком Стамбуле, как говорили раньше, встречают белоснежная Тамара, церковь.

Небольшой городок, где каждый друг друга знает. Где незнакомый человек может рассказать о тебе все. Где нет незнакомых – надо просто лучше вглядеться.

– Вот с ней мы учились в школе.

– С ним бегали по дворам.

– Мехуш, ду эс?

Спившийся мужчина внимательно смотрит.

В чаще гор разбросаны конфеты. Теперь все больше грузинские. Армянские разобрали. Пальцами со всех стран, грязными и немытыми. Маленький Стамбул погрустнел, посерьезнел.

Из дома дяди Або – турецкая крепость, окруженная рвами, а дальше – Обастуман и Сурамы. На улицах стало темней, неопрятней. Исчез памятник Абовяна, Шота Руставели стоит. С надписью 66; часто я его видел на фото, с людьми (я прохожу по плите). Людей нет, только памятник – вживую. По Мебагишвили, наверх.

2.

Фекалии, слегка засушенные на полу; старуха, или колобок; фото, разбитое на стене. На нем молодая девушка улыбается, глядя на свое будущее, валяющееся на кровати. – Кому я нужна, – повторяет оно. – Не забирает меня…

Придя с биржи, Або сидит на балконе, дымит. Ему семьдесят восемь. Он кормит парализованную жену, дочь, ее безногого мужа. Еще в школе Сусанна полюбила его. Он болел непонятной болезнью, уже тогда ногу пришлось отнять. Все отговаривали ее. Она не послушалась. Учителя ее стали звать героиней. Спустя годы отняли вторую ногу. Сын ее женат, работает на такси. Геворк. Роберт разбился в Ростове. Мы выпили за него, на могиле. Сестра отошла за стелу, чтобы поплакать. 79 – 03. Двадцать четыре года. Говорят, племянника убили мафиози. Из машины его доставали по частям. Солнечным днем он стоял во дворе школы, Ноноян Роберт Рубенович. Сверху светило солнце, рядом стояла мама. Пионерский галстук, школьный костюм, год восемьдесят девятый-девяностый.

Отец говорит тосты: – От наших рук отняли, но от сердца нашего не отнимут… – Слова получаются фальшивыми, хотя речь искренна и касается самых близких. Иначе и не может быть. Всю жизнь живший по животному законодательству, отец словно сегодня проснулся. Всем родом они бежали смерти, потому на могиле родителей растет только трава, и догадаться, что здесь захоронены, никак нельзя. Пять братьев и две сестры – о смерти не думали вовсе. Только старость и уход некоторых из них заставили немного пошевелиться, что вылилось в брань и взаимные обвинения. Только настоящее их кормило, а в его меню могил не было.

Сусанна целует меня. Мы идем к такси.

– Правда, похож на О’вика? – говорит Ася.

– Правда, я тоже заметила, только у брата волосы выпали…

– А у него тоже выпадают.

Брат Сусанны в Бельгии или в Румынии, продает дома, переезжая с места на место. Все отмечают его сходство со мной. Ему около пятидесяти.

Старый дом на Клдиашвили. В нем жили бабка, дед, дяди, тети, отец. Открывает Джуло. Старая, еле ходит. Из подбородка торчат волосы. Ее пристройка рядом с нашей, где умер мой дядя. Рафик умирал мучительно, кричал. “Помогите”, вспоминает Джуло. Плачет. Предлагает борщ. Она одна, ноги болят, еле ходят. Соседи-родственники избили, «запрещают жить», говорит. Двоюродная сестра отца. Рядом тутовник, гнилой. Отец стоит возле. Над головой Ахалцихе – горы, церковь и кладбище. Большинство переехали наверх. Смотрят с вершин на город, встречают первыми солнце.

Я засыпаю на чужой кровати на втором этаже. На подоконнике работает радио. Взволнованные новости, мелодичные песни с неизменным Сакартвело, прогноз погоды: Поти, Батуми, Тбилиси, Цхинвали…

3.

…На балконе, на Месхетской улице, прямо перед рассветом. На востоке горы, почти из туфа. Скоро отъезд. В комнате – «Семья Гвиргвилиани», «Давид Строитель»; старинные часы, ваза в виде лодки.

Шум фордов на улицах, детей, прохожих… В маршрутке разговоры о лесах, горящих в Боржоми, о погибших в Ахалцихе.

– Ромели сати?

– Россия напала на Грузию.

– Грузия напала на Цхинвал?

– Цхинвал стал пешкой, которой пожертвовала Россия…

– Эрти, ори, сами, отхи… – считает водитель. Для отправления нам не хватает трех человек. Водила говорит на двух языках, в зависимости от того, кто перед ним, грузин или армянин. Сам он грузин, петляющий каждый день на форде между Ахалкалаки и Ахалцихе.

В 7.20 белый форд выехал из Ахалцихе. Мы покидали Грузию.

Улица Мераба Костава.

– Прощай, Ахалцихе… Вот мое детство.

Впереди сидела женщина, говорившая все время на русском. Впрочем, она была армянкой, как выяснилось позже, учительницей в школе. Между прочим, она рассказывала моей тете, севшей с ней рядом, про нашу родственницу, выжившую в Цхинвали. Детей ее не было в Осетии, когда город стали бомбить. Родственница спряталась в подвале. Больше она не видела свой дом. Когда она выбралась, то оказалась на улице.

– С грузинскими пограничниками договориться можно, с армянскими нет, – говорила она, выйдя из машины, пока водитель, забрав паспорта, ушел в «пункт».

Сверху осыпались камни, каждый день означал: война. …Пустые дома. Ветер, сгребающий в одну кучу фантики.

Миновали границу, и снова Армения, древняя, облысевшая страна.

Я устал, безнадежно устал. Армения, горная страна, тысяча метров над уровнем моря. Я скатился с нее. Вот уже двадцать лет я пытаюсь вернуться, но каждый раз скатываюсь назад, раздирая одежду, лицо, руки. Я безнадежно устал. Я упал, по моей спине проходят другие. Дома плывут, стоят улицы. Улицы смывают дома, пиджаки, очки, куклы. Улицы выворачивают карманы домов, отбирая людей, убегая. Растрачивая на свои нужды, спуская их в казино, в кафе, в клубах.

[divider]

Оганес Мартиросян
Саратов

Comments are closed.

Highslide for Wordpress Plugin