Александр Кузнецов-Тулянин
Лауреат премии журнала «Флорида» – 2008г.
Базар. Гудящий, галдящий, орущий, плачущий, ржущий, пьяный, небритый, потный, спешащий, чинный, считающий, жадный, воняющий, пахнущий, скользкий, злой и довольный.
А вот чей-то зад, попирающий ящик. И нищий – отрепье, культя. Пацифист из Баку – на прилавке апрельские помидоры, за пазухой анаша. Старуха, морковка. Бритоголовый – синантроподобный. Лица, обличья, физиономии, рожи… У ворот – Октябрина Иванна, дама в годах, когда-то учительница, затерта серой толпой. Кажется, сохла всю жизнь – кожа обвислая, зажелтелая, мятая. Теплый берет цвета увядшей розы чуть набок. В тощей фигуре – прямолинейность, и под беретом – в золотистой оправе очки и строгий учительский взгляд.
Здесь, у триумфальных ворот, дожидаясь кого-то уже с полчаса, она думала о своем одиночестве – теперь уж пожизненном. Может, будь у нее дети, жизнь пошла бы иначе. Но под пальто и еще под кучей одежек чувствовала только старое, дряблое мясо – свой живот, ничего не родивший. Когда жив был супруг, утаптывала грустные мыслишки, как плохой огородник утаптывает сорняки. Но вот умер муж – бравый майор-военком, вот и пенсия, и мыслишки выперлись на старом огороде – не огород даже, а так – бесплодный пустырь, заросший какою-то дрянью.
Октябрину Иванну совсем затолкали, прижали спиной к пыльной арке, но драповое пальто цвета беж – экономного цвета – впитало пыль, как впитывало ее уже полтора десятка незамеченных лет. Пальто ей когда-то подарил к дню рождения муж. Октябрина Иванна ходила в подарке форсисто и гордо, не замечая народа. Но со временем все, конечно, пожухло, обмякло – и пальто, и хозяйка.
Октябрина Иванна раздражалась на толпу, морща свой крупный пористый нос, как будто случайно приставленный к худосочной потрепанной маске. Наконец протиснулась на свободное место, где ревел магнитофон музторговца, и сморщилась еще сильнее – так тонкий ценитель кухни морщится от столовской баланды. Но не праздно толклась у триумфальных ворот Октябрина Иванна и уйти не могла. А скоро ее и окликнули:
– Эй, Октябрин, ты тута уже?.. – Тяжелая, крупная, старая баба в черно-красном цветочном платке. Лицо – глыба. Раздробляя толпу, надвигалась и вот – выросла.
За плечом у бабы – кепка, седая щетина, два мокреньких красных глазка.
– Октябрина, здорово! – Шамкающий рот старика перемешивал речь с какими-то всхлипами. – А ты чо сегодня в очках?
Октябрина Иванна глаза опустила, посмотрела на толстые ноги бабищи. Из-под плаща две колонны, сужаясь, уходили в тапчонки – в малиновые девичьи копытца. Как на этих копытцах умещалось семь пудов старого мяса?
– И чего ж ты всегда исправно, – подхватила бабища, – всегда опрятно вовремя, не то что Верка с Марийкой. А я утром звоню к тебе в дверь, ан нет уж тебя.
– First come, first served, – блеснув очками, сухо сказала Октябрина Иванна. – Англичане говорят: кто первый пришел, тому первому и подали.
– Да? – Бабища толстогубо почмокала, мусоля свою темноту. Но за плечом ее дед ощерился:
– Вот тебе, Октябрин, слышь ты?.. Сегодня и поддадут. Догонют и еще поддадут.
Необъятная человечица еле двинула локтем назад, в тощий живот старика, сказав суеверно-испуганно:
– Не каркай же, бес ты треклятый. – Еще девкой она своими ручищами вытачивала снаряды для гаубиц на оружейном заводе. И от легкого удара локтя дед задохнулся, разевая черный свой рот и пуская слезинки из глазок. Чтоб не упасть, он уцепился серой рукой в толстое плечо предводительницы, чего та не заметила. – А Верка с Марийкой! – восклицала она. – Скоко я им говорила: вовремя быть. Мы уж с Михалычем и клиента подметили. А их нету все!
– Ну что вы, Антонина, какие их годы! – вступилась Октябрина Иванна. – Какие заботы! – И скромно добавила: – Это мне докучает бессонница. В пять утра – как ударит. Лежу и смотрю в полумрак. И чувство такое, будто кто-то невидимый, полувоздушный бродит вокруг.
– Фу ты, страсти какие! – передернулись массивные плечи. И ни с того ни с сего стала рассматривать Октябрину Иванну беззастенчивым взглядом, словно та – на продажу кобыла. Рассматривала с ног до помпона берета.
Бывшая учительница стушевалась:
– Что это вы, Антонина?
– Ну я гляжу, ты уж поспела, подруга моя, – сказала ей бабища. – Уж месяц при деле? Поспела… И видом прилежна… Не пора ли “забойной” пойтить?
– Мне?! – Октябрину Иванну – в озноб. Попятилась, уперлась в кого-то спиной. Получила толчок в поясницу.
– Выйдет, выйдет у ней, – поддакнул старик.
– А и чего, – вещала предводительница увлеченно и бодро, – пойдешь сегодня “забойной”. Рожа на тебе воспитанная, умная. Очки… У тебя сразу выгорит… Ты не боись, мы же рядом.
– Ой, товарищи дорогие, у меня духу не хватит. Я не… Не получится. Все сорвется. – Октябрина Иванна отступала, положив руку на сердце, которое раздулось и в груди не вмещалось.
– И-и, ишо как получится… А поди и сорвется разок, ну и чо?.. А на чужой горбе выезжать тоже негоже… На вот “забойные”, гладкие.
– Ой, не надо забойных, я лучше так поработаю.
– На, говорю! – Ручища вывернула откуда-то из-под плаща нежно-розовый денежный фантик, купюру в пятьсот рублей, сунула Октябрине Иванне. Та взяла сохлыми пальчиками – покорно и обреченно – и тут же запрятала в старенькой сумке.
И сразу затишье, каждый наедине со своими чувствами. Только старик для приличия сказал, пошамкивая и всхлипывая:
– Ты, Октябрин, не боись… Оно по первости боязно, опосля обкатаешься. – И крякнув, насадил черную кепку поглубже на голову – поседевшую и закостеневшую от множества жизненных тягот.
Октябрина Иванна отвернулась и сжалась в комок одиночества, невольно слушая магнитофон музторговца. И вялые губы ее сами собой скоро стали шептать перевод:
– Я перед тобой на коленях, моя красотка Нэнси… – Но тихий голос ее немного вибрировал, и казалось, что сейчас наружу вырвется слезопад – безудержный, горячий. А вокруг гудело многолюдье базара, и мимо двигались безучастные лица, как будто ороговевшие от своего равнодушия.
Октябрина Иванна знала, ч т о скоро ей предстояло. И внутренне давно уже подобралась и решилась, но теперь решимость ее куда-то уплыла. Плоские плечи поникли и дрожали, вот-вот разрыдается. Нос засвистел, забулькал, заткнулся. Достала платок, громко сморкнулась и платок – клетчато-строгий – назад, за рукав. Тогда рядом всхлипнуло и прошамкало, хотя ненастойчиво, вяло:
– Октябрин, а чо если я пойду, а ты как-нибудь опосля?
Надеждой повеяло, теплотой и участием. Но вдруг сама неожиданно оттолкнула.
– Нет уж! Чтоб меня в дармоедстве винили?! Я на чужом горбу не выезжала. Я с голоду умирала и то не просила.
Плечи расправила, встрепенулась. Подумаешь, минутная слабость… Наконец подошли две сестры, пожилые две женщины, но пока еще гладкие, крепкие. Одна с тонкой шеей, худая, другая – округлая, пухлая.
– Вот, опоздали-то, стервы! – Массивное лицо закаменело сурово.
И одежда сестер различалась существенно. Их воспитали разные должности. Худая – всю жизнь заводская – была в простом деревенском платке и пальтишке. Другая, служившая кладовщицей при институте, на высокой прическе носила берет, похожий на берет Октябрины Иванны. Но лица обеих были добрыми, теплыми. Подойдя, первым делом спросили:
– Вы глядели вчерашнюю серию?..
Суровая каменная глыба преобразилась, размякла.
– Глядели… Мне так ее жалко… А какой же он гад оказался! Так бы собственными руками его придушила.
– Да, за такие поступки, – Октябрина Иванна нахмурилась, – надо только казнить.
Но предводительница скоро опомнилась.
– Вы, давай, не заговаривай зубы. У нас и клиент уж поспел. А вас где-то носит! Что зенки повылупили?..
Но по чуть-чуть, по чуть-чуть улеглось, осело. И вот собрались с духом и медленно двинулись к мясному крытому павильону. Первой шла предводительница, расчищая дорогу. Следом Октябрина Иванна, прямая и плоская, как будто разглаженная. Затем две сестры. И замыкал дед Михалыч, благообразного вида пенсионер в черном пальто – воротник из каракуля. А мимо плыли ряды – зелень, яблоки, бананы… Шум, гвалт, движенье, сопенье. “Фот гранат – сладкий…” “Свеколка, берите свеколку…” “Зэлэн, кынза…” “Та рази ж то дорого?..” И над всем эти – сырое апрельское солнышко.
У входа в мясной павильон Октябрина Иванна чуть поотстала, словно замешкалась на высоких бетонных ступенях. И поотстали сестры с дедом Михалычем. Словно они и не знали друг друга, все были – чужие. Октябрина Иванна осторожно шла, соблюдая дистанцию, за широкой толстой спиной Антонины. Та покачивалась на маленьких малиновых копытцах. Табачный туман, плотный и матовый, был запрессован в пространстве. А вокруг – расчлененные туши, кровавое месиво на длинных прилавках, ад коров и свиней. Тупорылый мясник, сам как свинья, на высоком помосте на пне рубил желтоватое тело свиньи.
Предводительница влево взяла, прошлась по первому ряду, потом – во второй. Приостановилась, словно примеряясь к товару. Октябрина Иванна тоже застыла. Назад уже не смотрела, зная, что остальные идут где-то рядом. Так постепенно они приближались к клиенту, которого давно уже засекла Антонина.
И наконец – за прилавком мужик молодой, волосы на голове не подстрижены, кажется, а обрезаны поспешно ножом. “Он! Клиент!”- догадалась Октябрина Иванна. Приблизилась – вместо ног прибиты поленья, – спросила:
– Мяско почем?
Но клиент не ответил. Лицо его плоское, словно раздавленное ногой великана, со свернутым носом, еще больше кривилось с досады, потому что огромная старая бабища вздумала с ним торговаться по поводу мелочи.
– Вон такой махонький кусочек за двадцать? – громогласно вопрошала старая баба.
– Почем у него мяско, женщина? – постучала ей по плечу тонким пальчиком Октябрина Иванна.
– Отстаньте, гражданочка! – И снова к нему: – А где твоя совесть?! Ты только что собаке ободранной какой кусочище кинул… За пятнадцать давай.
– Двадцать, – упрямо бурчал продавец, нахмурив свою безбровую плоскость. – Дешевле уж некуда.
– А хрен с тобой, – вдруг согласилась царь-бабушка. – Давай за двадцать. – И возмущенно Октябрине Иванне: – Воображайте, гражданочка, триста грамм за двадцать! Обдираловка просто!
– Так почем ваше мяско? – настаивала Октябрина Иванна.
– Вот по пейсят, а это – шейсят, – очнулся торговец. – Есть почеревок за тридцать.
– Вот это шестьдесят?
– Ну да.
– А вот это?
– Шейсят.
– Ого!
– Берите вот это, без косточек…
А сзади уже пристроилась очередь: две болтливые женщины, худая и полненькая, и старичок в черной кепке и в пальто с воротником из каракуля. Обычная плотоядная очередь. А вокруг – суета, суматоха, сутолока…
– Ну хорошо. Мне вот этот кусочек. И во-он тот… Нет, во-он тот. – Октябрина Иванна ткнула указательным пальцем. А другая рука уже поднялась на уровень плеч, и в руке – купюра “забойная” – перед самым раздавленным носом.
У продавца наивные серые глазки светились. Туловищем он походил на колбаску, колбаска согнулась подобострастно. Октябрина Иванна купюру повыше, чтобы видели все, покупатели и продавцы по соседству, чтобы ни у кого не возникло сомнений.
А горка мяса росла, и уже стрелка весов уперлась в предел, гирьку – на противоположную чашу.
– И еще вон тот кусочек. Да нет же, вон тот, без костей. Чтоб для ровного счета два килограмма, ведь родня приезжает.
Наконец-то – пора! С замиранием сердца, пока продавец чуть отвернулся, купюру – вниз незаметно и скользящим движением – за борт пальто в прореху в подкладке (недавно сама подпорола). И только купюра исчезла, опять вступила в роль предводительница, вывалившая на прилавок кучу пакетиков стираных.
– Да оно у тебя воняет! Кабан-то некастрированный был… Воняет! – Глыбастый нос втягивал воздух над кровавым куском, который покоился в огромной ручище.
– Да чего вы, мамаша? Какой вам кабан?
– Нюхните, гражданочка. Воняет?
– Да какой же кабан?! Это свинья!
– Свинья? – недоверчиво.
– Конечно, – с упором на “ч”.
Октябрина Иванна уже свое мясо закинула в сумочку и уставилась на продавца сквозь блестящие стекла очков – выжидательно и настойчиво. А внутри, где-то пока глубоко, – лихорадка.
– Поди тебя разбери: кабан – не кабан.
А продавец уже к Октябрине Иванне:
– С вас сто двадцать четыре пейсят.
– Ну да, я уже посчитала, – спокойно и ровно, чтобы сдержать лихорадку.
– Ну? – На раздавленном лице округлились глаза.
– И что же “ну”? – Недоуменно переспросила Октябрина Иванна. – Сдачу давайте.
– Извиняйте… Сдачу? Какую? – Серые глазки клиента сделались из наивных наглыми. Он уперся руками в прилавок. – Деньги давайте.
– Я же отдала вам, – растерянно молвила Октябрина Иванна и чуть не плача на соседей взглянула. – Мои последние деньги.
В глазах продавца поселилось сомнение.
– Да ты что, хам такой, поросячий огузок! – Встряла необъятная старуха. – Гражданка тебе при моем полном личном свидетельстве пятисотку дала.
– Как вам не стыдно, мы тоже видали, – откликнулась очередь слева.
И еще прошамкало где-то: – Пятисоточка. Новенькая. Из рук в руки.
И пошло-поехало, возмущенно, беспредельно:
– Сколько ж можно, терпим, терпим…
– А я давеча селедку брала. На полкило обмишурили…
– Да что там, шулера кругом…
И сомнения в серых глазах еще больше.
– Хоть убей, чего-то не помню, чтобы вы мне деньги давали.
Но за своими деньгами все же полез – вяло, пожимая плечами.
У Октябрины Иванны дыхание остановилось, и спина занемела. А вдруг Антонина что-то и просмотрела? Вдруг, пока ожидали сестер, он все крупные купюры перепрятал…
Но нет, пронесло! Сальные руки извлекли толстое разноцветье бумажек. Пятисотки тоже там были.
– Да вот мои деньги! Не видите, что ли? – Октябрина Иванна поправила берет, и раздраженную руку – ниже, к переносице, указательным пальцем – очки плотнее на крупный хрящеватый нос. – Мои последние деньги! Вся пенсия здесь…
На раздавленном лице продавца – досада с недоумением. А грубые сальные руки уже отсчитали:
– Пожалуйста… Ваши триста семьдесят пять пейсят.
Очередь сзади уже разбредалась.
– Пойдем, Вер, с таким лучше не связываться.
– Так чего, и правда, кабан? Не-е, лучше ишо где куплю…
И предводительница тоже, покачиваясь, ушла, затерялась в толпе.
Октябрина Иванна неторопливо пересчитала шуршащий навар, неторопливо, чтоб до конца доиграть, спрятала в сумочку и уже повернулась к прилавку спиной и сделала первый шаг, чинно, размеренно, твердо, намереваясь уйти, как сзади раздалось:
– Октябрина Иванна…
В груди что-то екнуло и провалилось. “Попалась!” Помедлила: стоит ли дальше шагать или вернуться? А ноги – чужие, разве умчишься… И медленно повернулась.
Клиент, теперь уже обработанный, смотрел испытующе.
– А вы меня не узнали?
– Н-нет…
– И я вас сначала нет, все сомневался. А когда повернулись, узнал: Октябрина Иванна.
Лихорадка теперь колотила безудержно, по телу мурашки встопорщились. Челюсть свело, и язык занемел, будто в него заморозку вкололи.
– Так не узнали?
– Н-нет.
– Ну как же?.. Выпуск – восемьдесят два… Зуев. Зуев Андрей.
– Ах, вот оно?.. Зуев?
– Конечно.
– Да-да, Зуев… Андрей…
И по холодной лихорадке, поверху – теплотой облегчения. Еще дрожало что-то внутри, еще больно было челюсти, но уже отлегло, отпустило, уже можно было чуть-чуть передвинуть ногами.
– Как же вы, Зуев? – И шаг к прилавку. Шаг, другой. И кисловатую улыбку – на сухие тонкие губы, под массивный бледный трясущийся нос.
– А что как? Я вот как… – На раздавленном лице тоже кисловатая вымученность. – Помаленьку тружусь. А вообще ничего, на житуху хватает. И это ж главное.
– Так ты свиней разводишь? Похвально…
– Да что вы! – Краска – на щеки, смущение, будто свиней разводить – это стыдно. И оправдательным тоном: – Я торгую. Пристроили… А кто разводит, тот здесь не стоит, кто их сюда, навозников, пустит?
– Вот как?..
И теперь оба замялись. Сказать вроде нечего. Октябрина Иванна подалась, попятилась – пора бы уйти. Но тот вдруг со смехом:
– А сколько вы двоек мне ставили, помните?
– Ну не каждому дается, не каждому, – протянула Октябрина Иванна. – Значит, не понадобился английский язык?
– Не понадобился. – Зуев задумался. – Торгую на русском.
– Ну что ж, и то хорошо. – И вновь бочком вдоль прилавка. – Ну, мне пора…
– А вы как же, на пенсии? – Зуев опять улыбался.
Октябрину Иванну как будто в больное кольнули.
– Ой, и не спрашивай, Зуев. На пенсии. И что за пенсия! Особенно в зиму – так тяжело… А было время, я голодала. По-настоящему.
– Ну да?
– Да, да… Часов в школе у меня всегда было мало, супруг хорошо зарабатывал. А как осталась одна… – Помолчала и вдруг преобразилась, повеселела. – Но теперь все позади, я ведь тоже работаю. Спасибо соседке. – Она кивнула куда-то в сторону, в толпу, но тут же стушевалась, замолчала, потупилась.
– И чего, опять в школе?
– Да нет, так работка. – И смущенно добавила: – Как говорят англичане? Necessity knows no law. Это как бы тебе лучше сказать?.. Нужда заставляет…
– Ага, так это нас всех нужда заставляет…
– Ну я пойду, Зуев…
– А что же, идите… До свидания, Октябрина Иванна. – И раздавленное лицо отвернулось, потому что где-то слева назрел покупатель.
Октябрина Иванна бочком – крадущимися звериными шажками, потом торопливо, толкаясь в многолюдье, – на улицу. На высоких ступенях замерла. Никого. Постояла с минуту, недоумевая. И наконец из толпы один за другим, робко, по сторонам зыркая: Антонина, Михалыч и сестры.
– Октябрина, да что же там, пронесло?
– Пронесло, пронесло.
– Да чего ж все-таки. – Массивное лицо дрожало. – Выясняли чего?
– Так… – На лице отрешенность. – Учеником моим оказался.
– Ученик? Вот и слава Богу. – Голова-глыба наклонилась, отдуваясь, чуть набок. – А я уж удумала, ох, Господи… Эй, Верк, Марийк, подь сюды… Обошлося.
Задержка – недолгая, а потом – рысцой через весь базар, в дальний угол, где прилавки пустые. Октябрина Иванна, равнодушная сзади.
На прилавке, без посторонних свидетелей, Михалыч поделил взятое поровну: и мясо, и деньги. Немного поспорили, поворчали, как водится. Октябрина Иванна молчала.
– Завтря, – сказала в конце предводительница, – к десяти на Дмитриульянова, пройдемси по штучным товарам… Здесь не будем пока. Намелькалися.
Попрощались, пошли по домам. Октябрина Иванна плелась рядом с соседкой-подельницей. Что-то размякло в бывшей учительнице, расслабилось и растаяло.
– Из-за кого переживание устраиваешь? Ученик какой… – проникновенно говорила ей предводительница. – Да он вампир, спекулянт. Знаю я их, ой как знаю…
– Вы правы, конечно. Я ведь не помню даже этого Зуева. Но все равно что-то не то.
И так почти до остановки троллейбуса – кисло и муторно. А потом замолчала, сутулая, глядя под ноги. Темь на лице. Думала, думала. И вдруг как будто очнулась. Спина распрямилась. И на лоб – глубокую хмурую складку.
– А ведь, однако, говнюк!.. Ведь мне, бывшей своей учительнице, и не предложил скинуть цену. Мне, умирающей с голоду! Ободрал ведь, как липку… Ах, я бы его…
И по-прежнему – строгая, жесткая.
– Негодяй, scoundrel, huckster!..
[divider]
Александр Кузнецов-Тулянин
Тула