Гранатовый остров,
или
Живая пыль
повесть
Продолжение. Начало в #04.13.
Уважаемый читатель! Эта повесть не является автобиографической, но в неё вошли многие факты из жизни автора.
«Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх;
и дух животных сходит ли вниз, в землю?»
Экклезиаст 3, 21.
Глава 3.
Каждый зверь на особицу
Так и пошло. Медведей я или угощал порцией мелкой дроби, или отпугивал факелом, – насаженным на длинную палку и обмакнутым в солярку рулоном бересты. И очень я радовался одной важной особенности белого медведя: раненый он всегда убегает. Бурый медведь агрессивней и на «шутку» с дробью ответил бы иначе.
Потом я посчитал патроны и ужаснулся: их почти не осталось. Зря повыпулял, лишь оленя убил и нескольких нерп.
Медведи же были как на подбор – мелочёвка позапрошлого «года выпуска». Двухгодовалые пестуны.
Мама-медведица водит – «пестует» – медвежат два года. А потом ей приходит пора спариваться и она ищет самца. Большой же медведь непременно убьeт или покалечит «конкурентов», поэтому медведица прогоняет своих уже вполне взрослых медвежат.
Учитесь жить сами!
Но пестуны ещe не умеют толком охотиться. Летом они бродят вдоль берега моря, подбирая выброшенных штормом медуз, моллюсков и морскую капусту. Когда повезeт, на труп моржа, белухи или нерпы наткнутся.
И уж тогда – пир горой!
Эти «подростки» забредают на территории полярных станций, военных баз и охотничьих зимовий, сразу всё обнюхивают, осматривают и учиняют ревизию в мусорной куче.
Один такой тощий и вечно голодный пестун с неделю «ошивался» на моей помойке. Сначала он убегал от крика. Потом обнаглел и стоило ему увидеть меня с ведром в руке, как он прибегал и тут же набрасывался на выброшенные обрезки мяса, кости и жилы.
А затем стал подбегать ближе и шипеть на меня (медведи шипят, как гуси, только громче). Кончилось тем, что он, в нетерпении, ударом лапы выбил у меня из рук ведро. Я разозлился и стрельнул в него дробью.
Смотрю – ноги волочит. Оказалось, по ошибке выстрелил картечью и перебил ему позвоночник.
Зверя я добил и отведал медвежатины. Не фонтан… Есть можно, но рыбный дух отшибает аппетит. Варишь мясо, а получается уха с густым неприятным запахом ворвани.
Разделывая медведя, невольно обращаешь внимание: он не белый, а чeрный! Шерсть на спине и брюхе не очень длинная и не очень густая, остевые и направляющие волосы довольно толстые и грубые, раздвинешь волосы – мелкая жeсткая, очень плотная подпушь, а кожа матово-черная, как базальт.
Длинные и волнистые волосы только на лапах.
Потом я прочитал в специальной литературе, что желтый цвет полярного медведя (Ursus maritimus) обусловлен питанием. Основу его меню составляют тюлени. Желтоватый пигмент из тюленьего жира проникает в волосы, окрашивая их в светло-соломенный цвет.
Мне приходилось видеть медведей сразу после полярной ночи, тогда они вообще грязно-желтого цвета. Потом на ярком арктическом солнце волосы выгорают, но даже долго провисевшие на солнце медвежьи шкуры никогда не становятся снежно-белыми, а всегда сохраняют теплый желтоватый оттенок.
И самое удивительное в этом животном – его волосы.
Они пустотелые.
Внутри каждой волосинки проходит тончайший, наполненный воздухом канал. Такие волосы – не только отличный изолятор, они как волоконная оптика, проводят свет к черной медвежьей шкуре. Полярный медведь «греется» под лучами луны и звезд!
Любое животное излучает тепло. Белый медведь – нет!
На инфракрасных снимках белых мишек не видно. Они просто не «проявляются».
Лишь на приборах с большим разрешением можно различить непокрытую шерстью «пипку» носа и облачко от дыхания.
Считается, что полярные и бурые медведи имели общих предков. Разделились эти две ветви порядка ста пятидесяти тысяч лет назад, но при скрещивании рождают вполне жизнеспособное потомство.
И вот подумалось мне: по теории эволюции сначала должен был появиться один медведь с пустотелыми волосами и потом передать эти свойства потомкам. Но что послужило толчком к этому?
Как они появились, эти волосы? Все сразу или по одному?
А черная, вбирающая в себя малейшее тепло, шкура?
А способность нырять и подолгу быть в ледяной воде?
А способность переносить морозы до минус восьмидесяти?
А способность месяцами голодать без вреда для здоровья?
А плоть медвежья? Любое мясо тонет в воде. Медвежье – нет.
Полярный медведь – «легкий». Иногда моряки видят этих зверей плывущими в море за десятки километров от берега.
Слишком много вопросов, и я не знаю, можно ли на них ответить с точки зрения теории эволюции.
По мне – полярного медведя сотворил Создатель всего сущего. Сотворил сразу со всеми присущими ему особенностями, необходимыми для выживания в высоких широтах, и не забыл наделить его защитой от ультрафиолета: человек на снегу в Арктике, даже при пасмурном небе, моментально обжигает себе слизистую глаз и заболевает снежной слепотой.
Жители Арктики ранее закрывали глаза дощечками с узкими прорезями, ныне они носят темные очки. Медведям такие очки ни к чему.
На берегу я обнаружил несколько вбитых штормами в песок бочек с соляровым маслом. Это отличное топливо. Я очень обрадовался, стал переливать солярку в ведра и наполнять две бочки в пристройке. Случайно обнаружилось, что, попадая в глаза, солярка сильно жжет.
Откуда взялась на острове соляровое масло, я расскажу потом.
Чтобы сэкономить патроны, я стал плескать медведям в морду соляркой. К этому времени припай оторвало, лед из бухты вынесло и чуть ли ни каждый день шелоник (западный ветер) пригонял к берегу льдины с медвежьим «десантом» на них.
Я вырезал люк в крыше пристройки и сколотил лестницу. Завидев медведя, я набирал с полведра солярки, вылезал на крышу и приманивал-подразнивал медведя куском нерпятины. Как только он, осмелев, подходил ближе, я выплескивал ему в морду солярку.
Средство действует безотказно: медведь сразу же убегает, трясет головой и подолгу трет морду о тундровый мох, или же бросается в воду промыть глаза.
Просушив избу, я принялся за ремонт путиков – охотничьих троп, вдоль которых стоят капканы на песца. Возвращался донельзя усталый: тундра летом – болото. Нога уходит в мох, как в батут, почти не встречая сопротивления, через несколько часов устаешь так, будто сто километров прошагал. Быстренько чем-нибудь перекусив, я закрывал избу на засов и ложился спать.
Спал так крепко, что однажды не услышал шума вертолета под окном. Знакомые пилоты сбросили мне резиновую лодку и полмешка муки и улетели, решив, что хозяина нет дома.
Как-то, в мое отсутствие, медведь разломал деревянную бочку с привадой, нарубленной на куски нерпятиной, и все сожрал. Остаться на зиму без привады – значит остаться без добычи и без заработка.
Я вставил маленькую бочку в большую, сложил приваду в маленькую и обе бочки тщательно закатал: двойную не разломают.
Но разломали и двойную.
Ладушки!
Я вскрыл топором двухсотлитровую бочку из-под солярки, а недорубленную крышку отогнул, как у консервной банки. Сложил приваду в бочку, вдавил крышку на место и загнул края кувалдой.
Ну-ка, теперь попробуйте!
Несколько дней над островом стоял туман. Однажды пошел по маленьким островкам на ремонт путиков и заблудился в тумане, три дня не мог выйти к избе, сильно устал, промок, перенервничал и с тех пор в «туманы мои растуманы» предпочитал сидеть дома.
Подул хиус – злой северный ветер. Туман разошелся, и я увидел пестуна у бочки с привадой. Бочку он сбросил на берег моря и катал ее по песку туда-сюда, пробуя зубами и когтями открыть крышку и раздобыть вкуснятину.
Ну-ну. Пробуй, миша, пробуй!
Я пил чай и смотрел в окно, как в телевизор.
Вскоре это кино надоело, и я занялся домашними делами. Но мишка еще и сутки спустя все так же катал бочку по песку, правда уже с перекурами.
Затем пришел медведь постарше и пестуна прогнал.
И с тем же азартом стал катать и царапать бочку.
Потом пришел медведь покрупнее и прогнал второго.
И стал катать бочку.
Так и пошло. Сколько медведей сменилось на вахте у бочки не помню: я перекрывал крышу на пристройке и время от времени лишь поругивал для порядку очередного «каталу» или швырял в него обломком гнилой доски.
Но где-то через неделю пришел умный медведь.
Стояла прекрасная солнечная погода. И было тепло: плюс двенадцать. Аж комары зазвенели.
Бочка ощутимо нагрелась на солнце и нерпичий жир внутри нее стал плавиться. Медведь выкатил бочку на камни разрезом книзу. Жир стал вытекать сквозь щели, и медведь слизывал его с камней!
Я начал кричать и швырять в него камни. Но этот экземпляр оказался не робкого десятка. Он сразу же прыгнул навстречу, остановился метрах в шести-семи от меня и зашипел: я мол, сильнее, и все тут мое!
Вот с-собака!
Ну, погоди же!
Я укрепил факел на длинном шесте. Подождал, пока он хорошенько разгорится, и сунул горящую бересту прямо нахалу в морду.
Медведь убежал, а я тут же закопал бочку на две трети в песок.
А южный ветер все дул, все наносил запахи леса и цветущих трав, все напоминал о родительском доме.
Температура воздуха все повышалась и вскоре достигла немыслимых в Арктике плюс 28 Цельсия! Антициклон развивался так стремительно и давление росло так быстро, что трещало в ушах и приходилось сглатывать как при взлете самолета. Я разделся до рубашки и отправился на лодке к скалистому островку километрах в семи на юг от зимовья, чтобы и там приготовить путик к зиме. Мотор заводить не стал, греб, радуясь тому, что слышно, как вода стекает с весел и пролетает чайка над головой.
Ни ветерка, ни ряби на море – зеркало.
Толкнешься веслами – и лодка cминает воду, как утюг сукно.
Синее небо над синим морем и ты посредине в рубахе синей.
На черной лодке с желтыми веслами.
Береговая линия как ножом обрезана, чайки – как снег на стекле, воздух – как мед.
И вспомнилось: Всевышний. Мироздание. Вечность.
Боже Великий! Благодарю Тебя, что подарил мне этот мир!
Заякорив лодку на берегу островка, я не стал подниматься наверх к ловушкам, а снял сапоги и зашлепал босиком по кромке моря, пропуская между пальцев ног черный базальтовый песок.
Хрустящий, горячий, как в Крыму.
Сантиметров на десять вода прогрелась и была ласковая, а шагнешь глубже — мурашки по коже!
С высокого берега то и дело с шумом срывались и обрушивались вниз целые пласты белесой глины. Мерзлота стремительно таяла, на ходу меняя облик острова. Лишь рваные зубчатые края его базальтовой основы мокро блестели под солнцем, да молодо-зелено цвел мох на камнях.
На почти вертикальной береговой стене я увидел лодку. Она была буквально вбита в расщелину скалы на высоте пяти метров.
Осторожно ступая по шатким камням, я поднялся к судну и осмотрел его. Это была корабельная шлюпка, сшитая коваными медными гвоздями с большими плоскими шляпками. И борт, и дно ее были проломлены острыми гребнями базальтовой скалы, краска с бортов давно осыпалась, обшивка обветшала.
С виду очень старое суденышко, может сто, может двести лет тут лежит. Каков же был ураган, если шлюпку бросило на скалы с такой силой, что ее заклинило в трещине? А что стало с парусником, «отцом» шлюпки?
Удалось ли экипажу спастись и добраться до ближайшего жилья, рыбацкого становища в устье Пясины?
Я похлопал шлюпку по крутому боку. Старые доски печально зазвенели. Так вот почему скрипки делают из старого дерева, – оно ждет человека и откликается на движение руки!
Прислонившись к лодке плечом, я долго смотрел в даль.
Разве бывают ураганы в этой тихой ласковой бухте?
Разве уходит на три месяца солнце?
Разве стоит тут долгая жестокая зима и бродят медведи?
Нет, никогда!
Поднявшись высоко на берег, откуда открывался великолепный вид на море и овальные гальки островов на горизонте, я решил разложить здесь костер и пообедать.
Но только ступил на край обрыва, как земля под ногами просела, ухнула вниз, и – голова ноги!- через пару секунд я, крепко приложившись затылком о камень, уже лежал на берегу засыпанный лёссом, с грязью во рту и носу, лишь глаза успел закрыть.
Откопав голову левой рукой, я прокашлялся и убедился, что дышу без проблем. Правая рука была придавлена, но не болела, я подергался, не смог ее освободить, но почему-то не испугался, а продолжал лежать и смотреть в небо.
Странное чувство овладело мной.
Будто я часть этого берега, а рядом извергается вулкан. Будто тело мое растеклось по неостывшему базальту и распалось на частицы. Будто каждая крупинка сохранила индивидуальность, память и жажду жизни.
И стал я, как пчелиный рой в небе.
И увидел сверху оленьи стада, бесчисленные стаи гусей и уток, пыхтящих в бухте китов и бродящих по берегу медведей.
И по частице от меня поместилось в облаках, ручьях и озерах, в деревьях, избушках и лодках, в каждом шмеле, в каждом медведе и волке, в гусях, утках, и чайках, в оленях, тюленях и зайцах, в китах, моржах и лососях.
И самая большая моя частица летела вверх, всё летела вверх, прямо из глаз моих летела вверх, как чайка Джонатан Ливингстон.
И зазвенел в подсознании негромкий голос Николая Рубцова:
«С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую саму жгучую,
Самую смертную связь».
Не успел я до конца осознать эти накрепко запавшие в память строчки, как вдруг увидел самого себя в виде рыбака на маленькой лодочке изо всех сил гребущего к берегу, и грозный прибойный вал, встающий за спиной.
Опасность! «Пчелиный рой» мигом соединился в один ком, и это отдалось болью в затылке.
Я пришел в себя, помаленьку перевернулся на правый бок и столкнул с правой руки большой плоский обломок скалы.
Поднялся, ощупал себя, осмотрелся.
Все в порядке. Только шишка на затылке, да правый рукав разорван и липкий.
Снял рубаху. На руке была содрана кожа и от кисти до локтя пролегла глубокая царапина. Кровь бойко капала на черный песок.
И пусть.
Пусть останется частица моя на этом берегу.
На небе появились перистые облака с ярко выраженными «когтями», сirrus uncinus, – признак обширного теплого фронта. По морю прошла рябь, и теплый ветер пахнул в лицо смоляным запахом тайги, лежащей в тысяче километрах к югу.
Пока такие львиные лапы украшают небо, будет хорошая погода. Еще есть часов пять-шесть в запасе, но пора сматываться: наступающий холодный воздух уже загнул назад когти теплого фронта, и с севера надвигается на «унцинусы» серый облачный кисель.
Я вернулся к лодке, разделся, искупался в море, и смыл с себя соль в ручейке на берегу. Там же постирал исподнее, а верхнюю одежду выбил о край лодки.
Хорошо нагишом у теплого моря!
Хорошо рвать зубами упррругое вяленое мясо, заедать его черррствой лепешкой и запивать водой из ррручья!
Хорошо смотреть, как неспешно приближается важенка с теленком, как останавливается в десяти шагах от лодки, медленно, крупными глотками пьет морскую воду и капли капают с ее коричневых губ, а теленок толкает мамку под бок и припадает к вымени.
Хорошо сознавать, что руки не тянутся за карабином, хотя он так и прыгает на носу лодки, а лишь тихонько хлопают в ладоши, и этого достаточно, чтобы звери, вскинулись и убежали.
Хорошо грести домой по свежей волне и чувствовать, как холодает, но сознавать, что успеешь до шторма и будешь смотреть на бешеное море из окна избушки.
Хорошо видеть в каждом ручье то оленью голову с крупными вызревшими пантами, то кудлатую, криворогую голову овцебыка, то горбоносую медвежью морду, и две мордочки: медведицу с детишками на желтой ее спине. Жарко: крупный тундровый народ охлаждает телеса в ручьях, песцы, совсем по-собачьи вывалив языки, вытянулись на влажной глине в тени валунов, а куропатки, будто куры в малиннике, прячутся среди камней на берегу и тяжело дышат раскрытыми красными клювами. Лишь волков не видать: этот зверь избегает человека.
– Ну, что, земляки! – крикнешь тундровому «крупняку» с лодки, – всего-то двадцать восемь, и уже полезли пузА охлаждать? А я в сауне на стольник больше нагоняю и ничё! Приходите в гости, попаримся!
Но «земляки» пристыжено молчат. Вскочить и удрать по такой жаре им лень. Они лишь внимательно провожают глазами лодку: возьмешь ты в руки карабин или только пукалку-ракетницу?
А ни то, ни другое. Не совсем же совесть потерял.
И ты не рррычи там, мишка, не шшшипи, я знаю, что ты малограмотный, что из всего алфавита ты только буквы «р» и «ш» выучил, но любишь хвастать перед соплеменниками и, если найдешь на берегу спасательный круг, долго, по складам, читаешь «текст» на нем, в изумлении водя туда-сюда горбоносой башкой, затем вешаешь круг на шею и идешь показать свою ученость любимой подруге.
Хорошо без приключений прибыть домой, выпить чаю и завалиться спать, а утром выйти в промозглый туман к ручью за водой, сознавая, что лето прошло, что в этом году уже не подарит тебе Арктика теплого денька, но вчерашний, единственный и неповторимый, навсегда останется в памяти.
И вааще, жить — хорошо!
На второй год моего пребывания на острове – я уже вполне обжился, сдал за первый год шестьдесят шкурок песца и одну волчью – и начальство не то чтоб зауважало, но все же ими был заказан «родной» борт. На этом вертолете нас троих, самых северных и, следовательно, самых «дорогих» охотников, забросили по точкам в середине июля после весенней путины.
Мне разрешили взять 400 кг груза. Половина из них приходилась на бочку с бензином для лодочного мотора и паяльной лампы.
Остальное – мука, чай, сахар и прочая мелочь.
Продукты я перетащил в пристройку, и однажды, уходя по делам, забыл закрыть дверь на крючок.
Вернувшись, я с огорчением увидел открытую дверь и услышал шум в пристройке. Решив, что это песцы хулиганят, я прихватил палку с улицы и шагнул за порог.
Небольшой пестун, весь обсыпанный мукой и сахаром, ринулся мне навстречу, целя в дверной проем. Пытаясь отскочить в сторону, я поскользнулся и упал. Желтое брюхо медведя мелькнуло надо мной.
Меня долго била нервная дрожь: испугался и разозлился. Что стоило медведю разорвать человеку горло или ударом лапы разбить ему голову?
Мешки с сахаром и мукой были распороты, а содержимое частично съедено, частично рассыпано и втоптано в опилки на полу.
Но больше всего пострадала сгущенка. Лишь две банки из сорока я нашел закатившимися в угол.
Как я потом установил, мишка открывал сгущенку вовсе не зубами. Очевидно, он при первых попытках порезался и придумал другой способ:
Банки он давил на чурбане для колки дров, а содержимое слизывал.
Расплющенные пятаки банок я выбросил на помойку. Лишь на некоторых виднелись следы зубов.
Или такой случай.
Старые охотники посоветовали мне раскладывать приваду и по закрытым летом капканам. Особенно вдоль берега и у песцовых норилищ. Молодые песцы привыкают к виду и запаху железа и потом, в сезон, легко попадают в уже настороженные капканы.
Однажды я убил нерпу. Быстренько снял шкуру, вырезал печенку и побежал домой готовить жаркое.
Свежая нерпичья печень – вкуснятина и вовсе не пахнет ворванью.
Тушу я оставил на берегу, чтобы потом разрубить на куски и раскидать по капканам.
Отлично позавтракав, я взял ведро и топор и отправился к месту добычи.
И тут мимо меня, чуть ли не у самых ног, пробежал песец-щенок в своей первой серенькой шубке. Бежит и оглядывается испуганно. Меня и не заметил! Я удивился: что такое? Летом волки возле избы не появлялись, а медведей песцы не боятся.
И только подойдя к нерпе вплотную, понял в чем дело. Мою законную добычу пожирал небольшой медведь. Не пестун, постарше.
Мишка прибыл морем: со шкуры еще стекала вода. Очевидно, он и шуганул песца, первым обнаружившего свежину.
Я заорал на медведя. Но тот и ухом не повел. Даже оглянуться не удосужился. Тогда я влепил ему в мягкое место заряд мелкой дроби.
Это помогло: бросился в море, отплыл чуток, вылез на льдину и стал нюхать ветер с моей стороны и весьма пристально меня рассматривать.
Я же продолжал грозить кулаком и во всю силу легких пользоваться специальной лексикой, утверждая, что воровать нехорошо.
Но мишка или плохо понимал по-русски или шумящее существо не внушало ему уважения.
Неожиданно он бросился в море и поплыл прямо на меня.
Как только его лапы коснулись гравия, я выстрелил ему в морду.
Красные точки проявились на горбатом мишкином носу, глаза, к счастью, не пострадали.
Медведь стремглав повернул назад, отплыл подальше, вылез на большой торос и стал прохаживаться по нему взад и вперед, тряся башкой и громким рыком выражая свое возмущение.
Я нарубил полное ведро нерпятины и пошел вдоль берега раскладывать приваду по капканам. Медведя я из виду не выпускал.
И что же?
Как только я отошел с полкилометра, медведь опять бросился в воду и поплыл к нерпичьей туше.
Я зарядил ружье пулей и побежал. Но мишка успел раньше. Схватил остатки туши в зубы, отплыл на свой торос, в сотне метров от берега, и принялся не спеша пожирать мою собственность, морда бессовестная!
Что мне оставалось делать? Я лишь рассмеялся: что живо, то и хитро. А потом и подивился медвежьему уму: он отпустил врага подальше, высчитал, что я не успею ему помешать, и претворил свой план в действие.
Вот и говори после этого, что у животных нет ума, а лишь инстинкты!
Лишь однажды медведь побежал прямо на меня и не остановился на выстрел из ракетницы, хотя горящий комок заряда закрутился в снегу рядом с ним.
Я припал на колено и с расстояния в десять метров выстрелил ему в голову. И промахнулся. Свинцовый кончик тяжелой пули оставил синюю черту между коротких ушей.
Медведь стал тормозить, вытянув вперед лапы и припав на зад.
Вторая пуля попала ему в горло.
Когда успокоилось дыхание, я медленно подошел. Это был небольшой, чуть крупнее пестуна, самец. Наверное, трехгодовалый. И очень худой: кожа и кости. Желтые глаза его уже остыли, но крупные квадратные лапы все еще бежали, черные когти, длиной с мой палец, все еще скребли лед.
А меня скребла совесть. Зря убил. Струсил. Мишка уже понял свою оплошность и стал отворачивать. В нападении не зверь был виноват, – человек.
Я только что добыл нерпу, освежевал ее, снял шкуру, сложил ее конвертиком и спрятал в рюкзак, а печень себе к ужину понес домой на палочке, не хотелось рюкзак пачкать.
Этот запах и учуял голодный мишка, а голод сильнее осторожности.
Продолжение в следующем номере.
Рисунки Евгения Поротова, долганина, потомственного тундрового охотника и рыбака.
[divider]
Владимир Эйснер
Ветцлар, Германия