И каждый пошел своей дорогой,
А поезд пошел своей.
А.Макаревич
Звали его Тимофей Моисеевич, но для всех студентов он был просто ТМ. Эти буквы не были его инициалами, а говорили лишь о предмете, который он преподавал, – Теоретическая Механика. Наш институт был молодой. Когда я поступил в него, было ему от роду всего два года. Возник он в областном центре неожиданно, по велению Хрущева, который решил, что стране не хватает инженеров, и новые кадры надо готовить не в столицах, а на окраинах, поближе к жизни. Поместили институт в здании бывшей школы КГБ. И, как говорили остряки, это немножко улучшило воздух. Научные кадры из столиц не ринулись к нам, и преподавателями стали местные инженеры и учителя, пока еще не имеющие научных званий. ТМ пришел в институт на должность заведующего кафедрой с должности главного конструктора. Но в отличие от многих преподавателей, у которых осталась заводская снисходительность и воспоминание о своих студенческих годах, ТМ к студентам был суров и беспощаден. Свой предмет он возвел в ранг главного в институте.
– Без теоретической механики не бывает практической механики!- громко объявлял он на первой лекции и зловеще, почему-то полушепотом, добавлял: – Без знания моего предмета, хотя бы на крепкую тройку, из вас никогда не получится хороший инженер! А плохих инженеров в стране хватает и без вас! И посему с плохой тройкой я не позволю вам окончить институт!
Хотя это был полушепот, но доходил он до последнего ряда, передаваемый по цепочке из уст в уста, как приказ командира бойцам перед атакой. Только наступающей стороной были не мы, а ТМ.
Эти слова были не просто угрозой, а самой настоящей реальностью, подтверждаемой всеми, кто сдавал ему экзамены. По институту ходили легенды о его каверзных вопросах и ненависти к шпаргалкам. И все знали, что его «неуд», – как приговор к исключению из института, ибо пересдать экзамен ему было невозможно. Говорили, что его по этому вопросу даже вызывал ректор, но ничего своими разговорами не добился, и процент неуспеваемости по кафедре не уменьшился. ТМ был неумолим.
Единственным спасением для жертвы было попасть на пересдачу к какому-нибудь другому преподавателю из его кафедры. Случалось это редко, ибо ТМ никому не доверял такое серьезное мероприятие, как экзамен. Но иногда случалось. Тогда на кафедре громко говорили, что ТМ болен. И тихо добавляли: «У шефа запой». О том, что ТМ пьет, и даже лечился от алкоголизма, знали все. Областной город – это большое местечко. И если кто-то что-то знает, чаще всего, знают все. Да и на лекции он иногда приходил выпивший. Впрочем, отражалось это только на его слегка покрасневшем лице и не всегда уверенных движениях, но ни в коем случае не на речи и не на виртуозности в решении задач.
Несмотря на эту слабость, в своем предмете, а может и не только в нем, ТМ, оставался гением. И хотел, что бы гениями были все. Все не могли быть гениями в теоретической механике, но убедить в этом ТМ было невозможно. Троечники были обречены на двойку, а отличники мечтали о четверке.
Честно признаюсь, я учился не ахти. И главной моей бедой было то, что я не запоминал цифры, формулы, все то, что надо было запомнить точно, безо всяких своих слов. Я с учебником хорошо решал задачи по теоретической механике, да и потом, работая конструктором, прекрасно справлялся с проблемами с помощью справочников, но на экзаменах в институте, едва вытягивал на тройку. Я и сейчас все, что связано с цифрами, не доверяю памяти, записываю, даже номер своего телефона, поскольку вспомнить его в нужную минуту для меня невозможное дело. И, конечно, с такой памятью, сдать экзамен ТМ было невозможно. Я не заслуживал не только хорошей тройки, но даже плохой! Перед экзаменом я думал только о том, как я скажу дома, что меня исключили из института.
Но в жизни, что только не происходит. Как говорила моя бабушка: «А мэн мэйнт, ун а лэбун дрэйт» – человек думает, а жизнь крутится. К экзаменам мы всегда сбрасывались на цветы. Этот обычай завела наш староста Алка Бочкина. Она не была отличницей, и хоть слыла активисткой, экзамен у ТМ ее волновал не меньше чем нас. Ведь на ТМ общественные регалии не действовали. Все знали, что он однажды влепил «неуд» даже секретарю комсомольской организации института. И тому пришлось перевестись в педагогический институт. Сдача экзамена у ТМ Бочкину волновала не меньше, чем меня. Но в отличие от меня, она не опустила руки перед непреодолимым препятствием, а задумалась над проблемой. Она так и сказала: «Сам ТМ говорит, что проблемы существуют, чтобы их решать». И она решила! На экзаменационный стол кроме цветов ставили графин с водой и стакан. И Бочкина предложила заменить воду в графине водкой! Хорошисты и отличники эту идею, конечно, не поддержали, но троечников было большинство. И мы победили.
ТМ появился в аудитории порозовевший, и мы поняли, что сегодня он уже немного выпил. Он безразличным взглядом посмотрел на цветы и отодвинул вазу с букетом на край стола, чтобы она не мешала ему видеть аудиторию. У ТМ была привычка раскладывать билеты на столе при всей аудитории, а потом оставлять первых четырех, остальных отправляя за дверь. Но на этот раз он, прежде чем вынуть билеты из своего портфеля, посмотрел на графин, и его рука как-то самопроизвольно потянулась к стакану. Дрожащей рукой он налил почти до краев и, буквально глотком, осушил его. И замер. Глаза ТМ расширились, розовое лицо стало красным. Он посмотрел на нас, потом сел на стул, подпер голову руками, и сказал:
– Хорошая вода. В Палыковичах, наверное, набрали?
В Палыковичах была криница, и многие могилевчане ездили туда за водой.
– Там, – тихо сказала Бочкина, принимая удар на себя. И замерла, в ожидании грома и молнии.
– Молодец, – неожиданно для всех похвалил ее ТМ и налил себе второй стакан. Выпил его залпом, как и первый. Потом вытащил из кармана пиджака завернутый в газетную бумагу тоненький кусочек хлеба и, отломав от него корочку, понюхал и осторожно положил в рот, как будто это была марципана. Потом вытер рукой губы и сказал:
– Конечно, до такой идеи могли додуматься только троечники. Отличникам такое мышление не под силу. Поэтому всех, кто желает по теоретической механике получить тройку, прошу подойти ко мне с зачеткой. Я ставлю ее вам, не спрашивая. Вы ее заслужили. Я понимаю, что среди вас были и двоечники, но в благородном походе к живительной воде, они были не последними и заслужили тройку. Прошу по одному за автографами!
Мы подходили к ТМ, боясь вздохнуть, чтобы не нарушить благодать, сошедшую на нас. Впервые мы, троечники, получили свои тройки спокойно, не балансируя на лезвии между «неудом» и «удом».
Когда парад троечников закончился и в аудитории остались лишь желающие получить хорошие оценки, ТМ тяжело вздохнул, вынул из портфеля экзаменационные билеты, разбросал их по столу и начал принимать у них экзамен в своей обычной манере. Два наших отличника не сдали экзамен, три получили четверки, а остальные стали троечниками.
Следующая группа, в которой троечников было не меньше, чем в нашей, решила повторить наш подвиг. Но закончился он для них плачевно. ТМ приподнял пробку графина, понюхал содержимое, потом вернул пробку на место, и сказал:
– Повторение открытия за открытие не засчитывается! И приравнивается к пустой трате времени даже у великих ученых! Хотя великим ученым это простительно. Но среди вашего коллектива я великих ученых не заметил. Увы!
В этот день количество неудов превысило допустимый процент для целого факультета. ТМ опять имел долгую беседу с ректором, но, как всегда, она ни к чему не привела. А наша история долго бродила среди новых студентов, как нечто невероятное и придуманное, сродни призраку последнего кагэбиста, бродящего по ночам по институту.
Где-то, когда я учился уже на последнем курсе, у нас появился настоящий профессор, доктор наук. Говорили, что он большой специалист по расчету прочности мостов и принимал участие в разработке Братской ГЭС. Назначили его заведующим кафедрой сопротивления материалов. Был он старенький, маленький, беленький. С большой бородой. Приходил он на лекции с собачкой, которую звали Тява. А профессора все звали просто Профессор. О Профессоре и его Тяве среди студентов, конечно, начали слагаться веселые истории, в противовес страшилкам о ТМ. И никому не приходило в голову в одной из историй объединить двух совершенно полярных героев вместе. Но, как когда-то заметил Лобачевский, даже две параллельные линии пересекаются. Не знаю, кому взбрело в голову, но всех преподавателей института в порядке очереди стали посылать на лекции Профессора, чтобы они учились мастерству у единственного в институте настоящего ученого. И настал день, когда на лекцию к Профессору явился ТМ. Как всегда с немного покрасневшим лицом, в помятом пиджаке и в рубашке в крупную клетку, расстегнутую сверху. Он, в отличие от всех преподавателей, посещавших Профессора, сел не в первый ряд, а пошел на самую верхотуру, к последнему ряду. Там он, точно у себя на лекции, подпер голову руками и прикрыл в полудреме глаза.
Профессор посадил Тяву на подушечку, которую вынул из своего громадного портфеля, и вместе с подушечкой водрузил на стол. И начал лекцию. Пока Профессор стоял за кафедрой и излагал теорию, глаза ТМ продолжали дремать, но как только Профессор перешел к решению задач, они раскрылись и уставились на доску. Профессор говорил, писал, подпрыгивал, стараясь добраться до верха доски. Он исписывал все цифрами, формулами, заполняя пространство своим бисерным почерком, который просто невозможно было рассмотреть с последнего ряда. Но глаза ТМ двигались за рукой Профессора, как дуло снайперской винтовки в поисках цели. И когда Профессор, где-то у самого низа доски, согнувшись, несмотря на свой малый рост, вписал последнюю цифру и гордо повернулся к аудитории, ТМ вскочил с места и побежал к доске, перепрыгивая через ступеньки и ругаясь матом. Со словами «Что ты х…ю пишешь!» – он вырвал из рук ошарашенного ученого мелок и поверх профессорского бисера переписал все решение задачи, получив совершенно иной ответ. Обвел его кривой линией, и резко бросил мелок в корзинку для мусора, стоящую в противоположном от доски углу. Потом, буркнув что-то, про разваливающиеся мосты, ни на кого не глядя, вприпрыжку, выскочил из зала, ногой толкнув дверь.
Назавтра ТМ уволили из института. Но истории о нем продолжали жить среди студентов, а задача Профессора стала знаменитой, и ее запомнили и отличники, и двоечники. Все поколения студентов на практических занятий просили преподавателей-ассистентов решить ее, и, всегда в итоге получали ответ, который получил ТМ!
После окончания института, я уехал работать в Молодечно. У молодых специалистов, почти каждый год приезжавших к нам по направлению из нашего института, я всегда спрашивал о ТМ, но они пересказывали наши истории, не добавляя ничего нового. И, в конце концов, я перестал спрашивать, а потом и вовсе забыл о нем.
И вдруг, где-то уже после десяти с хвостиком лет жизни в Америке, я услышал знакомую фамилию. Я работал хоматтендентом, помощником по уходу за стариками. Постоянного клиента у меня не было, и работал я в основном на заменах. Координатор чаще всего звонила рано утром и давала адрес, куда надо ехать. И вот назвали фамилию ТМ. Правда, я вначале не придал этому значение. Только спросил о болезни пациента.
– У него болезнь Альцгеймера. Ничего не помнит. Но очень добренький старичок, – успокоили меня в офисе.
Я поехал. Дверь открыла молодая женщина. Она представилась внучкой пациента. Сказала, что спешит на работу и повела сразу на кухню, что бы рассказать, чем кормить дедушку. Показав все, она вдруг вынула из буфета бутылку водки и сказала, чтобы я перед едой наливал дедушке по сто грамм, добавив, что иначе, он не будет есть.
– Такой он у нас, – улыбнулась внучка и повела меня в зал с ним знакомить.
Это был ТМ. Конечно, он сильно изменился: располнел, побелел, покрылся морщинами, сгорбился, но я узнал его сразу. Он сидел в кресле и что-то говорил себе. Меня он не узнал, как не узнал и свою внучку. Наше появление никак на него не повлияло, и ТМ продолжал разговор сам с собою.
Когда мы остались одни, я попытался заговорить с ним об институте, но он удивленно смотрел на меня, и говорил о какой-то тете Риве, которая живет в Белыничах. Так мы говорили, каждый о своем, почти весь день, и где-то уже к концу моей смены я почему-то вдруг вспомнил об уравнении Кориолиса. Честно говоря, все что я помнил из теоретической механике было названием этого уравнения. А ТМ, услышав знакомое имя, вдруг прервал свой бессвязный монолог, выпрямился, подтянулся, посмотрел внимательно на меня, дотянулся до газеты, лежащей на столе, подвинул ее к себе, и, взяв карандаш, начал чертить на газетном листе координаты и кривые, и быстро-быстро писать формулы. Когда я уходил, он продолжал что-то решать.
Больше я никогда его не встречал. И ничего о нем не слышал.
В оформлении использована работа белорусского фотохудожника Валерия Лобко.
[divider]
Марат Баскин
Нью-Йорк