Потом она спросит себя: не было ли у неe предчувствия? Может, и было, но она его не заметила. Да и что такое — предчувствие?
Про чувства она понимала. Они у неe даже иногда появлялись.
Раньше она немного пугалась: куда я их дену, их много, а я одна… Она даже не успевала дать им названия, чтобы потом вспоминать хотя бы по именам.
Порой казалось, что они могут еe одолеть. Как навалятся всей кодлой, – злые, восторженные, нежные, стоявшие в тупик, ажурные, веселые, с вкраплениями мелких страхов за их непрочность… Да мало ли что носится в воздухе… только поддашься одному, к примеру, беспричинной радости от жизни вообще, как тут же убежит кофе… И сразу хочется спросить у мужа: разве это жизнь?..
Но она не спрашивала, знала, что он переадресует вопрос старому коту, кот философски промолчит, ей захочется ответить посаркастичнее, но так саркастично, как муж, она не умеет… По крайней мере в прозе…
И она шла к окну, в кухню, в общем, туда, где можно курить, а то какие же это стихи — без сигареты?! Шла растворять в стихе очередное чувство без названия, закапывать его в стих, смотреть на него не прямо, а из-за угла, с плафона, с той стороны окна, с ночного неба…
Интересней всего было истреблять чувство, которое скучные люди называют банальным словом «страх».
Как будто одно слово может вместить в себя бессонницу, отчаяние, холодные руки, любопытство, кураж, да мало ли что ещe…
Но это всe про чувства. А как быть с предчувствием? Да и что такое — предчувствие?
Иногда это — ненужные знания, приводящие к оригинальному выводу, типа «жизнь сложна», иногда — недоверие к жизни вообще, а уж тем более к результату небесного кастинга: а почему вдруг на роль беззаботной хохотушки должны выбрать именно тебя…
А чаще всего — страх показаться смешным. Хотя и понимание смешного у неe было своe.
Про соседство смешного с грустным столько написано глупостей! Тут и «клоуны с грустными глазами», и пресловутый «еврейский юмор», и везде — «улыбка и слеза», как показатель тонкости и хорошего вкуса… И схема этих шаблонов одна и та же: да, мне плохо, но я умею над этим смеяться…Типа «праздник со слезами на глазах». Короче, «смех сквозь слезы».
Я даже предполагала, что она думала о себе так же.
Но я-то всегда подозревала, что у неe — всe наоборот. И, если не слeзы сквозь смех, то уж печаль сквозь смех — непременно.
Хотя все эти сложности — не для неe. Не хочу, упаси бог, сказать, что она туповата, но — простовата, уж это точно. И, конечно, не способна понять или оценить свои убегания в стихи. Это вот как вырос у человека ещe один глаз на щеке или на коленке, но ему кажется, что так и должно быть, ничего особенного. Человеку говорят, ага, всe понятно, почему ты так интересно всe видишь, у тебя вон один глаз лишний оказался. А он: где, какой глаз, не вижу никакого глаза…
Сами понимаете, что говорить с ней о ней совсем неинтересно.
Сейчас я подойду к этой еe последней любви.
Что-то было ещe о предчувствии, я уж забыла. Нет, предчувствиями она не баловалась.
Иногда, правда, ей снились сны. Она где-то читала, что сны бывают пророческими. Ей тоже хотелось чего-то пророческого. Тогда она звонила любимой подруге, у которой был старинный сонник. И тогда подруга, которая была не только талантливая, но и умная, находила в соннике что-то подходящее к случаю. Конечно, иногда немного хитрила. Чтобы сновидения не были все «к деньгам», к «большой любви» или «приятному путешествию», она придумывала им новые значения. И хоть все знают, что корова без вымени снится к замужеству, а спор с дьяконом — к застолью, она говорила огорченно: «не хочу врать, но пломба, которую ты поставила шесть лет назад, может выпасть в ближайшие четыре года»…
И вот, потерпите немного, теперь уже близко… Ведь никто не знает, где тебя подстережет любовь, да ещe последняя, да ещe о которой ты не смел и мечтать…
Поэтому она шла по вечерней улице, не озираясь по сторонам, и перечисляла в уме всe, что она успела сделать за последние дни.
Купила, постирала, сочинила, накормила, написала, покурила, подмела, опять сочинила, послала подруге. Подруга тоже ответила стихом, кофе, сигарета, кот, лошадь… Хотя нет, лошадь оказалась из стиха.
Переписка затянулась, каждый стих обещал быть последним, но за него цеплялся следующий, и, казалось, что этой весeлой вакханалии не будет конца.
На душе было… Впрочем, чeрт его знает, что у неe было на душе. Может, душа еe целиком уходила в стихи, и ей оставались только порхающие по квартире птицы-листочки, бумажные крылья с написанными на них словами, знаками, иероглифами, картинками, набросками с неe самой… Без неe стихи были бы мeртвыми, она их глотала жадно, как кофе, захлебывалась ими, примеряла к своему низкому голосу и…
Собственно, после «и» можно было бы придумать что-нибудь ещe…
Но ей предстояло ещe одно дело, к которому стоило бы подготовиться как следует.
Это дело можно было бы назвать событием, но за последние дни оно как-то стeрлось, потускнело, изошло на слова, смех, телефонные разговоры…
Были ещe какие-то родственные визиты, не помнилось, кто с чьей стороны…
Какая-то огромная родственница пыталась задушить еe, утопив еe голову в ложбинку между двух чудовищных грудей…
Впрочем, всe, что не умещалось в стихи, было неинтересно, так что эту родственницу мы тоже оставим в покое.
Но к делу, которое предстояло через три дня, стоило подготовиться со вкусом. Подкрасить волосы, подстричь чёлку, насмотреться на себя в зеркало, поболтать с парикмахером… Ага, вот она уже в кресле, китайско-японское лицо, широкие удивленные брови, хотя чему тут удивляться, всё — как всегда, лучше смотреть вниз… Ошметки черных волос вокруг кресла… И тут… И тут прямо в уголок ее китайско-японского глаза попадает что-то, чему нет, да и не должно быть названия. Она боится повернуть голову и рассмотреть это целиком, – вдруг там окажется что-то будничное, виденное сотни раз, и сердце, которое уже бешено колотится, вернется в свой будничный ритм, и сказка, которая толком и не началась, кончится, не дойдет до счастливого конца, до свадьбы, до превращения кого-то в кого-то…
«А если это — любовь?» – промелькнула безумная мысль.
Безумная мысль не приходит одна. Вторая называлась «а вдруг это — судьба»… И еще, где-то вычитанное, – «сердце не обманешь».
И она храбро шагнула, вернее, взглянула навстречу своей судьбе.
Судьба состояла из двух частей. Что-то карминовое, сверкающее, слегка сужающееся кверху, и золотое, цвета спелой пшеницы, соломенное, ровно, как и ее чёлка, подстриженное, расходящееся книзу деликатным корейским веером…
Спросила как можно равнодушнее: «Что это?»
Жизнь научила ее скрывать свои эмоции. Стоит проявить к чему-нибудь интерес, как этим заинтересуются другие, и ты останешься с носом.
А в том, что это было создано для нее, можно было не сомневаться.
«Без него я уже не смогу жить», – не произнесла она вслух.
Если бы она посмела взглянуть на себя в зеркало, она увидела бы белое, юное лицо гейши, с бесстыдным румянцем во всю щеку. На полу валялись облетевшие цветы сакуры, по небу плыл журавлик.
«Что это?» – бесцветным голосом переспросила она. И голос с небес, такой же бесцветный, как и ее, голосом парикмахера лаконично ответил: «Это — веник».
Веник, так веник, – без возмущения сказала она себе. Проза жизни не волновала ее. Слова, не входившие в стихи, были просто словами. Она знала — огненно-соломенное существо навсегда поселилось в ее сердце.
Парикмахер этого не знал. Поэтому не сразу отозвался на следующий вопрос: «Где ты это взял?»
Но, взглянув в зеркало на красавицу-гейшу, ответил обстоятельно: «Где взял, где взял… купил». И, словно осознав, что становится свидетелем чего-то нездешнего, невиданного, как бы нечаянно подсмотренного чужого счастья, добавил, стесняясь самого себя: «Это в китайском магазине, в центре… Он… оно… стоит четыре доллара».
Ее голова проявила свойства двухдорожечного магнитофона.
По одной дорожке, в сопровождении скрипки с оркестром, лилось: «Боже, как он будет смотреться на фоне черного шелкового халатика, когда я прижму его к себе»…
По другой дорожке со скоростью морзянки неслось: нужна машина нужна машина пешком не дойду мужа трогать нельзя подумает что это шутка и не приедет совсем так уже было лучшая подруга предложит написать про это стихи или откроет сонник или поверит и потеряет сознание…
По первой дорожке пело на мотив романса «я ехала домой, душа была полна».
По второй тут же отстукивалось: «позвонить другой моторизованной подруге но от нее неизвестно чего можно ждать она со своими кошками гуляет где попало скажет что пора укладывать кошек спать или не поняв о чем речь буркнет Никуда Я Не Поеду и ведь не поедет привыкла держать слово зараза…
У магнитофона открылась третья дорожка. Она оказалась видеомагнитофонной и картинки показывала одну страшнее другой. Вот китаец с жиденькой бороденкой, кланяясь запоздалым прохожим, запирает на ночь дверь своего магазина… Или, наоборот, все прохожие вдруг ломанулись в эту дверь и расхватывают веники по 3-4 штуки зараз…
Ей захотелось крикнуть: «Больше одного в одни руки не отпускать!»…
В магнитофоне защелкало, булькнуло и голос упрямой подруги закричал не своим голосом: «Кого не отпускать в одни руки?!»
Господи, она и не заметила, что, заслушавшись своего сумбура вместе с музыкой, уже давно говорит по телефону.
Подруга ничего не поняла, но догадалась, что ехать надо. Было ясно, что это — любовь.
Огромная, всепоглощающая, сумасшедшая и так далее (другие банальности найдите сами).
И это — страшно. Уже в машине пыталась успокоить себя. Забыв, что перед ней нет рюмки, приговаривала: «Ну и что, что любовь, дай бог, что бы не последняя…»
***
Ночью она вставала несколько раз и шла на кухню насладиться своим счастьем.
Счастье стояло в углу, кот брезгливо на него фыркал… Она напоминала себе Каштанку, которая несколько раз за ночь лезет под шкаф, проверить, не съел ли хозяин спрятанную накануне косточку…
До «события» оставалось еще два дня. Да и событием это уже называлось с натяжкой. Оно было уже высмеяно в стихах, над ним покуражились все, кого она до этого допустила…
***
Через два дня ей удалят грудь. Левую. И сердце станет еще беззащитнее. А, впрочем, стоит ли защищаться от любви?
P.S.
Если уж быть точным до конца, то веник стоил не четыре доллара, а 3.99.
P.P.S.S.
По городу белой поземкой мело.
Под черною челкой белело лицо
скакавшей на лошади гордой девицы,
сверкавшей очами, махавшей десницей.
На бледных ланитах алели уста.
Навстречу — народ. Конь, как вкопанный встал.
И молвит девица, слезая с коня:
«Вы просите персей? Их есть у меня!
Пусть только одна, но зато она есть-
Прекрасная перся, а , может быть, персь»
Народ, пошумевши, почтительно стих
И я прекращаю бессмысленный стих.
Рисунок автора.
[divider]
Таня Лоскутова
Фрамингем, Массачусетс