TOP

Круп русской провинции

Олег Макоша

 

Круп, это который у лошади, а не немецкий промышленник.
Хорошо в русской провинции. Каждый писатель, хоть раз в жизни пересекавший Садовое кольцо, отметил сей факт. И не пересекавшие тоже отметили, может быть, более страстно, чем пересекавшие. Тут дело в масштабе карты.
Проще надо быть – я эту фразу в юности ненавидел. А сейчас согласен. Чего выпендриваться. И провинция дает нам шанс упроститься, и наоборот, нигде нет таких понтов, как в деревне.
Живешь между двух полюсов – одни мечтают уехать, другие построить свое счастье здесь. Можно на обломках чужого.
Мои знакомые вскрикивают как сестры из пьесы – в Москву, в Москву. Некоторые кричат – в Петербург, знакомая художница – в Париж, а героиня этого рассказа – в Алма-Ату.

***

Жила она там в юности и сохранила самые светлые воспоминания. Тепло, небо черное, а не серое, как у нас, вода журчит в ручье, а не в кране. Родилась-то героиня в Сибири и на контрасте с рабочим поселком своего детства, где пьют даже во сне, алма-атинский поселок смотрится Ниццой.
Город Алма-Ата ее юности, был ярко межнациональным.
Она сама кровей смешанных, от бурятских до еврейских, и любит когда кругом Вавилон с преобладанием южного акцента.
Теперь он называется Алматы, но я разницы не улавливаю.
И сколько ей не втолковывай, что все там изменилось, что любит она свою юность, а не достопримечательности, все равно твердит – уеду.
У нее там случилась первая любовь, и против этого нет средств.

***

У нее оттуда второй ребенок, а первый, все-таки, из Сибири. Значит, в Алма-Ате была зрелая юность, поздняя.
Я первого не видел, он уже взрослый парень и живет в Курской области. А второй живет с матерью, но тоже уже не маленький. Вот он из Алма-Аты.
А третий из нашего города, школьник, сорванец и матершинник.
Мы с ним приятели.
А четвертый родился во время краткого пребывания героини в Костроме. Он совсем еще дитя.
А сейчас она планирует дочку, четверо пацанов – план по солдатам выполнен, пора девочек рожать. Чтоб было, кому других пацанов из армии ждать. Это к вопросу, что современные женщины не хотят рожать. В провинции хотят, мало того, не только хотят, но и рожают.
Но крик – в Москву, в Москву, остается.

***

Крупной личности однажды становится мало местных масштабов. Рожать детей, это как симфонии писать, это – крупная личность делает, если в количестве больше трех. Вот она и задыхается.
Еще интересная штука. Маленькие города ненавидят уроженцы оных. Жители мегаполисов испытывают умиление от провинциального уюта. От названия Углич, впадают в транс. Если человек надрываясь доказывает любовь к Нью-Йорку, он или родился в этом городе или вырос в тяжелом захолустье, не обязательно русском.
Астафьев жил в деревне.
И я живу, хоть и не Астафьев.
И на крики – в Москву, в Москву, реагирую спокойно – езжай, кому ты там нужен.
И я не прав.
Точнее не совсем прав. Человек едет не для, а от. Может и не нужен, но здесь ощущать свою ненужность невыносимей. Люди бесятся от жизни, по их убеждениям, пролетающей мимо. В дорогих лимузинах. В соболях и шиншиллах. В дерьме.

***

Вернемся к героине.
Ее желание родить дочку застало меня врасплох. Нет, она не меня планировала в будущие отцы, а свою последнюю и истинную любовь. Просто, я принимал близкое участие в ее делах, помогая хоть чем-нибудь. И, по моим убеждениям, пятый ребенок стал бы непомерной ответственностью для их немаленькой, но рассеянной семьи. Да и гипотетического отца я знал неплохо с плохой стороны.
Но человек любит искренне и ему не доказать, да и не надо.
Чего тут доказывать? Что ее избранник жалкая и ничтожная личность? Щеголяет термином кунилингус, но плохо представляет его значение?
Меня тоже кто-то считает ничтожным, а дети продолжают любить. И не только дети, вот например, на прошлой неделе, одна приятная особа двадцати трех лет сказала мне… а, черт, опять уводит в сторону.
Любовь слепа.
Это я где-то слямзил.

***

Родят они девочку, зная ее целеустремленность – родят. Потом расстанутся и героиня встретит следующую истинную любовь. И опять родит девочку, кто-то же должен это делать. И, возможно, ее дети переедут в столицы. И сделают себе карьеры.
А мы останемся здесь. То, что называется – на местах. У провинции огромный круп, за ним не видно горизонта и нужно обойти, чтобы разглядеть перспективу.
Мне обходить – лень. Мне спокойней потакать своему провинциализму, чем становится иллюстрацией к пассионарной теории Гумилева.
Мне в болоте – хорошо.
А ей – плохо.
Но она реализует себя, рожая детей. Не в этом ли, если отбросить понты, цель жизни?
В этом.
Хорошо бы, чтоб героиня это осознала до наступления климакса.

***

Я не помню, упоминалось ли в этом рассказе слово «позиционировать».

 
 
 

Володенька

Он просил называть его Володя. Мой бывший сосед по старому деревянному дому в районе вокзала. Идейный арестант и бродяга, из своих пятидесяти семи лет, проведший на свободе, дай бог, двадцать. Иногда я зову его Володенька. Ему идет. Ростом с подростка, в старых, сделанных во всевозможных тюрьмах, лагерях и пересылках, партачках. Он ходит в застиранном халате и говорит, что идея изжила себя:
– Допустим, я по мастям разложу, а что потом?
По утрам чифирит на нашей общей кухне, целый день почти ничего не ест и всегда много курит. Сейчас сидит и пьет какую-то жидкость красного цвета. Утром сбегал на вокзал, «помыл угол», а там шесть пузырьков, черт знает с чем. Коричневый дипломат из искусственной кожи, какой-то офицер зазевался.
Я ему говорю:
– Ну его, Володя. Отравишься еще.
– Тебе не предлагаю.
Выпивает, закатывает глаза, выдыхает, бежит в туалет.
– Сука военный, топливо у него ракетное там, что ли.
Наливает еще одну порцию:
– Хлебом надо закусывать, хлеб он на себя берет.
– Остановись.
– Ни кипешуй, тут главное тягу вовремя выхватить.
Я это слово «кипеш», лет двадцать пять не слышал. Считай что с детства.
Володя худенький и невысокий, сменил несколько криминальных специальностей, последнее время подворовывает на вокзале. Юркий старенький ребенок с лицом грустной макаки. Очень чистоплотный, в легкой курточке песочного цвета. Его в нашем районе сильно уважают.
– Сейчас байданщиков не ценят – он закуривает – тут главное нерв держать. Работа не тонкая, но душок должен быть. А эти на чистый гоп-стоп. Или на развод трехходовый.
Еще в его репертуаре, есть отличное слово – «полупокерный». Подходит как прилагательное к любому сомнительному явлению.
Я подарил ему на двадцать третье февраля бутылку французского вина. Он долго смеялся, потом унес ее в свою комнату, по-моему так и не выпил.
– Я свою жизнь потерянной не считаю.
Молчу в ответ, но такой подход мне нравится.
У него нет телевизора, и иногда он приходит ко мне смотреть криминальные сериалы.
Которые любит, но считает неправдоподобными.
– Репертуар.
Володя много читал в неволе и поражает знаниями из разных областей общественных наук. Например, спрашивает у меня:
– Когда шмара лыкает, это как называется?
– Чего?
– Феллатио.
– А когда наоборот?
– Наоборот, офоршмачится можно, отрок.
В блатной музыке много слов польско-еврейского происхождения. Варшава – воровская столица Европы конца девятнадцатого века. Мент-кент.
Вчера утром, на кухне, во время нашего традиционного чаепития (у него – полпачки на алюминиевую кружку, у меня – пакетик), он мне выдал:
– Ты бы в тюрьме не выжил. Нервный.
Закуриваем. Володя просит:
– Сходим в твои выходные, купим мне костюм?
– Конечно.
– У меня галстук новый есть…
Тема галстука остается висеть в воздухе. В кухонное окно постучали с улицы, и Володенька ушел консультировать молодежь.

Быть его соседом очень выгодно, со мной здороваются все темные личности нашего привокзального района. В ближайшем шалмане открыли долгосрочный кредит. Я как-то после работы забежал остограммиться, а денег едва на полтинник. А мне остограммиться – это двести и кружка пива. Сложно все. Но тетя Зина, сказала:
– Занесешь. Как Володя поживает?
Володя поживает нормально. Тихий и независимый, кормится профессией, из общака не берет или говорит, что не берет. Обожает ходить в зоопарк и даже перечисляет какие-то деньги на его содержание. Жалко зверей – сидят в клетках, дачек не получают, не раскумариваются.
Ну и светлые костюмы. И бормотуху.
Мы с ним купили-таки костюмчик, но галстук не подошел и, не смотря на сопротивление, я отдал ему один из своих. Поддельный итальянский. Обмыли это дело парой пузырей красноты.
Володенька вежливо благодарил.
Но меня это не особо умилило. Я знаю основные тезисы его учения, слышал, как он читал лекции пацанам:
– Они не люди, мы – люди, а они родились, чтоб мы их делали, – потом поворачивается ко мне и добавляет: – к тебе это не относится.
Пацаны ржут.
Красиво. Удобно. Выборочно. Как у всех.

В конце прошлого года я, наконец, переехал из нашего деревянного дома в однокомнатную квартиру. И заскучал. Без палисадника, утреннего чаепития с Володей и молодых гопников в шалмане тети Зины. Скокари и щипачи. Романтика.
Самый талантливый из них – Русик – уже сел.
Поскучал, повспоминал и стал привыкать к новому месту. Какие-то дела навалились. Да еще соседи верхние залили. Пока делал ремонт, познакомился с очаровательной барышней, дочкой тетки, затопившей мою кухню.
В этих заботах прошло месяца три, а потом я узнал, что Володеньку убили. Профессиональный риск. Обратка исповедуемой философии. Паренек, встретившийся мне на центральной улице, сказал:
– Здоров. Слышал? Володя исчез. С концами. Да? Как лист дрожащий был, а гляди.
Гляжу.
Хрен с ним, думаю, с его воровской идеей и выборочной философией. Схожу в зоопарк к медведю, выпью за упокой души бывшего соседа, потомственного вора Володи.
Погоняло – Шкет.
Вот ведь, всю жизнь человек чалился, другие по сто раз кликухи сменили, а этот, как был на малолетке Шкетом, так и остался.
Уважал традиции человек.

[divider]

Олег Макоша
Нижний Новгород

Comments are closed.

Highslide for Wordpress Plugin