Михаил Ландер
ветеран второй мировой войны, участник двух десантов на Малую Землю под Новороссийском, кавалер советских боевых орденов и британского ордена «За мужество на море», капитан дальнего плавания, писатель-маринист, лауреат премии журнала «Флорида».
Я родом не из детства, нет,
его война жестокая украла,
такая тьма вокруг настала,
что детский прекратился смех.
И я ушел из детства не как все, –
шагнул мальчишкой в кромешное пламя,
друзей своих ушедших поминая,
я возвращаюсь памятью к войне.
Я не люблю вспоминать войну, – она меня обокрала. Но это особый университет, и его я выбрал сам. А потому война, заменившая мне юность, стала самым ярким событием в моей долгой, наполненной невероятными сюжетами и приключениями жизни.
Когда в конце апреля 1941 года нас, курсантов Одесской Военно-Морской спецшколы, готовили к отправке в лагерь для строевой и физической подготовки, я решил улизнуть. Мы проучились всего один год, но меня, вкусившего ранее запах парусов и моря, перспектива лагерной жизни не устраивала, я мечтал о корабельной практике. Помог мне в этом мой яхтенный капитан Ворожбиев. Он был дружен с командиром Одесской Военно-Морской базы контр-адмиралом Кулишовым, заядлым яхтсменом, а тот дал официальное распоряжение начальнику спецшколы. Начальник школы Могилев, вручая мне разрешение на практику на корабле, усмехнулся: «Ты шестой по счету блатник. Не опоздай к началу занятий». Кто еще эти пять «блатников», попавших на боевые корабли перед самым началом войны, и каковы их судьбы, я до сих пор не знаю.
А моя история простая.
5-го мая 1941 года я вручил свое направление командиру минного тральщика Адольфу Максимовичу Ратнеру. Тот хмуро посмотрел на меня, помолчал и сказал: «Только детского дома мне не хватало. Ну и чем интересуешься, где твоя программа практики?» Никакого плана практики я не имел. Командир вызвал замполита Савощенко: «Определите его в «БЧ-1», разместите и выдайте робу с нулевым боевым номером (курсант)».
Для знакомства с кораблем мне дали три дня и закрепили за мной старшего рулевого-сигнальщика Харченко. С утра до вечера я тщательно изучал уставы службы и устройство корабля, а три часа в день зубрил семафорную азбуку. От махания семафорными флажками руки к концу дня становились ватными, но уже через неделю я прилично семафорил и читал.
Меня поселили в 8-ми местный кубрик. Матросы относились ко мне, пятнадцатилетнему, очень уважительно, хотя однажды разыграли. Во время знакомства с кораблем я заглянул на камбуз. Хлопотавший у плиты в белоснежной робе с колпаком повар Салхатдинов попросил меня разыскать матроса Дэшека и попросить у него немного турели для борща. Я, не подозревая подвоха, пошел искать этого матроса, но все удивленно отмахивались, пока я не наткнулся на своего наставника Харченко. «Пошли, – сказал он, – покажу». И мы поднялись на крыло мостика. «Вот это, – сказал Харченко, – зенитный пулемет калибра 12,7 мм, называется ДэШэКа, он стоит на вращающейся тумбе, которая называется «турель», ясно? А этому умнику скажи, пусть покажет тебе, как за ней ухаживать». Больше меня никто не разыгрывал.
От подъема до отбоя, без всяких поблажек на возраст, я вливался в корабельную жизнь. Где-то в середине мая меня вызвал командир: «Сынок, бери увольнительную, смотайся домой и попрощайся. Ночью уходим». – «Куда?- спросил я. – «А об этом не спрашивай. И когда вернемся, – тоже».
После полуночи прозвучала команда «с якоря сниматься», и я занял свое место рядом с моим наставником Харченко. Задрожал корпус корабля и, огибая Воронцовский маяк, мы легли на курс.
С сигнального поста заморгал прожектор. «Что пишут, сынок?» – спросил командир. – «Счастливого плавания!» – прочитал я.
Именно эта ночь подвела черту под моим юношеством.
Когда началась война Ратнер вызвал меня к себе. «Сынок, – сказал он. –Я должен списать тебя на берег, не хочу брать грех на душу перед твоими родителями». Но мы постоянно были в походах, угроза командира откладывалась. Когда в одном из рейсов в осажденную Одессу, выяснилось, что и мои родители, и моя спецшкола покинули город, меня оставили на корабле «до ближайшего удобного случая». Но я уже был обстрелянный, уверенно стоял на руле или замещал сигнальщика, привыкнув к уханью пушек и треску пулеметов. Я научился по звуку определять типы немецких самолетов, видеть их заходы на бомбометания и кратко докладывать сквозь весь этот рев. Повар Салхатдинов, по боевому расписанию был прекрасным пулеметчиком ДШК, на учениях цели поражал с первого раза, и я себе даже в страшном сне не представлял, что через полгода его, смертельно раненого, я оттащу от турели и займу его место.
23-го ноября 1941 года мне исполнилось 16 лет. Моряки поздравили меня тортом в виде маяка из шоколада. Правда, без свечей, их найти не удалось. В тот день мы конвоировали транспорт с ранеными из Севастополя.
И хотя за 6 месяцев боевых рейдов я уже стал вполне обстрелянным матросом, командир все равно обещал меня списать на берег. Наверное, он бы выполнил свое обещание бы, если не случай. У разбитого причала на Чушкинской Косе, в последних числах декабря 1941г. мы готовились к высадке десанта в Керчи. Меня вызвал командир. «Сынок, пришло время, бери свой вещмешок и будем прощаться. В это месиво ты не пойдешь, – сказал он и обнял меня. – Вот тебе письмо на санитарный транспорт и пистолет в подарок, доберешься до Большой земли и найдешь своих. Бог даст еще свидимся. А теперь выполняй».
Я молча собрал вещмешок, сел у трапа и… не выдержал, впервые заплакал.
«О чем девичьи слезы?» – ко мне подошел Харченко. Я ему объяснил, что теперь буду беспризорным и идти мне некуда. «Не боись, сейчас мы это поправим». О чем говорил старшина Харченко с командиром корабля Ратнером, мне неизвестно, но через полчаса oн вернулся за мной: «Oстаешься. Поблагодаришь после войны, если будем живы».
Через два дня, при высадке десанта в Генуэзской бухте, он погиб.
29-го декабря 1941 года, получив боевое задание и приняв на борт сотню десантников, мы двинулись в полной темноте вместе с другими кораблями и катерами к керченскому берегу. Дул сильный морозный ветер и изрядно покачивало. Сейчас трудно воссоздать хронологию, как это все происходило, но кое-что в памяти осело. Около полуночи, под жестоким огнем и осветительными бомбами мы подошли к берегу. Уткнулись носом в плавучий причал и начали высадку.
Заклинило носовое орудие, пока комендоры его налаживали, залетевшей миной убило двоих – минера Сашу Галдиашвили и заряжающего Сатарова.
Очередной снаряд разворотил левое крыло мостика вместе с пулеметной тумбой – погиб наводчик-сигнальщик Пустов.
Командный мостик изрешетило, пробив местами броневую защиту. Осколком зацепило голову командира корабля, из под уха Ратнера закапала кровь.
Вновь забухало носовое орудие. На правом крыле, охнув, упал Самар Салхатдинов, и я, оттащив его под переборку, впервые положил на плечи рукоятки ДШК. Это была моя первая боевая стрельба по живым целям.
«Назад! – закричал командир. – Назад, стой у руля!» – орал он.
Но я его не слышал. Я отсекал появившихся немцев от причала. Мои руки от пулемета оторвал помкомандира Сотников. «Становись на руль! – орал он. – Отходим!»
Но я его тоже не слышал. Я только увидел лежащего неподвижно на палубе моего наставника старшину Харченко.
В снежном кружеве занималась кровавая заря, когда мы стали отходить. Выдернув нос из причала и отстреливаясь, начали разворачиваться задним ходом. На причале, усеянном телами наших десантников, вновь появились немцы. Но мы уже вышли на чистую воду.
Кругом плавали трупы, полузатопленные лодки и кучи ящиков.
Потери нашего экипажа: четверо убитых, семь раненых и один слегка контуженный – это я. Значительные повреждения получил и наш корабль, спасибо, что все пробоины были выше палубы, и мы не утонули.
На выходе из пролива из облаков вынырнул «юнкерс» и на прощание сбросил на нас серию бомб. Но успешно промахнулся – уклоняться наш командир умел.
Чтобы не замерзнуть, поврежденный мостик обложили брезентом и матрасами. Я слышал все, как через вату, голова шумела и подташнивало.
Предстояло добраться до ремонтной базы.
Мы шли по холодному штормовому морю, и никто не знал, что впереди еще четыре года войны…
Это уже потом умные историки напишут: о каком морском десанте вообще могла идти речь в семибальный шторм с жестоким морозным ветром, ведь уже при высадке на берег из каждых десяти десантников шесть просто утонули, так и не успев начать бой. А сколько было затоплено в Керченском проливе боевых кораблей и катеров, не говоря даже о более мелкой технике – это даже не подсчитано. А сколько погибло солдат, матросов и офицеров?
Но рассказать я хотел вовсе не об этом десанте. У нас был многонациональный экипаж – более двенадцати национальностей. Мы знали имена и фамилии друг друга, мы жили одной семьей. Я и до сих помню имена многих сослуживцев, но никогда не интересовался их национальностью, как и они моей. Я до сих пор не знаю, кем был радист Сасис Анастасис или комендор кормовой пушки Бурхан Каюмов, или похожий на сову боцман Стриж. Люди как люди, со своими особенностями. Что же в мире случилось сейчас? Неужели для дружбы и уважения между людьми нужны экстремальные условия и человеческие жертвоприношения? Но ведь это противоречит самим принципам жизни. Да, мы победили, да, мы сломали хребет германской военной машине. Но мы не уничтожили главное – фашистскую идеологию. И что странно – это процветает в государствах, воевавших с фашизмом, положивших на этот алтарь миллионы своих граждан.
Сейчас на нашей хрупкой планете разыгрываются шулерные игры – идеологические, политические, территориальные и др. Мир в опасности. Появились маньяки, способные принести в жертву свой народ и истребить друг друга, покрыв землю пеплом И не известно при том, вылезет ли потом из этого пепла новый человечек с единственной национальностью «ЗЕМЛЯНИН». А пока не пoздно, хорошо бы прислушаться к песне «Возьмемся за руки друзья. Чтоб не пропасть по одиночке».
[divider]
Михаил Ландер