В этом месяце исполняется 115 лет со дня рождения Михаила Румянцева,
клоуна Карандаша (1901 – 1983 г.г.)
Перед самой смертью Михаила Николаевича я взял у него интервью.
Характер у мастера был тяжелый, журналистов он не терпел. А ко мне смилостивился, принял. Сработало и то, что он читал мои рецензии, и то, что мой друг известный акробат Вилен Солохин поручился за меня. И три дня я плотно общался с великим артистом.
В результате этих бесед получился этот очерк. В свое время очерк пользовался успехом, его перевели на несколько языков, он был опубликован во многих журналах в Советском Союзе, в Америке и в Европе, а так же в двух моих книгах «Волшебный круг манежа» и «Клоун без грима».
Юбилей мастера в этот раз совпал с уходом другого знаменитого русского клоуна Олега Попова, с которым я тоже неоднократно встречался и о котором писал. И все-таки я выбрал Карандаша.
Возможно, эта публикация будет последней, ведь все меньше остается зрителей, кто видел Карандаша в манеже. И уж совсем не осталось тех, кто помнит его молодым, в расцвете сил.
Александр Росин.
Зарисовки Карандаша
Неожиданно подул ветер, огромный купол шапито качнулся, и тросы натяжки загудели, застонали. Но их никто не услышал. Играла музыка, хлопали зрители, эквилибрист шел по проволоке, размахивая для баланса веером. Маленькая девочка ладошкой вытерла пот со лба и громко, со вздохом зависти, сказала: «Конечно, ему не жарко, у него веер». Maма дернула девочку за руку, что-то строго шепнула. В рядах засмеялись. Всем было жарко. Жара была тягучей, влажной, обволакивающей.
Шапито стояло на горке среди цветущих деревьев. Внизу, под горкой, был город. Чуть дальше – море. Море было тихим, и в темноте его не было видно.
Эквилибрист резко качнул веером, оттолкнулся, сделал заднее сальто-мортале и устойчиво пришел на неустойчивый трос. Ноги и корпус заходили у него в разные стороны, точно маятник – влево-вправо, но он удержался. Улыбнулся и легко спрыгнул в манеж.
Зрители захлопали. Эквилибрист поднял руку, поклонился. Убегая, глянул на купол. Брезентовое полотнище уже не раскачивалось. Оно осело, сжалось, словно чья-то невидимая гигантская ладонь накрыла его сверху и начала потихоньку сдавливать. И вдруг отпустила. И вновь сжала, но уже не ладонью. Точно тысяча босоногих мальчишек вырвались неизвестно откуда, из этой окружающей цирк, насквозь черной, удушающей кавказской ночи и помчались по куполу. Цирк съежился под ливнем. И сделался маленьким.
Мигнули прожекторы. Дирижер Михайлов отложил свою палочку: оркестра не было слышно. Мудрый шпрехшталмейстер Александр Борисович Буше, скрывая на своем породистом, аристократическом лице волнение, кинулся вперед, туда, где, прорвав купол, ринулась в зал вода. И остановился в растерянности…
Вот тогда-то он и вышел. Собственно, ему и полагалось выходить, ведь была пауза между номерами. А эту паузу, чтобы не скучал зритель, заполняет он, клоун у ковра – коверный. Маленький и на вид неуклюжий человечек. Странный, нелепый и смешной. В руках у него были толстый канат и сковородка. Он кинул канат на ковер и осторожно пошел по нему, старательно, точно эквилибрист веером, балансируя сковородкой…
Ливень продолжался. Вода подступила к первым рядам, заполнила проходы, и зрители взгромоздились на спинки кресел. Руководимые опытным Буше, униформисты спешно ставили стойки. Брезент купола устрашающе вздрагивал и провисал. Но… представление продолжалось! И вел его маленький человечек в измятой и сплющенной, точно перевернутое ведро, шляпе, широченных, как казацкие шаровары, штанах и неказистом пиджаке. Он суетливо, бегал, помогая униформистам, вычерпывал сковородкой воду с одного края лужи и, торопясь, падая, разливая по дороге, мчался, чтобы вылить ее в ту же самую лужу, но с другой стороны. Он, точно женщина юбку, «подбирал» штанины и прыгал через воду, но выходило, что попадал из лужи в лужу, и тогда он мужественно укладывался на нее животом и «греб» изо всех сил к «берегу». Или, «утомившись», усаживался на барьер манежа и, привязав к сковородке свой тоненький галстук, «ловил рыбу».
У коверного кроме сковородки и веревки не было больше никакого реквизита. Все, что он делал в манеже под непрекращающийся хохот зрителей, было экспромтом, рожденным прямо здесь, всплеском остроумия, находчивости и таланта.
Она уже стала исторической, та двадцати двухминутная пауза. Больше семидесяти лет прошло с далекого сочинского лета 1936 года, а ее до сих пор помнят и передают детям и внукам, как легенду. Хотя тогда имя его по афише немного отличалось от того, к которому привыкли мы – Каран д’ Аш, а тридцатипятилетний артист не был еще Героем Социалистического Труда, народным артистом СССР, а был просто Михаилом Румянцевым.
Как-то один артист сказал мне: «Карандаш придумал двести восемьдесят шесть реприз, представляешь?» Я представил и не поверил. Даже 286 рассказов при богатейшей фантазии придумать и написать очень трудно. Реприза – не рассказ и не сценка, хотя иногда ее так и называют. Реприза – это кусочек жизни. Выдуманной жизни выдуманного героя. Но показанная живым человеком. И чем талантливей этот человек, тем более достоверны те, часто совершенно нелепые ситуации, в которые он попадает.
Один из главных законов клоунады – заставить зрителя поверить в абсурд происходящего, принять его таким, каким принимает его клоун. Есть классические, давно апробированные и, можно сказать, беспроигрышные репризы: «Пчелка-пчелка», «Вода», «Насос». Есть репризы, точно визитная карточка, – назови ее и сразу вспомнишь клоуна. «Бревно» – Никулин и Шуйдин, «Луч» – Олег Попов, «Крокодил» – Андрей Николаев, «Концерт» – Евгений Майхровскиий, «Горшки» – Гулевич и Воронецкий, «Штангист» – Владимир Кремена… У Карандаша таких визитных карточек было множество. И просто юмористические зарисовки, и пародии, и едкие сатирические, и антивоенные…
Но главное – все они были смешные. И еще. Все они – зарисовки именно Карандаша. Не искусственные подставки, а кусочки жизни маленького человечка Карандаша.
В цирке мало говорят. Даже клоуны. Язык цирка – трюк. Чем ярче, эффектней, тем выразительней. Там, где трюк перерастает в образ, становится мыслью, начинается искусство. До того – труд. Тяжкий, каждодневный труд над трюком.
Трюк коверного – каскад, нарочитое комическое падение. Став профессионалом почти во всех жанрах, Карандаш одним из первых в цирке вышел за пределы пауз, включил свои репризы в самостоятельные номера. Он был действительно весь вечер на манеже! Канатоходец, воздушный гимнаст, акробат, иллюзионист, джигит – в любой номер он вписывался легко, без натяжек. И сложные трюки, которые выполнял неуклюжий Карандаш, казались легкими и очень простыми…
В том, насколько сложно научиться делать даже самый простой каскад – падение с барьера в манеж, – я убедился как-то на репетиции, которую проводил руководитель группы акробатов «Скоморошники» великий и добрый Виля Солохин.
– Каскад с налету не сделаешь. Падать уметь нужно. Ты ведь профессионал, а таких вещей не знаешь. Смотри, – Солохин встал на край барьера, пятками съехал в манеж, перевернувшись через левый бок, ударил правой рукой по барьеру и, еще раз перевернувшись, но уже через правое плечо, шлепнулся на манеж. – Вот, примерно, так. Попробуй сам.
Воспитанник Солохина, молодой акробат, потирая ушибленный бок, с сомнением покачал головой:
– У меня и медленно так не выйдет, не то что в темп.
– Ничего-ничего, – ободряюще кивнул Солохин, – получится, это ж простой каскад…
Я смотрел, как репетируют акробаты, и вспоминал каскады, которые видел. А видел я их немало, в том числе и сверхсложные. Никогда не забыть первой в представлении, или, как говорят в цирке, «выходной» репризы клоуна Константина Бермана. Он появлялся в пучке прожектора не на манеже и не в зале… а в оркестровой ложе, расположенной над центральным проходом для зрителей. Фатоватый, устало-самодовольный, Берман шел, словно популярная, пресыщенная славой кинозвезда, небрежно, кивком головы здороваясь с музыкантами. Надменно, не глядя, протягивал он руку дирижеру и шагал дальше… в пустоту. Падение было настолько неожиданным, что предусмотреть его, даже представить, что человек способен без всякой страховки свалиться вверх ногами с четырехметровой высоты, было невозможно. И кoгдa целый и невредимый Константин Берман останавливался у края манежа, зал взрывался аплодисментами.
Кто первым придумал каскад? Жан-Батист Ориоль, клоун, дебютировавший в парижском цирке в 1834 году? Или немецкие августы? Или их собратья – русские скоморохи?
И Макс Линдер, и Гарольд Ллойд, и великий Чаплин, и бесчисленные супермены на лошадях, на автомобилях, на самолетах – падающие, прыгающие, летающие – не первооткрыватели, а лишь богатые наследники шпильманов, шутов, скоморохов и цирковых коверных. Да-да, коверных, а не клоунов. Это не совсем одно и то же. Клоун выходил с одним номером или даже аттракционом. Он был нарядно одет, красив и импозантен. Коверный заполнял паузы между номерами. Ничтожное, забитое, туповатое существо, «рыжий», козел отпущения, он нес околесицу, обсыпался опилками, лил слезы в три ручья и громко хохотал, до ушей растягивая свой ярко размалеванный рот.
Румянцев поначалу так и называл себя в афише – «Рыжий Вася», вроде бы подчеркивал: я такой же коверный, как и все. Но «дураком» быть не смог. Впрочем, смешным тоже. Получалась странная штука: в нем хватало культуры, чтобы не валяться в опилках, но не хватало ее, чтобы разобраться в причинах смешного. Хотя уже тогда, может быть, неосознанно, понимал – смех ради смеха не стоит ничего. Зритель запоминает то, во что верит.
«Актер должен не от наглядного пособия идти, а познавать глубину жизни», – сказал он как-то в одну из наших встреч. Мысль эта на первый взгляд может показаться не больно оригинальной. Ведь даже в цирковой самодеятельности вы нынче вряд ли увидите лишенные всякого здравого смысла клоунские потасовки, визгливые крики и стрельбу из хлопушек. Клоуны «поумнели». И доказывать это, в очередной раз перечисляя фамилии клоунов-философов, клоунов-интеллигентов, клоунов-лириков, нет никакого смысла. Другое дело, что сформулировав свою мысль относительно недавно, Михаил Николаевич практически использовал ее много раньше, когда впервыe назвался Карандашом. Другие пришли позже. Да, они тоже ошибались, тоже искали и набивали шишки. Но им было легче. Маленький смешной человечек оказался титаном. Не тропинку он проложил – широкую и укатанную дорогу к вершинам комического.
Он не был ни на кого похож: свой взгляд на вещи, своя концепция. Главное в ней: Карандаш – не глупый кривляка. В манеж он выходил не для того, чтобы посмеялись над ним. Вместе – пожалуйста.
Я вспоминаю его репризы… Роюсь в цирковой литературе, читаю о тех, которых никогда не видел и… странное дело, начинаю верить совершенно фантастической цифре – 286…
Вот он накачивает велосипедным насосом осла…
Вот – летит из-под купола в сетку и от страха седеет…
Вот – стреляет из пушки огурцом…
Вот – внимательно слушает истошный лай собаки и самым серьезным образом сообщает: «Речь министра пропаганды Геббельса окончена»…
Вот – ломает статую и сам становится на ее месте…
Вот…
– Придумали еще, учеников мне набрать, – сердясь на кого-то, говорит он. Говорит своим характерным (ни с кем не спутаешь) тонким и чуть в нос голосом, непомерно растягивая гласные. – А я им говорю, у меня каждый вечер три тысячи учеников. Берите билет, смотрите и учитесь.
Это была моя последняя встреча с Мастером. В 1982 году я специально приехал в Гомель, где он был на гастролях…
Март на исходе, а погода вдруг резко испортилась. И небо серым стало. И холодом осенним потянуло.
– Не продует вас? – беспокоюсь. – И дверь, и форточка открыты.
Он суетливо, по-стариковски, приподнимается и тут же садится, небрежно машет рукой:
– Ничего. А я ведь, знаете, до пяти лет ходить не мог. Да. Как эта болезнь-то называется? Вот-вот, рахит. У нас в Питере квартира в полуподвальном помещении была. Вода, сырость. Да. А сейчас хорошая квартира, в Москве. Но я свои восемьдесят лет все равно в Ленинграде отмечал. Да, уже восемьдесят. А я сюда на гастроли взял и приехал, в Гомель. Сказал, никакой рекламы. Меня зритель помнит, потому что я в манеже живой. Потому и помнит. Я ведь тоже у актеров yчился. Вот был такой Владимир Гардин. Барина играл. У него был такой жест: палец приподнял – поехали, значит, ямщик. Вот так нужно играть. Не играть – жить. А в цирке труднее. В цирке и спиной нужно уметь разговаривать. Всем корпусом… Бывает, в зале смеха мало, а зритель выходит из цирка, вспоминает и смеется. Так-то, маленький хлопок, но доносит до дома, на годы. А бывает, смexa много, а на деле, как спичка – пшик! – и сгорела дотла, ничего не осталось.
Вот он привычно накладывает грим, внимательно смотрит на себя в зеркало, натягивает парик, шляпу. Маленький человечек Карандаш… Лишь руки крупные, жилистые. Натруженные руки артиста цирка…
Сейчас, вот сейчас объявят его выход… Сердце сжимается и наполняется предчувствием невозможного, невероятного… А еще радостью. И грустью. Совсем немножко. Чуть-чуть…
В качестве иллюстрации использован рисунок воздушного гимнаста, художника, бывшего руководителя майамской цирковой студии «Алле-ап!» Валерия Пантелеенко(1946г. – 2006г.)