БОДЕГА
В бодегу на Жуковского, 7, папа не ходил никогда.
– Пошли, ну-у, пошли выпьем по стакану! – уговаривал я его.
Ни в какую!
Зато снисходил к моим просьбам дядя Гриша – папин брат. У дяди Гриши были четыре дочери. Так что, меня, единственного племянника, он очень любил. И я его тоже…
Иногда, зайдя к нам и поговорив с папой, дядя Гриша звал меня:
– Ну, что, Шурка, пойдем, выпьем по стакану?
Я радостно всовывал свою ладошку в его ручищу, и мы отправлялись.
В бодеге мне наливали полный стакан вкусного-превкусного морса и выдавали две конфеты подушечки. Я был уверен, что это и есть вино. Никто, впрочем, не спешил меня в этом разуверить.
Было мне года четыре… Ростом я не очень вышел, поэтому, когда дядя присоединялся к общему разговору, мог наблюдать, попивая свой морс, скорее не за лицами, а за ногами. И даже тогда понимал, что ног маловато… Впрочем, и рук тоже…
О, если б я вслушивался, а главное, понимал то, о чем они говорят, знал бы о недавно закончившейся войне что-то совсем другое, непохожее на то, о чем рассказывают книжки, радио и кино. Но что мне за дело было до плохо одетых шумных и матерящихся почем свет мужиков с орденами и медалями на тесных пиджаках. Вернее, не так. Я был посторонним среди них. Непринятым в общество!
Я пытался, пытался скорей опьянеть от своего морса.
Мне очень надо было опьянеть, чтоб показать, что я свой. А как иначе? Я знал наизусть все их слова, но папа не разрешил мне их говорить.
– Раз и навсегда! – сказал тогда папа. Кстати, я до сих пор не матерюсь!
Но как, как доказать им, что я свой? Ведь у меня есть руки и ноги…
Однажды я попытался пойти в бодегу, надев все папины ордена и медали.
Но папа не разрешил.
– Сними! – сказал он. – Сними сейчас же!
И я снял.
Странно, ведь он давал мне играть орденами и даже не очень ругал, когда у меня во дворе кто-то украл орден Боевого Красного знамени. Ругалась бабушка.
– Раз ордена нет, за него не будут платить деньги, и мы опять станем нищими! – пугала она меня.
Потом инвалиды и просто посетители бодеги стали как-то быстро исчезать.
Буквально на глазах!
Последним, помнится, приходил на костылях одноногий дядя Боря с Канатной.
А потом и он исчез.
Когда мне примерно было восемь, бодегу закрыли. И назначили там магазин «Молочная».
Женщины шумно радовались.
Но не все!
Некоторые смотрели на двери, на ступени, по которым не раз и не два волокли мужей домой и тихо плакали.
И я это помню!
С годами все чаще встают перед глазами эти люди, эти пьяные и галдящие мужчины, агрессивные и слезливые. Они прошли войну. И вернулись домой. Но мирная жизнь не приняла их, искалеченных. Да-да, искалеченных, если даже руки и ноги у них были на месте.
И мирная жизнь, за которую они воевали, убила их…
И не только их.
Не родились, не пришли им на смену умные, смелые и честные парни. Такие, какими, уверен, были они сами.
Ну, почти не пришли…
КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР
Жаль, но в кукольном театре на Пастера угол Советской Армии я успел побывать только пол раза. То есть, на одном спектакле, но не до конца. Сам виноват! Но кто ж знал, что термины, усвоенные мной на стройках, куда меня часто брал папа, в кукольном театре неприменимы, даже если перед зрителями разворачивается самая настоящая стройка.
Папа, до того, как перешел в технадзор округа, был прорабом и даже в выходные прибегал на стройку. Времена-то тогда не совсем веселые были…
Вот, доверили ему, чтоб в парке с ребенком погулять, а папа заманивал меня на объект, суля фальшивые радости типа с молотком поиграть. И сколько я себе обещал не попадаться, все равно уступал… А зря!
Если объект строили пленные, то там нечего делать было. Так папа говорил. И не бегал по этажам с синьками.
Ну, а если наши… В общем, всю строительную терминологию я от наших строителей подхватил. Что интересно, запомнил с первого раза и накрепко. А когда с папой со стройки возвращался, попытался с ним этими самыми терминами поделиться и ситуацию в строительном деле обсудить.
Папа почему-то испугался и сказал, что термины эти совершено секретные, что мне их доверили, как своему человеку, но разглашать их я права не имею, иначе и посадить могут.
Я тоже испугался и даже маме ничего не сказал. Из новых слов.
Но оказывается папа меня обманул! Когда я вышел во двор, то услышал, что этими секретными словами владеют все. И неплохо!
Пришлось предъявить папе справедливые претензии.
Папа очень удивился, узнав, что совершенно секретными словами пользуются не только взрослые типа дяди Коли Стеклотаренко, но и старшие ребята. Папа предположил, что родители этих ребят имеют какое-то отношение к стройкам. А еще он сказал, что ребята подводят родителей, говоря такие слова. Вдруг милиция услышит…
Потом папа похвалил меня за то, что я пришел с ним посоветоваться и предложил сходить в кукольный театр.
Пришли… Папа в зал на втором этаже меня завел, усадил и ушел, сказав, что эту пьесу он уже видел. И пообещал к окончанию вернуться.
А спектакль шел «Три поросенка». А в спектакле два свинодебила строили дом из чего попало. А волк его ломал. А третий свин дом нормальный построил. Но он мне неинтересен стал. А эти горе строители…
Короче, жалко мне нерадивых поросят стало. Оглянулся я, милиции нет и… давай им строительные премудрости подсказывать. А они виду не подают, что слышат. Правда, слегка дрожать стали… Тогда я громче…
Короче, вывели меня из зала и к директору.
А там сидит дядька злой-презлой и про билет спрашивает.
– У папы! – говорю.
– А где папа?
– А он эту пьесу видел, поэтому к концу зайдет.
– А откуда ты такие слова знаешь? – изумляется директор. – Поговоришь с тобой, так, вроде, вполне приличный мальчик!
– Это секретные слова! – доверился я директору театра. – Их на тайных объектах говорят!
– На каких? – не понимает директор.
Ну, не стану же я ему государственную тайну доверять. Молчу… А тут и папу привели. Оказывается, спектакль закончился, и он меня уже ищет. Увидел свое чадо в кабинете директора и рукой махнул.
– Так я и знал! – говорит.
Короче, отдали меня папе. И еще в театр приходить позвали.
Но папа почему-то больше в кукольный театр ходить не захотел.
О ПОЭЗИИ
– Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! – сказала бабушка.
Что такое – фарфолен – я не знал. Но не это меня интересовало.
– А куда волки ходят по билету? – спросил я.
– В баню! – в сердцах крикнула бабушка. – Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!
– Мне не нужен волчий билет, – поставил я бабушку в известность. Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят. – успокоил я ее.
Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычка» и настаивал на чем-то из Есенина.
В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.
Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить «Письмо матери». Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл:
– Не такой уж жалкий я пропойца… – попыталась сползти вдоль стены.
– Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! – возопила она, придя в себя.
Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь! Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.
– А что такое тягловая бредь? – спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.
– Тягостная! – поправил я.
– Марина Андреевна, почему вы плачете? – спросила на этот раз Рита.
В общем, снова досталось родителям.
После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту мера все-таки воспитательная.
Как лицо крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши было четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).
– Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? – вопросил я папу, педалируя слово – старший.
Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть, я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!
– Ни-ка-ки-е! – по слогам потребовал папа.
Я обещал. Причем, подозрительно охотно.
– Кроме тех, которые зададут воспитательницы! – спохватился папа.
Пришлось пойти и на это.
Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки, кроме меня, в группе имелось еще девятнадцать «подарков». Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!
И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.
– Какие? – спросил я.
– Какие хочешь! – ответила потерявшая бдительность воспитательница.
– А Маршака можно?
– Разумеется! – заулыбалась она. Для нее Маршак – это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза».
Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.
– Какое стихотворение? – уточнил бдительный папа.
– Маршака? – удивилась она и назидательно добавила. – Стихи и переводы Маршака детям можно читать любые!
Сконфуженный папа увел меня домой.
И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали. Настала моя очередь.
– Самуил Маршак, – объявил я. – «Королева Элинор».
Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.
– Королева Британии тяжко больна, – начал я, – дни и ночи ее сочтены… – и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал…
Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то, чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:
– Родила я в замужестве двух сыновей… – слабым голосом королевы проговорил я.
– Старший сын и хорош и пригож…
Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно, чем дело-то кончится.
Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.
По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более, папа что-то подозрительно молчал.
– Да, кстати, – наконец сказал он, – ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!
Я обрадовался и начал читать. Причем с начала. Это было мое условие.
И прохожие удивленно прислушивались к взрослым стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка.
[divider]
Александр Бирштейн
Одесса