Возьми свой бубен.
Пусть в него вселится
вся молодость твоя и удальство.
Белла Ахмадулина
Люблю казанские рынки-базары. Особенно вещевые толчки. Прежде их называли барахолками. В Дербышках за кустами, как полуголая женщина, стыдливо жалась Сорочка. И звала, срамная, желанная, спасу нет! Власти ее огородили высоким забором, как тюремную зону. На крохотном участке трава вытоптана, весной и осенью под ногами – чавк-чавк. И в той грязи кишат-ныряют тихари с Черного озера. Конечно, не в сталинках и не в галифе. Да и не зырк-зырк глазами, а с виду корешки: в фуражках в крапинку, на пальцах перстни, с живыми камушками и наколотыми. От блатноты пританцовывают. Охальные, нагловатые – где бы титьку ладонью сжать, вдоль ягодицы лещом скользнуть, а между тем вякнуть по-свойски, сузив в ниточку глазки: а финку позарез надо! А деньжатами не обижу, не…
Там и сексотов больше ,чем покупателей,- залетевших на спекуляции барыг, отрабатывающих за подаренную ментами свободу.
Однако, хоть просматривался рынок насквозь, как ажурный чулок, разбой он не только в Африке, он и в Советах разбой. Если продаешь велик, то ни в коем разе не давай прокатиться. Или привяжи велик за багажник веревкой и пусти покупателя вокруг себя, как в цирке. Тогда не смоется. Если продаешь джинсы, тоже примерять не позволяй. Напялит их качок с Тяп-Ляпа, огладит ляжки, по карманам себя, как цыган пробьет…. А как он вколотит тебе профессиональный удар в челюсть, ты и не заметишь. Такие внезапные удары не замечает даже великий Рой Джонс на ринге. Очнешься – помнешь лишь на груди поношенные штанцы обидчика…
На рынках сейчас порядок. Бандиты в наше время перестали босыми месить криминальную глину. Одели лапсердамы и френчи. На белые воротнички их сорочек смотреть больно. Ибо кажется, что эту белизну , упирающуюся в плоть шеи, все равно через поры марает черная от криминального прошлого, от чужой крови – кровь. Они стали ездить в лимузинах, туфли им подчищают носовыми платочками на ходу. И даже сморкали бы, как младенцев, защемив платочком нос. Но, говорят, в англицких обществах так не принято. И ширинку там в туалетах застегивают сами. Их же предшественники, первопроходцы, рубаки, делившие в советских городах асфальт, а потом на полусоветских тротуарах ларьки со слипшимся сникерсом, уныло смотрят сейчас с портретов при входе на кладбища. Грустные, будто обделенные. Лежат батальонами. Как печальные символы не в той степи – не в той клинковой атаке – востребованной молодости.
Приезжаю в Казань обычно летом. Жара. На другой же день иду пошататься по рынкам. На родине и поторговаться любо. Хотя и не мастак в этом деле. Больше тянет почесать языком. Еще в поезде всем надоем! Думают – или богатый, или дурак.
И мой отец любил поболтать. К его лицу шла улыбка, располагала. Заговаривал зубы красавицам, сватал, говорил, что у него хороший сын. Пока в армии сидит.
– В армии, батя, не сидят, – замечает ему какой –нибудь прыщ. Руки в брюки, придерживает штанцы. И со сторонки днями (благо за тунеядство нынче не сажают) любуется торгующей ундиной – в мыслях то раздевает до гола, то наряжает. Проживает с ней счастливую совместную жизнь! Ох, уж эти татарочки! До чего хороши! А особенно хохлушки! Как бесстыдно несоразмерны! Ну, с виду детка, тощие плечики, а зад растет, как наказание! Можно бутерброд с салом положить, не свалится.
– Как в армии не сидят? – возмущается отец. – Еще как сидят! За пультом управления. Вы знаете, что такое РВСН? Это ракетные войска стратегического направления!
-Ну-ну… Направления…
-Ты этого типа , дочка, не слушай. Видишь, – бездельник. А у сына золотые руки! Сын так и написал: за хорошее поведенье скоро освободят.
На рынке земляки, но много приезжих. Особенно с Кавказа. У меня уже говор московский, и по азиатскому их прищуру вижу – держат за лоха. Хорошо прикинуться туристом, у которого денег, как у дурака махорки. Видеть, как лезут в твои сети, распушив перья в доброжелательной лжи, даже в любви к тебе, лоху. Хорошо… А потом вдруг ввернуть нечто местное, калужанское, с перцем. Или по-татарски скипидаром мазнуть. Метко, как умела моя мать, острая на язык дочь Яна Бисты. Так , что враз с них, торгашей, персидская спесь, как с ошпаренной куры – перья…
Хорошо-с! Удовольствия, как после парной! Кваску бы…
Я местный, хорошо потертый. Так сказать, коренной. А может, даже в силу возраста – козырнЫй. То есть ноги мои еще носят окаменевшие мозоли от цукерных корочек по 9 руб. А пыльцы рук – от фанерной гитары, удивительно сексуальной формы, у которой и грудь, и бедра, как у голых баб на игральных картах. Мы пели песни в темных углах, днем носили гитару за спиной. И за нее, как за винтовку , старухи называли нас бандитами.
Да и на ноги мои гляньте! Они до сих пор кривые! Кривые от узких, в обтяжечку, брюк, что напяливал в 60-х с мылом. Акушерским приемом надрезая штанины у щиколоток, чтоб разродилась на свет неандертальская моя ласта! А на руках еще пакля! Вот, красавица, посмотри! Это не шерсть – понимаешь? Это от веревок самодельных качелей! О, как здорово в ЦПКО им Горького рассказывать стихи подружке, сидящей на качельной доске без трусиков! Раскачивать, стоя перед ней, и читать… Прохожие думают: какая чудесная пара! Какой вдохновенный юноша, как он судорожно вскидывает голову, как дрожит у него в элегическим припадке затылок. Почти, как у кудрявого Блока!
Центральный рынок, что у железнодорожного вокзала, называется «Колхозный». Стою посередине площади. Солнце подбирается к зениту. От зноя, от морока всюду чудится каляпуш юного Тукая, бредущего с Сенного базара. Трамвайные шпалы пахнут мазутом. Выделяют смолу, будто потеют в земле негры. Лучи солнца плавят асфальт. Он под ногами колышется, будто стоишь на корке, а под ней кашица. Эту кашицу варят шайтаны. Кочегарят крюками под казаном. Вот проезжает трамвай, поднимает одну из шпал, как оглоблю, и плюхает на место. Стоять на месте долго нельзя, пятки жжет через кожу шлепок. Наверное, жарко в тамуке! Ада мне не избежать. Грешен, грешен! И на каждом шагу. Вот даже здесь. Как увижу голый девичий пупок, так и хочется пощекотать его пальцем. В поисках исходности, зародышной сущности. Нет, я не сексуальный маньяк. Я лирический антрополог!
Мимо прошла девица, забросила мне на лицо горячие, еще пахнущие пляжным песком «Локомотива» волосы. Вот это запах! Я поймал прядь волос губами, иду за ней – сквозь полынный ветер Кара-Кумов и свеи иранских пустынь, продвигаюсь сквозь толпу торгующего Багдада, наступаю на ноги, дергаюсь, как ошпаренный, и с выражением лица, слаще урюка, прошу прощения. Девица, качнув бедром, становиться на ступень у двери киоска, заходит внутрь. Я сую в дверь слащавое свое изображение… Но оттуда, как из морга, бьет в нос запахом дешевой парфюмерии, да подстужает декабрем от кондиционера.
Но опять слышу гул пламени под землей да повизгивание. Уж, верно, горяча, у шайтанов мищ-печка, и пот с их орангутанговой шерсти льется рекой. А за что им муки? Вон старуха продает банные веники. Хоть бы им попариться березкой, раз есть у них сауна. Перед кончиной я взял бы с собой охапку березовых веников им в дар. Они ж святее нас , бессеребренники, – ни кола, ни двора, ни счета в банке. Один лишь ударный, по сути социалистический, труд в подземном цехе. Скажут – враки. Мол, они завладели казной казанского ханства, перетащили бочонки от прибрежья Кабана. Мол, в рога и ногти у них инкрустированы жемчуга. Может быть, может. Но у кого? У старейшин! У них главный Иблис вообще сидит в короне. И даже говорят, у него есть свой парикмахер, состригатель волос из ушей, как у халифа. Хотя он из простого люда. Любит фольклор и в облике человечьем часто выбирается по вечерам покуражиться в местное кафе, где трезвонит турецкая музыка. Ходит, как блатной, «пальцы веером» , ибо фаланги от печаток не сходятся. А носит он печати с собой для безопасности. Если оставит в подвале – умыкнут, перехватят власть. А тут, на свете белом, печаткой можно и в лоб кое-кому засандалить. Чтобы там, уже на том свете, когда бедолаге настанет срок, узнать его по метине и куда надо уволочь.
Среди шайтанов обитают наши местные писатели Хаиров и Ркаиль Зайдулла. Вечером они тасуются у того самого турецкого кафе, что на улице Нариманова. Ходят с шайтанами в обнимку, утоляет жажду из колонки на углу, что возле пожарки. После питья у них изо рта валит пар. А Зайдулла вообще вынимает из души фибру и с шипением остужает ее под струей. Но я не верю, что они шайтаны. Нет. Иначе они не выменивали бы на фантики у нечисти царские монеты. Хаиров показывал мне золотой червонец, который обменял на фантик конфет «Шурале». При этом похвастал: «Видишь, след от зубов на решке? Это сам купец Шамов клыком пробовал!» Вообще Хаиров и Зайдулла бражничают в кафе лишь в ненастье. Требуют выключить турецкие песни, и оба, как завороженные, слушают Паганини. Они обожают этого музыканта. Слушают каждый день по несколько раз и плачут. Один не очень талантливый казанский писатель, часто бывающий там по делам своего романа (письменного и плотского, ибо имеет связь с тамошней посудомойкой и пишет с нее образ татарской Сонечки Мармеладовой), этот писатель однажды у Ркаиля Зайдуллы спрашивает:
– А скажите, пожалуйста, Ркаиль, – спрашивает он, сузив глаза. – Скажите, пожалуйста, Зайдулла, почему вы слушаете именно Паганини?
– Пошел на фиг! – обычно отвечает ему Зайдуллла, и слушает музыку дальше.
Писатель, естественно, нисколько не оскорблен, как и всякий не талантливый писатель ( Ведь только талантливые писатели у нас очень щепетильны и честолюбивы!). И с тем же вопросом общается к рыдающему под скрипку Хаирову. Но только в вопросе подозрительного романиста уже определяется некий намек .
– А скажите, пожалуйста, Хаиров, – говорит он вкрадчиво, – скажите мне, например, Хаиров, отчего это вам нравиться именно Паганини? Ведь все знают, что этот Паганини…
– Паганини? Ах, Паганини! – спохватывается хитрый Хаиров, приглашает несчастного сесть за его стол, берет бутылку, наливает ему полный фужер, больше похожий на вазу для фруктов, и заставляет пить.
А так как тот писатель не талантлив( а у нас только талантливые писатели при деньгах!), – тот на халяву пьет и пьет. Хаиров же все подливает и подливает. И, между прочим, тоном мэтра говорит:
– Паганини скрипки не делал и туфту не гнал. Он писал музыку. А вы пейте, пейте!
В конце концов, писатель встает из-за стола, покачиваясь, с мутными глазами, и едва удерживаясь за край столешни, кричит на весь зал:
– Я вас в гробу видал, шайтаны!
Турецкая служба безопасности, дремавшая у входа, вздрагивает при этих словах. Ибо спившиеся мусульмане, хватившие тут лишнего, не раз их так обзывали. Они выводят бедного писателя через служебный вход во двор, дают хорошие тычки и сажают, наконец, в мусорный контейнер, утопляют в нем с головой – так, что торчат только ботинки.
А вообще большее время Хаиров и Ркаиль Зайдулла сидят на улице, там можно наблюдать девушек в коротких юбках, очертания чудесных ног и бедер . Причем на улице вино они предпочитают пить из рога шайтана – так эффектнее. Хаиров, сидя на пне старого привокзального тополя, так и говорит шайтану: «Позвольте?». Шайтан, моргая, отвечает: «Позволяю». И тогда Хаиров вывинчивает у шайтана рог, наливают в него вина, и, любуясь жемчужной инкрустацией, пьет.
Вообще Хаиров лирик и фетишист. Потягивая вино с шайтанами, он непременно размышляет о древних персах, эллинах или этрусках. Его обрывают: «Не микрофонь!» «Не микрофонь!» – говорили прежде в тюрьмах, когда кружка с драгоценным чифиром пущена по кругу и кто-то вдруг ее задержит, пытаясь сказать речь.
Ну не может Хаиров без разговоров о древностях, о красках! Ведь в каждой тряпке, повешенной на забор, он найдет оттенок от крыла фламинго, а в сутулом юноше распознает Катулла! Вот Хаиров бродит по отрогам Нижнего Услона, где у него дача. Он следопыт, и нет для него занятия слаще… Вот здесь отдыхали туристы – Хаиров веткой потрошит кострище, воспроизводит минувшее… Вот зажигалка. Она мерцала пламенем, как пасть собаки языком. И любитель изяществ, жалеет, что не он сочинил эту метафору. Но больше его интересует женский волос на ветке. Волос звенит тем звуком, который не воспроизвести ни Шопену, ни Листу. Разве что Моцарту… А вот и следы от обуви. Здесь долго стояли двое. И было объяснение в любви… А вот и подтверждение — презерватив! Прозорливый Хаиров цепляет его двумя веточками барбариса, поднимает к солнцу, – презерватив ярчайше блестит ссохшимися кристаллами. И Хаиров думает: да, здесь, в резине, умер яркий поэт!
Надо сказать , что Хаиров пытается читать свои опусы шайтанам. Особенно поэму, где говорится в подражание Данте Алигьери о кругах ада. Но шайтаны отмахиваются: « Юк! Данте – кафэр! Читай лучше в оригинале Тукая «Шурале». Мы хоть поплачем о нашем предке». Тут Хаиров мнется. Ему пеняют, что он не знает татарского языка, обзывают манкуртом и за это в будущем обещают подложить под его противень хорошие, антрацитовые, уголья.
-Так я же немного знаю, – возражает Хаиров.
-Ну и жарить тебя будут также немного, – говорит шайтан.
– То есть без крышки, – добавляет Ркаиль Зайдулла.
– А как это – без крышки?
– Ну, у тебя будет возможность скакать. Крышки над головой не будет. Подпрыгнул –и, пока летишь, пятки охлаждаются.
– А ты изверг! – говорит ему Хаиров.
-Почему изверг ? Родной язык надо учить, брат! Все манкурты сгорят в тамуке! – Заявляет Зайдулла, но увидев, что Хаиров загрустил, дружески хлопает его по плечу. – Я пошутил. А ты думаешь, я в ад не пойду? Еще как пойду! Ведь я – мусульманин, и за цистерну выпитой водки и за то, что одного муллу споил, отвечу по шариату.
Есть среди шайтанов и другие любители рыжья. Креативное поколение. Они молоды, малограмотны и золотого тельца попутали с желтым. Где-то на оборонном предприятии они сперли пуд рандоли. И наплавили себе рандолевые зубы, как уголовники. Вернее, сделал им фиксы бывший зэк. Сначала раздал шайтанам натфели – точить между зубами прорези. Вот они и ходили-скрежетали маленькими напильниками, от сверботы подвывая. А потом эти зубы вставили. Теперь ходят, без нужды лыбясь- посверкивают желтизной. Для пущего блеска чистят фальшивые фиксы сажей, благо, у печей ее навалом. Но рандоль не золото, – и у всех у них, как у зэков, заболели кишки. Этих молодых шайтанов можно встретить нынче в образе туристов в наших поликлиниках. Сидят в шортах, прикрыв рог панамой, – ждут приема к проктологу.
Вот с ними-то Хаиров и Зайдулла задумали совершить сделку по поводу своих душ. Как когда-то Паганини с дьяволом. Понятно, продав душу, они получат взамен неугасимый талант. Но, конечно, этого мало. Талант-то у них и так есть. А вот если угаснет?..
Хаиров, естественно, как любитель европейских изяществ, просит в прикуп дворец в Италии, белокурых итальянок(хотя таких Чичолин трудно достать). И чтоб прорыли канал от Средиземного моря до его любимого Нижнего Услона. И все будет выглядеть так: у волжского берега ходят деревянные корабли, на них лежат голые девушки, машут Хаирову руками и показывают свои прелести. Причем все они в распахнутых пальто с лисьими воротниками.
-А пальто-то зачем?- спрашивают у Хаирова шайтаны.
– А это мое глубоко личное! Да, и еще… – продолжает Хаиров. – Палубы должны быть построены из карфагенского леса, из рощи самого Ганнибала. А вагонка инкрустированна рисунками времен Октавия и полита фалернским вином. Знаете, на полу должны быть такие разводы от впитавшегося вина…
Шайтаны чешут рога и соглашаются, размышляя:
– Надо будет с католическими бесами поговорить о тендере.
Хаиров их немного стращает: а то пойду , говорит, в Лядской сад и продам душу Ляду.
А непредсказуемый Зайдулла, естественно, хочет бОльшего. Его требовании таковы: он становится единоличным правителем Поволжья, то есть ханом. Ему дают сто жен ( из них двадцать, что погрудастее, – русские девушки, и двадцать, что позадастее, – украинские дивчины); затем к нему приводят двести наложниц (из них десять эфиопок с ослепительными белками глаз, как у горничной Строс Кана, всемирного банкира; десять нубиек с коричневыми сосками и десять белокожих юарок немецкого происхождения.
– А может, табунок прямо из Германии подогнать? – спрашивают у него.
– Не, не то. Загар не тот. Да и с европейским судом по правам человека дел иметь не хочу.
– Булды!- соглашаются шайтаны.
На «Колхозный» я прежде приезжал за матрюшкОй (душицей). За той матрюшкой, что собирал в детстве на волжских утесах. Сушил и складывал в свой пионерский чемодан для мамы.
Зашел-то как-то на этот базар со стороны Нариманова. Машину бросил. Невозможно проехать, знойно, автомобили издают жар, как железная печка в дачной бане. Люди торгуют прямо на тротуарах, ибо рынок переполнен, и тянется от вокзала до бывшего стадиона «Спартак».
Вдоль забора выложена всячина. Травы, ботинки, морковь, грибы, бусы, лекарства и насос для велосипеда. А вот и она! МатрюшкА! Ах, моя радость! Пушистая, фиолетовая, как гроздья цветущей сирени. Хватаю, прижимаю к лицу, вдыхаю – сейчас увижу молодую маму, пристань и даль над Волгой…
– А почему… почему не пахнет? – спрашиваю.
Оказывается сейчас матрюшку предприимчивые садоводы выращивают на грядках! В унавоженном огороде! И потому она не издает того знойного, необъяснимого, терпкого запаха, не кружит голову. Раньше ее цветы, растущие на утесах, рассекали корнями плоть известняка и вбирали из него силу от останков древних существ, втягивали то, что им надо для биологической сущности, – именно той, что сделало их лечебной, разящей запахом матрюшкой-душицей…
– Дык она такая же, – чуть потупя взгляд, пытается оправдаться продавец, приличный с виду мужчина.
Иду дальше. Опять те же цветы с грядок. Без запаха и вкуса… Видать, садоводы поставили это дело на широкую ногу и не суждено нынче увезти с собой в Подмосковье чудотворную казанскую матрюшку. Не вдыхать ее запахи зимними вечерами в растопленной бане, шибко грустя по откосам на Волге.
Проталкиваюсь в глубь рынка, пошли вещевые отделы, детские игрушки.
Нужно одеться. Надо отметить – шорты, бриджи, панаму и шлепки я покупаю только летом. Только в хорошую погоду. И только в Казани! Пусть эти вещи в Москве дешевле и казанские спекулянты ездят за ними в первопрестольную. Но особый смак для меня – наряжаться именно в Казани!
Вещи примеряю за перегородкой. Раздеваюсь, стою в чем мать родила… Перегородка это – наброшенный на алюминиевую трубку полиэтилен, который… вдруг спадает на земь! А я – весь голый!… Плавками, что в руках, прикрываюсь, как лопушком, чтоб фиговый, то есть кукишный, был эффект для любителей срама.
Девушка-продавщица с зардевшимися скулами направляет на меня большое зеркало, прикрываясь им, как щитом.
Пожилые продавщицы в стороне, у которых опыт зыркать и все успеть увидеть, довольные, трясут жирком на животе.
Набираю вещей целый пакет. Расплачиваюсь и ухожу. Ковыляю с сожалением, что больше не увижу эту красивую девушку. Но вдруг меня окликают.
Оборачиваюсь.
Догоняет она, красавица. И опять краснея, сбавляя шаг и, чуть наклоняясь в мою сторону от сдержанного бега, протягивает сверток.
– Вы покупку забыли!
Ну уж как тут ей не подставить под благодарный поцелуй щеку!
Теперь мне надо купить маме пуховую шаль. Смотрел в Москве. Слишком дорогие и некачественные. Да и в поезде у Каратуна смотрел. Вещи там из козьей шерсти уж больно хороши! Даже, если не хочешь, старухи, вломившиеся в поезд на манер петлюровцев, окружат, заставят купить. И вязанные носки из козьей шерсти, и свитер! И пояс из собачьей – от радикулита. А вот шали у чувашек только кружевные. Я бы назвал их летними. В гости ходить.
Выделяется среди торгушек одна боевая тетка пожилых лет, сильная, краснощекая. «Бери! Бери ! – кричит пассажирам не церемонясь. – Деньги надо, газ домой проводим!»
Езжу в Казань уже 12 лет, а у нее все одна приговорка: «Газ проводим! Деньги надо!»
Пуховые шали в Казани продают на Колхозном базаре в самом центре, где центральный туалет. Вот как раз туда, к площади – к туалету, сквозь волны ныряющих голов и плеч я плыву, как к Александрийскому маяку.
Стоят более десяти женщин, развернув в руках пуховые шали.
Посмотрел, пощупал. До чего хороши! Не то что в Москве. Да и почти в два раза дешевле! Но ведь и тут можно облопошиться. Мало ли что… Кому верить? Какую шаль брать?
Я стал высматривать покупательниц. Но как назло все, будто перед облавой, поисчезали. И вдруг увидел двух женщин лет пятидесяти. С виду – местные или торговки. Одеты: одна в халат, другая в потертую кофту. Видно, что на рынке свои. Я обратился к ним.
– Помогите, пожалуйста, выбрать шаль для мамы. Сам я не разбираюсь, а маму привезти не могу, потому что хочу сделать ей сюрприз. Я дам вам по сто рублей…
Обе ничего не ответили, повернулись и шагнули в сторону торгующей шеренги.
Первая взяла товар, посмотрела сквозь него на солнце, глянула вдоль на втянутой руке и бросила торгашке на плечо, шагнула к следующей.
Вторая тоже работала добросовестно. Она не то что взяла, я бы сказал, вырвала шаль из рук торгующей, потерла с силой этой шалью выше своей груди, у плеча, глянула затем на то место, где потерла… и тоже бросила шаль обратно.
В конце концов, шаль и в придачу кофту они выбрали, я им с удовольствием заплатил. Вещи на самом деле были удачные, они понравились и маме, и родственницам, которые в пуховых вещах знают толк.
А еще я люблю в Казани встретить друзей! Глядеть на них и понимать: ну чего ты улыбаешься, чего несешь о пустяках? Ведь вот весь ты – и есть моя жизнь, а я – твоя, и другой жизни ни у тебя, ни у меня уже не будет!
Сижу с ними в калуженской бане. Только в бане, а не в кафе, – в городской бане, обширной и многолюдной, как италийская терма, можно прийти к взаимопониманию в беседе. И древние римляне давно это просекли. Калуженская баня, говорят, единственная в Казани, которая отапливается дровами. И жар в ней стоек, студена вода в бочонке, которая опрокидывается на тебя у двери парной, когда ты выползаешь, горячий и красный, будто тебя приготовили в духовке и облепили березовыми листьями, как съедобной травкой.
В бане рассказываю, как я живу в деревне Дурыкино… В ответ сразу смешок: не верят, что название деревни – Дурыкино. Почему – Дурыкино? Я и сам точно не знаю. Местные, дурыкинские, пряча глаза, говорят, что, мол, жил здесь в древности один дурак – все в проезжающие экипажи плевался. Вот и стали звать Дурыкин проезд, Дурыкино. Тогда как соседские, из деревни Берсеневка, где жил издатель Сытин у пруда, говорят другое. Мол, Дурыкино потому , что Петр1 , занимаясь зодчеством в Москве, требовал от деревень для строительного раствора яйца. Местные думали-думали, как же эти яйца сохранными по буеракам доставить, и додумались – сварить.
Оттого , мол, и – дурыкинцы.
Тут у меня тоже зародилось сомнение, когда дело коснулось… помидоров.
Почему они, дурыкинцы, упорно каждый год сажают помидоры, которые никогда тут не поспевают? Здесь же север подмосковья, Ленинградская почти область, хлябь и грязь. Помидоры тут к августу, когда по ночам туманы, покрываются мучнистой росой, их надо снимать еще недозрелыми, иначе почернеют. Да уж… То ли дело в Казани! Росли милые сами по себе, без теплиц, – порой до самого октября ботву не снимал, лежат себе и краснеют. Пору лета во времена юности я проживал только на помидорах. Рвал полбатона, мазал на него сливочное масло, шел в огород, снимал с куста бычье сердце, надкусывал, посыпал солью и жрал багровую чудовину, сытную, будто кровавое мясо.
Ладно дурыкинцы. Ведь приезжают новички, покупают тут дачи. Года два крепятся, крепятся… И тоже начинают сажать помидоры. Едят кислые. Короче, становятся дурыкинцами.
– А ты что – хочешь сказать, не сажаешь? – презрительно щурясь, спрашивает меня уже в дурыкинской бане Сашка Дубов, приехавший давным-давно нежегородский мужик. По паспорту русский, а скулы выпирают, как у боксера Тайсона, глаза узкие, как у китайца, ну – чистый татарин! Мы сидим в предбаннике, обсыхаем, курим.
– Нет, не сажаю, – говорю, – только огурцы. Я ж не дурыкинец.
– Как не дурыкинец?Двенадцать лет тут живешь.
– Я казанец.
– Ну, – ухмыляется Сашка, – а все равно дурыкинцем помрешь.
– Я не помру. Никогда.
Сашка вскидывает глаза, меряет взглядом недоверчиво.
– Не помрешь?
– Нет. Это вы внушили себе, что помрете, и вот умираете.
– Как это?
– Если тебе отмерят ровно день в день сто или двести лет, ты откажешься? – спрашиваю.
– Ммм… нет, конечно.
– Ну и дурак!
– Почему?
А потому что неизвестность – как вечность. Пусть даже проживешь меньше. Жить с отмерянным сроком, – все равно, что ты смертник.
Показалось, что у Сашки при слове смертник появились на коже мурашки.
– Ты будешь думать об этом дне: вот остался год, месяц, день. Ты должен умереть в день рожденья, когда исполнится ровно сто. И скажешь: не хочу! Но за тобою придут. Ровно в час, о котором ты будешь знать и бояться его. Смертники, ожидая исполнения приговора, становяться, как варенная колбаса. Многие, когда их ведут, делают в штаны. А вольный человек умирает, не умирая, ему так дано. Ему только на минуточку становится плохо… и оттого – наша жизнь бесконечна.
Сашка поморгал.
– Иначе бы все посходили с ума. Бабы выходили бы на улицу и орали бы: «Ой, завтра!», «Ой, не хочу!», «Ах, зачем я тогдась не померла – внезапно, сейчас бы и не знала, что я мертвая!» Прятались бы по погребам. А черти щипцами бы их вытаскивали, как земляных жаб.
– Смертник, говоришь? – Сашка чешет кулаком мокрое веко , – полосатик, хе-хе…
[divider]
Айдар Сахибзадинов
Московская область