Бедная Лиза
Глаза у нее, как в той сказке – размером с чайные блюдца. Только не у собаки, а у негритянки, то есть у чернокожей женщины, но и у собаки тоже. Ладно, по порядку. Когда Лиза вышла из лифта на своем этаже, а точнее, когда она еще садилась в лифт на первом, то подумала, что за шум? А когда вышла на четвертом, то никакого шума не было, зато ровно напротив двери на металлическом стуле сидела негритянка чернее голенища папиного сапога и курила сигарету в белых джинсах. Не сигарета в джинсах, конечно, а сама женщина была в белых штанах и на этом контрасте – белое на черном, выглядела еще страшнее. Лиза онемела, потом мяукнула, а потом от испуга нажала на кнопку последнего девятого этажа. Ну и что? Стоять на площадке можно до бесконечности, так же долго можно смотреть в пролет. Лиза, собравшись с духом, пошла по ступенькам вниз. А когда пришла на свой четвертый, негритянки, пардон, черной женщины не было. Уф, вытерла Лиза холодный пот со лба, померещилось. Как же «померещилось», вон стул. Лиза проскользнула в квартиру, притаилась и присела на диван подумать. Не могла она оставить это не решенным, такой человек – любила всему находить объяснения. Когда первый муж ушел (всем говорила, что выгнала), четыре месяца думала, пока не нашла причину. И сейчас найдет. Минут через сорок версия была готова. Негритянская дама – дальний родственник соседки Вали, одинокой матери четырех мальчиков-погодков и одной лохматой собаки (сучки) по имени Чак Норрис. Или так, тетка в джинсах, на самом деле, живет выше, а на их четвертый ходит курить, оттого что здесь атмосфера лучше. И сверкать глазами-блюдцами. Или она инопланетянка и прибыла на этаж с миссией. Лиза так разволновалась, что решила пройтись прогуляться, разведать обстановку и заодно купить пачку сигарет, этa-то кончается. Осторожно выглянула из двери, затем вышла на лестничную площадку и встала у лифта, судя по всему, поднимавшемуся вверх. Нервно оглянулась на соседскую дверь – тишина. Тут лифт остановился, двери открылись, и из кабины выдвинул(ась)ся Чак. Ростом собака была примерно с Лизу, поэтому без труда могла участливо заглядывать ей в глаза. Лиза привычно отшатнулась, пропуская собачку, которая мирно проследовала к своей квартире, а сама шмыгнула в закрывающийся створ. Пока ехала, слышала зловещее цоканье и гарцеванье огромных собачьих когтей по ступенькам. Чего ей надо, думала Лиза, ну чего? Домой не пошла. Бежит с каким-то ненормальных размахом, просто баскервильской удалью. Норрис тоже нашелся. Сейчас выйду, а она стоит, дышит. Вышла и столкнулась с Чаком, который(ая) действительно дышал(ла), пойдем, сказала, дура здоровенная, погуляем. Вместе спустились оставшийся пролет, и Лиза открыла подъездную дверь, нажав на кнопку домофона. Иди шляйся, напутствовала животину, иди. И сама вышла следом. Интересно, если ты не погуляла, значит, тебя некому было выпустить, открыть дверь? Тогда как ты попала в лифт, и кто нажал кнопку нужного этажа? Сама? Носом? Лапой? Силой мысли? А если тебе нажал кнопку какой-нибудь добрый человек, то почему ты не пошла домой, а спустилась? И куда делась негритянка? И сколько еще можно мучиться, жить одной, вставать по утрам и пить этот одинокий ненавистный чай на кухне? А где знакомиться? Не на улице же… Может, в ночной клуб сходить? О, господи… А белые джинсы на ней хорошо смотрелись, не многим идет белое…
Четьи Минеи
Приехала в шесть утра и сразу принялась за работу. Насчет жилья она еще накануне решила – гостиница дорого, лучше договориться с «Жильем на час». Высмотрела в интернете телефон, позвонила, перетерла. Да, отвечают, конечно, все будет хорошо, приедете, вас встретит горничная, все покажет и объяснит. Ключи там, простыни с одеялами. Улица Тимирязева, дом четыре. Или двадцать четыре или двадцать пять – плохо расслышала, подумала, что потом уточнит. С вокзала поехала в магазин, точнее пошла, они в этом городке новую точку открывают, вот Лиду и послали все организовать. Как пришла, принялась развешивать товар – кофточки, лифчики, трусы, колготки, прилавок с бижутерией. Помогали две девочки из местных – будущие продавцы. Весело дело шло, на энтузиастическом подъеме. Песни пели, смеялись, не заметили как день пролетел. Когда спохватилась, уже пора гостиницу искать, точнее дом на Тимирязева четыре или двадцать четыре, или двадцать пять, она точно не помнит. Спросила у девчонок, те махнули рукой, сказали, здесь недалеко, отсюда выйдете, прямо, потом направо, потом опять прямо. Мы проводим, предложили, но Лида отказалась, устали девчонки, что их гонять туда-сюда. Сама пошла, но перед этим позвонила, конечно. Мужской голос отвечает, Тимирязева четыре, да, все правильно, только там занято. Как это? – удивилась Лида. Ну, так, простите, накладка вышла, но мы вам еще лучше нашли, почти в самом центре, на втором этаже, однокомнатная со всеми удобствами. Диктуйте, просит Лида. Улица Витгенштейна, дом шесть. Кого? зачем-то уточнила Лида. Витгенштейна, ответили на том конце, Людвига Йозефа Иоганна, философа, разработчика доктрины логического атомизма. Господи, пробормотала Лида, ни о каких философах витгенштейнах, а тем паче атомизмах, в жизни не слыхавшая, господи, спаси и помилуй. Любимым чтение Лиды на ночь, были – бабушкины Четьи минеи. Ладно, уточнила как проехать и отправилась. Плутала недолго, нашла нужный дом, подивилась провинциальной мрачности и нелюдимости центра города в столь относительно ранний час, поднялась на второй этаж и позвонила в нужную дверь. Открыла горничная, полная дама лет шестидесяти, приятно улыбнулась и провела по квартире, точнее показала ванную, кухню и одну из комнат. А там рабочие жили, сообщила про вторую, большую комнату, так что вам лучше здесь, и чище и удобнее, ну я пошла? Все было так быстро, что Лида только и успела кивнуть головой. А потом оглядеться. Она стояла посередине маленькой комнатки, в которой имелись: кровать у стены, комод с фотографиями в рамках на крышке (плюс вышитые вручную салфетки), платяной шкаф с перекошенной дверцей и отрывной календарь на текущий год. Прошлась по коридору, заглянула к рабочим – четыре поставленные друг на друга койки, вернулась в «свою» комнату, села на кровать, потрогала рукой тоненькое одеяльце, тяжело вздохнула, затем вышла на кухню и оглядела бедный ряд тарелок в висящей над мойкой сушилке. Через мгновение она с нежной и душераздирающей четкостью увидела двух стариков, умерших в этой квартире, друг за другом, в течении нескольких последних месяцев. Эти салфеточки, вышитые бабушкой, этот календарь, обрываемый аккуратным дедом, эти старые выщербленные тарелки, фотографии внуков, этот быт. Господи, повторила она в третий (или тридцать третий) раз за сегодняшний день, что же это? И пошла на улицу, где в ближайшем киоске купила четвертинку водки. Хорошая? спросила у мальца в амбразуре, чего? удивился тот, ничего, ответила Лида. В пакете у нее лежала мясная нарезка, привезенная из дома, айда на вокзал, сказала она своему отражению в стекле киоска, пересидим как-нибудь. Отражение согласно кивнуло головой. И они пошли.
Крокодил Гена
Гена Ивлев с женой Тамарой пошли на рынок. В неурочный день – среду. Так получилось, что у обоих выпал выходной, вот они и решили сходить затовариться. Пока гуляли вдоль рядов, Гена заприметил лоток с книгами и выбил из Томы торжественное (и снисходительное) обещание позже, перед тем как идти домой, вернуться покопаться в книжках. Сам-то Гена, понятно, небольшой любитель по рынкам ходить, в отличии от жены, которой дай волю, с восьми до восьми будет тусоваться среди лотков и прилавков, споря с торгашами. Гена же в выходной предпочитает полежать на диване с книжкой. Что-нибудь в жанре фэнтези, про попаданцев там или еще каких деятелей. Очень он любит истории про современников, угодивших в прошлое, на русско-японскую войну, например, или на Великую Отечественную. Только врут авторы много, чует Гена всем сердцем, что врут, а знаний уличить некомпетентных сочинителей не хватает, поэтому относится снисходительно. Читать-то интересно – захватывает, иные таких кренделей повыписывают, аж дух спирает от восторга. И сейчас тренированный глаз Гены выхватил на лотке нужные обложки. Может, я по-быстрому гляну, а, Том? Закидывает, не выдержав напряжения, удочку Генаша. Ну, иди уж, разрешает незлая, по сути, женщина Тамара. И Гена в два скачка подлетает к лотку, а Тома барражирует невдалеке, разглядывая не особо нужные ей баклажаны.
За лотком сидит барышня, считай что ребенок, читает что-то женское в мягкой обложке. Кхм-кхм, кашляет деликатный Гена, и берет в руки книгу. Сколько стоит, интересуется. Там написано, отвечает барышня, не удостаивая Гену особым вниманием, сидит как сидела, уткнувшись в свою книжку. Гена находит на последней странице написанную шариковой ручкой цену, остается доволен и протягивает руку к следующей книжке. Барышня, наконец, поднимает глаза, потом опускает – диагноз ясен. Гена же боковым зрением видит Тому, похоже, начавшую раздражаться десятиминутной задержкой победного продуктового марша, быстро хватает еще пару фантастических боевичков и протягивает барышне все три штуки со словами – вот эти. Та лениво смотрит написанные цены, считает в уме и объявляет сумму – четыреста шестьдесят рублей. Гена лезет за кошельком, раскрывает его, видит, что денег мало и поворотом головы, всем корпусом, выражением глаз отчаянного пионера, просит Тому, добавь, а, не хватает. Тамара подходит, интересуется, сколько? Шестьдесят, ну или сто, докладывает Гена. На, она протягивает ему деньги. Гена берет, складывает вместе со своими и отдает продавщице. Погодите, сдачи найду, говорит барышня, почти ребенок и, вместо того чтобы стрельнуть мелочи у дородных с утра уже распаренных баб за соседними прилавками, выходит из-за лотка. Идет вдоль рядов в направлении здания администрации рынка, скрывается за углом. Сколько можно ждать? тут же начинает Тамара.
Проходит минут пятнадцать-двадцать, солнце поднялось еще выше и начинает печь, легкий ветер шевелит страницы оставленной барышней книжки, разноголосый человеческий гомон сливается в общую музыку жизни. Если отвлечься от ситуации, то, при правильном усилии, в воздухе можно различить негу и благодать. Но Тамара приближается к стадии расщепления ядра, а Гена беспомощно смотри себе под ноги. Одни люди покупают, другие продают, никому нет дела до Гены, Томы, ушедшей продавщицы и трех книжек, лежащих на лотке с краю. Бери, и пойдем, приказывает Тамара, черт с ней, со сдачей. Причем здесь сдача, вдруг вскидывается Гена, я так не могу. Как? Так. Как «так»? Так, что эта малявка меня оскорбила. Я дождусь и все ей скажу, что она должна иметь сдачу приготовленную заранее! А не ходить неизвестно где по два часа! У-у-у, узнает симптомы опытная Тома, все, заканчивай, бери книги – мы за них заплатили, и без скандала иди за мной, правдолюбец. Я дождусь, упирается Гена. Да и черт с тобой, легко соглашается его жена, дай-ка мясо. Тома берет из рук Гены сумку со скоропортящимися продуктами, щурится на солнце и уходит. Напоследок, не оборачиваясь, говорит, дурак, право слово.
Гена продолжает ждать. Сумки с овощами он поставил на землю, прислонив к книжному прилавку. Большой пакет стоит не очень ровно и под собственным весом кренится еще больше. Из него выкатывается вилок капусты, падает в пыль.
Гена ждет.
Девушка в красном
Стиль такой – красные колготки, красные туфли, красная помада. Ее, конечно, все знают и с каждым годом устраиваться на работу все труднее. Отказывают уже напрямую, говорят, нет, Валя, продавцы не нужны. Как же, удивляется она, у вас же объявление висит? Висит? в тон подхватывает хозяйка очередного торгового места, снять просто забыли, сейчас уберем. И, буквально, сдирает бумажку с криво написанным призывом. Но огромных магазинов, типа – торговый центр, вокруг полно и шанс все-таки есть. Если не успеют предупредить, если даст сбой местный телеграф. Обычно не дает, но в жизни всякое бывает. И тогда она приходит нарядная, мило улыбается яркими губами, договаривается и заступает. Пересчитывают товар, трут за нелегкую жизнь самостоятельных женщин, сетуют на конкуренцию и расстаются довольные друг другом. На следующий день Валя, как всегда ошеломляюще раскрепощено одетая для женщины средних лет давно перешедшей роковой рубеж, сияет за прилавком. И все бы хорошо, да не хорошо. Пожилым девушкам, выбирающим наряды, ее оптимизм не нравится. Они даже находят его (ее) вульгарным. Но не все, некоторым наоборот – ее тон (задушевный) личит. Вот это вот, да? спрашивает очередная дама, выглядывая из примерочной и демонстрируя наряд. Женщина, подтверждает Валя, вам – в самый раз и так молодит. А что еще даме надо, как услышит про «молодит», тут же тает и лезет за портмоне.
В обед Валя, гордая и независимая, шествует в столовую – далеко ставит красную ногу, высоко задирается короткая юбка. Товарки вокруг шипят. Вале все равно, она берет полпорции первого и салатик. Присаживается одна у окна, ест, смотрит на улицу. За окном жизнь, понятная и загадочная. Загадочного больше чем понятного. Вчера, например, около мусорного бака к ней подошла собака и предложила прогуляться по садику, разбитому возле школы. Благодарю вас, ответила собачке Валя, и они пошли гулять. Хотя и это понятно, грустно собачке одной, вот она и ищет компанию, а Валя самая подходящая, такая же одинокая душа. Погуляли они тогда прекрасно, Валя даже позвала собачку в гости, пойдемте, сказала, ко мне, поедим чего-нибудь, телевизор посмотрим. Спасибо, конечно, ответила та, но – дела. И убежала, махнув на прощание хвостом. А Валя снова осталась одна, но тут новая услада – на липе распустились почки, и можно было все утро, в свой законный выходной, любоваться пробуждением первоцвета, как японка сакурой. Налюбовавшись, назавтра, умиротворенной и уравновешенной, идти на работу. Снимать с «плечиков» одежду, подавать покупательницам, хвалить и ублажать. Потворствовать.
И все бы, как говорилось выше, хорошо, но в конце рабочего дня, в кассе не хватает какой-нибудь не очень значительной, но гнусной ерунды – рублей двести-триста. Валечка, интересуется хозяйка, вот посмотрите: столько-то выручки, столько-то ваша зарплата, а столько-то недостает. Да? Валя смотрит сквозь и вдаль. Да, подтверждает хозяйка. Надо же, видать покупатели недоплатили… или охрана балуется, предлагает вариант Валя. Хозяйка недоуменно разводит руками и списывает недостачу на случайность, черные дыры и полную желтую луну. А на следующий день телеграф восстанавливает работу, и кто-нибудь выкладывает всю подноготную. Валя, надменно и обиженно поводя головой, покидает негостеприимный прилавок.
А значит опять искать работу.
Сами мы местные
Такая история, с одной стороны, у Андрея Жильцова верхние соседи буйные – пьют, гуляют от души, а с другой, старинный друг – полицейский офицер в местном отделе и приличном звании. Вот он Андрюхе и говорит, ежели что, звони, приедем, разберемся. А как тут звонить, когда соседи в России, бывают, можно сказать, ближе родственников и дороже жены. Правда, бывают и наоборот. Эти: папа Коля и сынок Коля (с фантазией на имена не очень), когда в себе, ничего ребята, смирные, а когда в говно, невыносимы. Чаще (практически всегда) бывают в говно. Последний раз пили четыре дня подряд с подвывертом – резкими вскриками ночной порой, крушением остатков крепкой советской мебели и систематическими звонкими ударами по батарее центрального отопления. Ребята, сказал им не спавший три ночи Андрюха в открытую дверь, понимая всю безнадежность вопроса, зачем вы так, драгоценные? Пшел нах, отвечал старший Коля, а младший подтверждал слова папаши, ударяя мосластым кулаком по дверному косяку. И они шли продолжать пить на кухню. А Андрей вздыхал, вытаскивал из кармана мобильник и звонил другу Жене. Евгений Николаевич? Это я. Ага. Опять. Хорошо, я понял. Я не знаю, как другие, может подтвердят, а может нет, ты же знаешь какие сейчас люди. Он отключал телефон и думал, что не впервые за сегодня сказал глупость, люди такие не сейчас, а – вообще. Да и какая разница, когда и где быть равнодушным. Чем он лучше других? Ничем.
Мужественный Евгений Николаевич приезжал лично, из уважения к другу, чуть ли не собственноручно паковал и приземлял нарушителей. К тому же в этот раз у тех было подкрепление, явился собутыльник – молодой человек неопределенного возраста и занятий. С яркой внешностью тусклого алкоголика, с глазами мутными от рождения, густым, но коротко стриженным волосяным покровом и фиолетовым языком чау-чау. Вел себя соответственно.
Мне все равно, хоть насмерть упейтесь, внушал полицейский мужичкам, но чтоб тихо. Короче, еще одна жалоба от гражданина Жильцова и сядете плотно. Кто за что. Вот ты, например, Евгений Николаевич тыкал пальцем в младшего Коляна, за наркоту. А ты, палец перемещался на старшего, за…, допустим, цветной металл. С тобой потом решим, обещал гостю. Я в органах двадцать пять лет, опыт накопил колоссальный. Вам понравится, неожиданно добавлял он и смеялся. Потом командовал сотрудникам, забирайте. Бедолаг уводили, а Евгений Николаевич, придя в отдел, как человек добросовестный, прогонял каждого через центральный компьютер – мало ли чего. И не зря, потому что к гостю, оказывается, накопилось несколько вопросов по делу об угоне. Это ж надо, радовался полицейский, какой подарок коллегам, будут должны. И звонил Андрею, рассказать. А тот удивлялся, да ты что? Не может быть? Может, может, Андрюха, хороший сыщик он же, как ветер – везде успевает. Метафоры про ветер Андрей не понимал, а думал о странной судьбе человека, пусть и преступника, сродни глупому анекдоту про «ничего себе за хлебушком сходил». Соседи же, немного очухавшись (протрезвев) в узилище, возвращались домой покорными и ласковыми, несмотря на лютое похмелье, на вопросы отвечали медленно, старательно, глаза прятали в себя. Прости, просили Андрюху, гражданин Жильцов, бес попутал. Трогательно шевелили пальцами в воздухе. Бог простит, отвечал Андрюха. И Бог прощал – ему все равно.
Ты, я и Достоевский
Здравствуй.
Это письмо к тебе, ты подумаешь, будто не к тебе, но на самом деле к тебе.
Ты же (все) знаешь.
Любовь такая штука, что ее приход понимаешь (уже не ждешь и, слава богу) не сразу. Может, возраст виноват, а может, не желание испытывать боль, что неизбежна (все же обязательно кончится плохо, и кончается). Иногда, кажется, – так очередное чувство симпатии к близкому по духу человеку (в конце концов, тоже большая редкость) на отрезке времени равном его же удаленности от подлинной страсти. Больше дружеское и теплое (как розовый слон), чем роковое (как дуэль Пушкина), а о том, что это любовь, понимаешь, потеряв ее. Ну да, ну да, что имеем не храним, потом плачем.
Я ее потерял.
И я ее люблю.
То есть, что получается: думаешь о ней круглосуточно, каждую секунду, сверяешь любое действие (вплоть до утреннего туалета), и постоянно кажется – сейчас умрешь, если ее не увидишь, не коснешься руки. Но не видишь, не касаешься и не умираешь. Потому что умереть от любви трудно (хотя и возможно, если верить некоторым авторам). Писать о любви нечего – все банально и заурядно. Если пробуешь уйти от штампа (штамма любви?) или врешь (приукрашивая) или не врешь – молчишь. Но она есть (как это не нужно и как легко без нее). Вообще, врешь много. Даже когда не врешь – врешь. Слов подлинных нет. Что ей сказать? Я люблю тебя? И навек изменить пространство вокруг? Но она ответит: мы это понимаем по-разному. И нечего возразить. Но она ответит: раньше надо было. И нечего противопоставить. Но она ответит… или не ответит совсем.
Выполнять привычные действия: есть, пить, спать, работать. Но все не так, все неправильно, штамм любви (точнее ее невзаимность) разъедает действительность. Действия становятся вязкими и бесперспективными – впереди (без любви, без тебя) нет будущего, нет воздуха (а иметь будущее очень важно, когда его нет, нет самой жизни). Можно строить сколько угодно планов, но все они останутся планами, проведешь (проживешь) полжизни (треть оставшейся) в мечтах. Ничего не воплотится. Оказывается, без тебя не воплотится ничего (хотя, я и так это знал). Ни наше негулянье под луной, ни солнце не у нас над головами, ни кофе в том кафе на улице не-помню-кого. А раз не воплотится, то и жить дальше нет смысла. Но смысл есть. Сейчас он мне не ясен, но он есть. Должен быть.
(И обвинять некого (ни тебя же, цитируя про отсутствие прошлого у женщин), разве себя самого).
Потому что с возрастом, если долго думаешь об этом, перестаешь бояться (но не зарекаться, о нет): тюрьмы, сумы, смерти… Но не любви.
Значит, смысл есть.
Возможно, смысл в постижении банальностей. Например, что не делается, все к лучшему. Или – все происходит единственно по воле Его. Или – пошлости нет, есть другой (отличный от твоего) взгляд на знакомые вещи. Или – любовь не умирает… Вот здесь близко к истине, она действительно не умирает (если так больно, значит жива?).
В заключение, несколько слов о себе.
Я думаю, что отдал долг обществу и теперь могу жить, как хочу: не пить, не курить, не покупать машину, не смотреть телевизор, не брать кредитов, не любить людей. Я учился в школе и с трудом (спасибо маме с папой) закончил десять классов. Поступил в институт (потому что учиться дальше полагалось), но был тут же отчислен за неуспеваемость. Служил в армии (а кто тогда не служил), потому что был признан годным (а кто не был). Сидел в изоляторе временного содержания, но был признан не нужным (как шутила директриса школы: с такой характеристикой тебя и в тюрьму не возьмут). Я по-честному (как полагалось советскому мужику) спивался и четыре раза лежал в дурдомах (и еще три раза в «просто больницах», но по тому же поводу). Работал на тяжелом производстве и был среди лучших (тут я не уступлю). Я все попробовал (выполнил, согласно социальному договору) и нигде не пригодился.
Я вам ничего не должен, люди.
Охарактеризовать меня, с учетом небольшого прогнозирования будущего, если воспользоваться традиционными костылями в виде цитаты из русского классика девятнадцатого века, можно следующим образом.
Федор Михайлович Достоевский:
«Общества он был смешанного разумеется, во всяком случае “тузового”. Но всё было впереди, время терпело, время всё терпело, и всё должно было придти со временем и своим чередом. Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь. Здоровье, цвет лица, крепкие, хотя и черные зубы, коренастое, плотное сложение, озабоченное выражение физиономии по утру на службе, веселое в вечеру за картами или у его сиятельства, — всё способствовало настоящим и грядущим успехам и устилало жизнь его превосходительства розами».
Как-то так, детка.
И, конечно, – я люблю тебя.
В оформлении использована работа художника Александра Данилова(Нижний Новгород).
[divider]
Олег Макоша
Нижний Новгород