TOP

Площадь Свободы, бывший Верхний Рынок

Владимир Некляев

 

Площадь СвободыОтрывок из романа «Автомат с газировкой с сиропом и без».

– Из кого ничего не выбить, того не бьют, – говорит мне Соломон Моисеевич на мое повествование о том, как я чуть не оказался на том свете. – Разве что случайно. Стоишь на улице, кто-то подходит: «Чего тут стоишь?» Ты и ответить не успеешь, потому что еще не знаешь, чего тут стоишь, а тот, который подошел, – бац! Или в морду тебе, или еще куда ни попадя. И дальше пошел по каким-то своим делам. Не очень-то ему, оказывается интересно, чего ты тут стоял.
Я слушаю Соломона Моисеевича и согласно киваю головой, потому что уже сам догадываюсь: люди людей на этом свете примерно так же интересуют, как и на том. Ну, если иметь в виду людей такими, какие они есть на самом деле, а не какими притворяются.
Притворяться, как ни странно, куда легче, чем быть самим собой. Поэтому и щемятся все в актеры… То в войну, то в мир играть.
Полковник, о котором разговор впереди, говорит, что актер – это тот, кто не знает, кто он такой. Если он, разумеется, не провизор, который знает, что он провизор. А Костя Ворон с Полковником не согласен. «Сам о себе, – говорит Костя, – никто ничего не знает. Даже провизор. Но не все же – актеры».
«Ты хоть понимаешь, что ты сказал? — спрашивает Костю Полковник, пытаясь даром, не бросив монеты, выбить из автомата газировку, но кулачок у Полковника маленький – и автомат только слегка вздрагивает, шипя потихоньку, а воды не дает. – Чего о себе может не знать провизор? Вот ты спроси у Соломона Моисеевича: чего он о себе не знает?
«Но ведь Соломон Моисеевич не провизор…», – растерянно смотрит Костя на Полковника, которому все равно, что там знает или не знает о себе Соломон Моисеевич, и только ради того, чтобы Костя помог ему газировку выбить из автомата, Полковник говорит: «Но мог им быть…».
«Гух!» – бьет Костя – и вода с шипением струится из автомата.
Мало кого так били, как тот первый в Минске автомат с газированной водой. И только потому, что из него можно было что-то выбить. Не Бог знает что, стакан воды с сиропом или без, но все-таки….
После хрущевской денежной реформы стакан газировки без сиропа стал стоить не десять копеек, а одну, с сиропом – три. С сиропом вообще редко кто выбивал. На моей памяти только Костя Ворон. И только однажды. Или, может, раза два. Но он был здоровый. У-у-у, какой здоровый был Костя Ворон! Когда Ася от него в автобус впрыгнула, чтобы к Гурику поехать, это было на Круглой площади, на конечной остановке первого автобусного маршрута, так Костя схватил автобус за задний бампер и держал его. Автобус газовал, пока бампер не оторвался.
А тут какой-то автомат с газировкой… Он почти каждый день ломался – и его почти каждый день ремонтировали.
Стоял он на площади Свободы, на спуске к Немиге, куда перенесли его с проспекта Ленина от магазина под часами, шестого продовольственного, в котором и начали продавать минчанам пенистую воду с сиропом и без. Почему перенесли, никто не знал. Но все догадывались: это чтобы ларек снести, в котором раньше мясо продавали. Мяса на всех не хватало, и чтобы его стало больше, весь Советский Союз засеяли кукурузой, после чего мясо совсем пропало. Ларек стоял пустым – и в нем стали продавать газировку. Минчане подходили, выпивали и спрашивали: «А закусить?» А когда ларек снесли и автомат вместо него поставили, так у кого о чем спрашивать? У автомата?
И однажды он исчез. Все подумали, что его увезли, чтобы вообще ничего не напоминало про ларек с мясом. Но я знал: он исчез сам. Чтобы не мешать Соломону Моисеевичу, который из-за него стал безработным и написал жалобу в Центральный Комитет Коммунистической партии Беларуси на Минский городской исполком депутатов трудящихся и КГБ.
Я нашел пропажу на Берестянской, во дворе дома, где аптека. Сказал, что Соломона Моисеевича не стало – и теперь они друг другу не мешают. Ни автомат Соломону Моисеевичу, ни Соломон Моисеевич автомату. И никто уже и не вспоминает про ларек.
Вот в том ларьке на спуске от площади Свободы к Немиге, в котором раньше продавали мясо и на месте которого, когда пропало мясо, автомат с газировкой поставили, ежедневно крутился возле краников с водой и сиропом Моисей Соломонович Бланк. Худощавый, с перекошенными плечами и похожей на тыкву, облысевшей ото лба до макушки, головой. Суетливый, он высовывался и высовывался из окошка ларька, как кукушка из часов.
Или как скворец из скворечни.
Сейчас можно сказать, что он вообще высовывался из времени.
Еще более суетливыми, чем сам Соломон Моисеевич, были его руки, которые жили, казалось, отдельной и одна от одной, и от Соломона Моисеевича, жизнью. Если кто-то воду без сиропа просил, то для этого обе руки не нужны были. Одной рукой крутя краники, Соломон Моисеевич другую вскидывал, как бы прося внимания, чтобы из окошка ларька сразу же начать речь.
Ку-ку!
А говорить он мог о чем угодно… Вот будет стоять на площади Свободы, на спуске к Немиге, изнемогая от жажды, очередь за водой, а Соломон Моисеевич будет вещать, высовываясь в окошко:
– Головы вам напекло! Так ничего ж у вас, где головы! Пусть на шляпу, на кепку жалеете, но есть же тюбетейки! Их же гору в ГУМ завезли, будто тут Туркмения! До ГУМа же две минуты ходьбы! Рубля не стоят, шестьдесят копеек! Двадцать стаканов воды с сиропом! Так вы сиропом захлебнуться готовы, а головы пусть печет до смерти! А зачем вам сироп без голов? Пусть даже ананасовый! Ни о чем же не думаете! А обо мне думаете: пристроился краники крутить! И в голову ему не печет! Раз крутанул, не долил – копейка! Два крутанул – две! Так за день же!… Не одну тюбетейку купить можно!.. И хоть бы кто подумал, что я наливаю не меньше, а больше! Никто! Никто! Никто и ни о ком в этой стране лучше не подумает! Только хуже! И пока так будет, я буду крутить, а вы без тюбетеек ходить и головы жечь! Нет на вас товарища Сталина!
– А Сталин тут причем? – не уловив логики в последних словах Соломона Моисеевича, вдруг высовывается мужчина из очереди и тут же, настороженно оглядываясь, жалеет, что приспичило ему спросить про Сталина, потому что зачем было одному высовываться, когда все остальные пьют воду и молчат.
– При товарище Сталине вы все в тюбетейках ходили бы! – отрезает Соломон Моисеевич, и поскольку очередь не возражает, хотя никто не понимает: почему в тюбетейках, если Сталин – грузин? – Соломон Моисеевич продолжает свою речь: «Если хотите знать, я с 17 ноября 1937 года сильно невзлюбил товарища Сталина. И вовсе не потому, что он исказил линию товарища Ленина. 17 ноября 1937 года забрали и неизвестно куда дели моего брата Изю. Мой брат Изя был поэт, а товарищ Сталин был кто? Товарищ Сталин был товарищ Сталин. В семинарии он стихи сочинял, а кто их читал? Вы читали? – спрашивает Соломон Моисеевич настороженного мужчину, который уже не рад, что ему пить захотелось. – Никто не читал. А стихи моего брата Изи вы можете почитать, у меня книжки есть…- И продав вместе с газировкой пару книг брата Изи, Соломон Моисеевич заканчивает речь.
— 25 февраля 1956 года вдруг выяснилось, что товарища Сталина не любил не только я, но и Первый секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР товарищ Никита Сергеевич Хрущев, который осудил товарища Сталина за культ личности. И что с того? Думаете, нашелся неизвестно где подевавшийся брат мой Изя? Нет, не нашелся неизвестно где подевавшийся брат мой Изя. Зато простой советский человек, майор Юрий Алексеевич Гагарин первым взлетел в космос. Салям алейкум! – высовывается из ларька Соломон Моисеевич и делает движение рукой, будто снимает с головы тюбетейку.
Почему салям алейкум?… Потому что в ГУМ тюбетейки завезли?…
Костя Ворон как-то сказал Соломону Моисеевичу, что тот похож на Ленина, только без бороды. «А я его родственник, – высунулся из ларька Соломон Моисеевич. – Только про это никому!» И за то, что Костя разглядел в нем родственника Ленина, Соломон Моисеевич налил Косте стакан газировки с ананасовым сиропом.
Нигде в городе не было таких сиропов, как у Соломона Моисеевича! Кроме привычных яблочного или малинового с вишневым, еще и абрикосовый, апельсиновый, ананасовый. Ананасов в Минске никто в глаза не видел, а сироп ананасовый у Соломона Моисеевича был.
И еще была у него дочь Ася.
Ни у кого в Минске не было такой дочери, как у Соломона Моисеевича! Высокая, мраморно белая, с зеленоватой грустью глубоких, самих в себе затаившихся, глаз, над бездонной глубиной которых полыхал пожар огненных волос – вся не в отца. А в мать ли – неизвестно, потому что мать ее, Соня Лямпель, погибла в минском гетто, едва успев родить дочь, которую вырастил Соломон Моисеевич, чтобы Костя Ворон сгорал в пожаре ее волос.
И не он один.
Как только Ася в белом платье, на котором золотом плавил огненный вихрь ее волос, появлялась около ларька, так даже в прохладные дни, когда никому пить не хотелось, не заканчивалась очередь умирающих от жажды. С Асей Соломон Моисеевич мог бы продавать газировку даже зимой, если б она не замерзала. Но и ледяную воду пили бы, льдом хрустели бы, если бы Ася около ларька стояла. Как-то Аси в Минске с неделю не было, в Австрию, в Вену к родственникам ездила, так народу сразу меньше стало: никакой очереди даже в жару! Из Вены Ася привезла кока-колу, про которую мы пели: «Не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу…»,  хотя сами кока-колу никогда не пили и, как оказалось, могли и не пить – что там та кока-кола в сравнении с шипучей водой с сиропом из ларька Соломона Моисеевича!…
В день, когда Костя узнал в Соломоне Моисеевиче родственника Ленина, около ларька мы стояли втроем: Костя, Ася и я. К нам приближался Ас, но он был еще далеко. Так далеко, что вряд ли мог услышать то, что сказал Соломон Моисеевич о своем родстве с Лениным. Хотя кто его знает, на каком расстоянии слышат летчики, у которых небесное здоровье. Даже, если они бывшие.
Ас ходил в шинели с погонами генерал-майора авиации. Под шинелью – засаленный, заштопанный гражданский пиджак поверх чернильно-синей майки. Поэтому шинель он никогда не расстегивал. Заходил в кафе «Весна», где его чаще всего можно было встретить, представлялся всеми своими прозвищами: «Ас! Генерал! Мертвая петля!» – и ждал, когда нальют. Если не наливали долго, вставал среди зала и начинал свистеть, имитируя полет пуль с осколками. Это у него здорово получалось: страшно, как на войне. Если был в кафе кто-нибудь новенький, то, впечатленный, приглашал Аса к столу.
Каждый раз Ас просил одно и то же – стакан портвейна «Агдам». Выпив, каждый раз одно и то же рассказывал: сколько и как насбивал самолетов – немецких и американских. «Он мне в хвост, а я в мертвую петлю…»
Новенькие в кафе бывали редко, потому наливал обычно Асу Костя Ворон, или американец, у которого и одно из прозвищ было такое же – Американец. И он действительно был американцем. Тем самым американцем, с которым познакомились мы на танцах во Дворце профсоюзов.
Американец спрашивал Аса, наливая:
— А где ты сбивал американские самолеты?
Ас нес несуразное…. Американец гладил колени Марины, Асиной подружки, которая работала в больничной аптеке и приносила американцу, которого звали Аликом, таблетки, чтобы не болела от нашей советской жизни его американская голова. Гурик внимательно всех слушал… Гурик дружил с Костей, любил Асю – и был приставленным к американцу гебистом. Он подозревал, что американец наливает Асу, чтобы выведать у того советские самолетные секреты.
Ас говорил:
— Я сбивал ваши самолеты везде, потому что вы, американцы, засранцы!
Пьяный американец с акцентом, а поэтому, казалось, не так уж и противно, матерился и вместе с Асом обзывал американцев засранцами, но не соглашался, что он точно такой же, как они, потому что все американцы были за капитализм, а он – за коммунизм. Мы тоже были за коммунизм, мы его даже, незнамо как, строили, и американец пытался понять – как? – но как мы про тот коммунизм, сами не представляя, что это такое, ему ни объясняли, так и не понял. Он приехал из Америки сначала в Москву, потом в Минск, женился на Марине, вернулся со своей советской женой в Америку и убил там своего американского президента. Не из-за того убил, что все американцы – засранцы, которые не хотели строить коммунизм, а из-за ревности к Марине, которая, приехав в Америку, влюбилась в американского президента. Американский президент был похож на чубатого Толика, и Марина вырезала портреты президента, похожего на ее первую любовь, из всех журналов и газет, писала ему письма. Однажды даже ответ получила. Ну, так она говорила, что получила ответ, но не говорила, какой…
Ас ждал, пока американец нальет, и только тогда, когда тот наливал, продолжал:
— Ты знаешь, какие у нас самолеты?.. Вот, смотри, – он брал вилку. – Вот эти зубцы, это, значит, четыре реактивных двигателя. И каждый их них может менять направление тяги. Поэтому, вот так, смотри – сгибал Ас зубцы алюминиевой вилки в одну сторону, – я могу лететь вперед, а вот так – поворачивал он зубцы в другую сторону, – назад.
Американец спрашивал: «А боком можешь?..», — и захмелевший Гурик, сурово глядя на напившегося генерала, прикладывал палец к губам: «Тс-с-с!» Он наклонялся к Асу и шептал на ухо: «Я, старший лейтенант комитета госбезопасности, говорю вам: т-с-с-с!..»
Когда американец, которого Марина звала Аликом, а настоящее имя которого было Ли Харви Освальд, вернулся в Америку и убил своего американского президента Джона Кеннеди, Гурик сказал Косте, выпивая в кафе «Весна»: «Видал, как мы сработали».
Гурик не собирался долго оставаться лейтенантом, пусть даже старшим. Он хотел как-нибудь быстро-быстро – неизвестно, как, но быстренько – стать генералом и занять в здании КГБ главный кабинет, в котором он попивал бы ирландский или английский виски, покуривал бы американские сигареты и поплевывал бы из окна на Ленинский проспект.
Здание КГБ было недалеко от кафе «Весна» на Ленинском проспекте. Почти напротив. Ас всегда проходил мимо него строевым шагом.
Никто не знал фамилии Аса, не мог назвать его имени. Ас. Генерал. Мертвая петля. Городской сумасшедший. Неотделимая часть минской жизни последних лет оттепели, весенний запах которой едва доносился до Минска из Москвы, перетекал с левого берега Свислочи на правый, от Круглой площади до площади Свободы, плутал по улицам Маркса и Энгельса, и, извиваясь, терялся в псевдоантичных колоннах театра Юного зрителя, со ступеней которого звучали речи об оттепели и читались стихи, которые любил слушать Алик: не то американец, не то инопланетянин.

Перевод с белорусского Ларисы Михальчук.

На снимке. Минск, площадь Свободы.
Фото Александра Росина.

[divider]

Владимир Некляев
Минск

1 comment. Leave a Reply

Highslide for Wordpress Plugin