С чего начать – даже не знаю… Колбасы – пять сортов вареной и три копченой. Сервелат, салями. Ветчина рубленая и просто ветчина. Сыры – «Нежный», «Голландский», «Костромской», «Российский», «Пошехонский», какой-то еще с зеленой плесенью. Потом – яйца куриные трех категорий и перепелиные в коробочках. Масло сливочной по 250 и 500 г, а так же сколько хочешь – от большого куска. Маргарины различные. Растительное масло в пластиковой таре. Жиры… (more…)
Пурга свирепствовала уже третьи сутки. Ледяной ветер, не утихая ни на минуту, гнал на восток бесчисленные волны снега, словно задавшись целью стереть всякие следы жизни, восстановив повсюду непорочную белизну арктической пустыни. Голые ветви редких кустиков, еще поднимавшиеся кое-где из-под снега, вздрагивали под его яростными секущими порывами. Казалось невероятным, чтобы хоть какое-нибудь живое существо, даже и приспособленное самой природой к жизни в этих суровых краях, в такую погоду выбралось из своего логова в бушующую снежную мглу. (more…)
“Акварельные строчки, в которых раздумья сплетены с философскими истинами. Маша пишет просто и настолько хорошо, что порою вязь её строчек завораживает”.
Евгений Минин
[divider]
Из лучших мира этого, из лучших –
на всякий случай призовёт господь
и в микроскоп, как левенгук изучит
крыло, глазок, измученную плоть. (more…)
Надин дом в Слободе самый нарядный.
Осенью из-за Надиного забора выплескивает на улицу сладкая, румяная красота – рыжие брызги нежинской рябины, мармеладный морок черноплодки, невозможно, немыслимо ладные райские яблочки – прозрачное светлое золото, и боярышник каплями киновари на черных масляных листах. Хохлома.
А Надьку Хохломой прозвали за расписную калитку. Справив сороковины отцу – мать умерла давно, Надька первым делом вынесла на помойку отцовы чумазые тряпки, потом отшкурила унылую старую древесину и разрисовала цветами-ягодами – крупными, щекастыми, в трех красках – желтой, красной, черной. Вывела хитрые завитушки, вскрыла мебельным лаком на два слоя, и разожглось на Надькиной улице лето на все сезоны – хоть в дождь, хоть в грязь, хоть в мартовскую сивую метель. (more…)
Ефим Гаммер
Иерусалим
В детстве я мечтал повзрослеть. А, повзрослев, окунулся в детство.
«Меняю старость на молодость!» – сказал я себе в 53 года, и ринулся в бокс.
Одиннадцать последних лет я отмахал на ринге. Сбросил 16 килограмм веса, вернулся в легчайшую категорию, оброс чемпионскими медалями, побеждая год за годом мужиков и пацанов, годящихся мне чуть ли не во внуки. И в результате установил мировой рекорд, который вряд ли будет побит в будущем.
А сейчас, накануне своего 64-летия, я поднимаюсь на серый помост под яркий свет ламп, чтобы снова, уже в двадцать второй раз, отстоять свое, казалось бы, неизменное право называться чемпионом вечного города Иерусалима. (more…)
Пианино в огромном репетиционном зале звучало призрачно. Квакающие аккорды плохо настроенного инструмента ударялись о зеркальную стенку и подвывали от боли. Резкий голос педагога-репетитора Галины Николаевны напоминал эхо в бане.
Матвею пришлось долго уговаривать Галину Николаевну разрешить ему посидеть на уроке. Он льстил, фальшиво улыбался, вилял хвостом и заглядывал в глаза:
– Галиночка Николаевночка, – приторно-умильно говорил он, слегка приседая, чтобы казаться ниже ростом, – ну, Галиночка Николаевночка, ну один только раз! (more…)
В ту зиму я украл печатную машинку. Я унес ее из клинники гриппа под носом сонных сторожей, начхав на всё их обхождение. Они (врачи и медсестры) даже не заметят пропажи, – утешал я себя, морозным утром спеша к метро. Тяжеленная машинка покоилась у меня на спине в футляре для аккордеона. Первый же рядовой ментяра, тормознув меня, мог стать моим прокурором. Я же мечтал стать поэтом. Гений Иосифа Бродского не давал мне покоя. (more…)
