Марево зноя, редкие камни и берег морской. Но я не вхожу в воду – мне все равно не доплыть до другого берега. Поздно тонуть в воде – меня затопила грусть… Я могу теперь только ждать. Но я никогда не ждал ТАК. И вот в июне возвращается осень. А на коленях – очень странная книга. Она вся пропитана грустью. И полна уверенной надежды. Как? Не знаю… Не знаю…
И солнце жалеет меня, оно толкает жаркой рукой меня в грудь – плавно, но все сильнее и сильнее, и срывает меня с гранитного обломка и несет над Невой, над островами, и опускает на дорожку самого странного парка на свете – он всегда грустен и тих – буйство штормов и салютов ни разу не смогли потревожить его тихой грусти…
И я присяду на скамейку на Каменном острове и буду ворошить осенние листья концом трости… Даже не ворошить – так, двигать с места на место осенний лист – самый невзрачный и, может быть, даже затоптанный…
И буду ждать уже по мелочи, пока длится главное ожидание – я знаю, он придет… Он присядет на край моей скамейки и закинет руку на спинку – так, чтобы как можно меньше мешать своим присутствием, он не хочет никого потревожить, но ему просто необходимо присесть – на вид он невообразимо стар и немощен…
И, наверное, он обратит внимание на то, КАКОЙ лист я двигаю осторожно кончиком трости… Он всегда был потрясающе деликатен и никто не знал, есть ли в его арсенале чувств хоть что-то, похожее на любопытство…
Я не спровоцирую вопрос и не задам его сам, я подтолкну на дюйм лист к нему… И замру… Да-а-а, он не любопытен, но как же он наблюдателен…
– Это – вы? – oн смотрит, не отводя глаз, на лист, на то, что бог весть когда сорвалось или было сорвано, упало, растоптано и лежит, – и лежало бы, если бы я не выделил его из всех…
– Да, это я, во всей красе… Здравствуйте, Михаил Михайлович….
– А вы, простите…
– Неважно. Пусть – Сказочник…
– Пишете сказки?
– Нет, просто никто не верит.
– Врете?
– Да нет, вроде… Просто, пишу…
– Плохо пишите?
– Не знаю, я в этом совсем ничего не понимаю…
– Ну раз никто не верит… Зачем тогда? Ведь вам же грустно.
– Не все ж радоваться.
– И я вам нужен потому что…
– Да… Я хочу побыть с самым грустным человеком на свете…
– А обо мне вы подумали? После встречи с вами я вряд ли избавлюсь от грусти…
– И я…
– Тогда – зачем?
– Наверное потому, что с вами не надо притворяться. И потом… Не думал я о вас, Михаил Михайлович… Как-то не подумал, простите… Я все больше – о себе… О нас… Нас… Я трогаю свою веру, – она не шатается… Но я оглядываюсь, – кроме нее все зыбко. Вокруг ничего нет. Тени. Далекие звуки. Запахи из прошлого. Тихие мелодии…
– А вам это – несвойственно ?
– Как сказать… Вообще-то я бешеный. Ну-у-у… Так говорят. То есть – редко… Но – говорят…
– Что-то вы не похожи на бешеного.
– Ага. Не похож. Вот кому доведется увидеть, те и говорят – показал нутро.
– Чтобы увидеть внутренности, надо распороть живот… Вам распарывали?
– Вы, наверное, были хорошим солдатом, Михаил Михайлович. С вами просто. Распарывали, конечно, он, похоже, на каком-то видном месте…
– А ведь нам не о чем с вами говорить, Сказочник…
– А молчать?
Он кивнул.
По Большой Невке с натугой, хоть и немыслимо быстро, проносились мощные катера, Приморский проспект струился потоком машин, а люди лежали на сочной июньской траве… Не знаю, кто из них был по-настоящему счастлив, но они все его ждали. Счастья. И может быть, ожидание это или надежда, что впереди мелькнет оно, делало их совсем непохожими на нас, сидящих на осенней скамейке… Мы даже досиделись до холодного моросящего дождичка и смотрели на зародившуюся у нас под ногами стеклянную лужу… Я, например, искал в ней своё отражение, что Зощенко, – не знаю.
Я – так и не нашел…
Все- таки воспитание у меня – ни к черту, и я спросил. Первый, несмотря на возраст собеседника. Да еще и без обращения.
– Она к вам правда возвращалась? Молодость?
– Хм… Нахально… «Возвращенная молодость» – литературное произведение. Я его написал…
– Не на пустом же месте….
– Молодой человек! Она не возвращалась. Сами знаете, – это нереально…
– Но ее вам вернули?
– Кто на такое способен? Надежды были…
– Но ведь это писал молодой, которому просто много лет!
– Ну, вы же поверили…
– Не я один… Вы мне скажите: как вам удалось написать такое и не обмануть?
– Я же правду написал…
– Да… Действительно… Значит, вы вернули ее сами? Нашли в толпе, узнали, остановили и вернули?
Он вдруг выпрямился, как струна, и на груди призрачно сверкнули банты, белая эмаль и золото георгиевского кавалера.
– Черт, как вы не понимаете?! Этого – мало! Совершенно недостаточно!
– ?
– Надо сотворить что-то такое, чтобы она вам поверила! Понимаете?! Поверила! И сама сделала шаг вам навстречу! Хотя бы один шаг… Шаг…
– Спасибо, Михаил Михайлович. Грусти стало больше, но ведь я знал, с кем разговариваю.
– Тогда – за что спасибо?
– Она стала светлее…
Он встал, и, приложив палец к шляпе, не торопясь пошел прочь. Из осени в осень… Он уходил из моей осени, унося свою с собой…
А я, проводив его осень, стал смотреть, как наступает моя…
Может быть, об этом и была его книга?
Марево зноя, редкие камни и берег морской. Но я не вхожу в воду – мне все равно не доплыть до другого берега. Поздно тонуть в воде – меня затопила грусть… Вот так в июне возвращается осень. А на коленях – очень странная книга. Она вся пропитана грустью. И полна уверенной надежды. Как? Не знаю… Не знаю…
[divider]
Георгий Тарасов
Санкт-Петербург
1 comment. Leave a Reply