УМЕРЕТЬ КРАСИВО
Каждый мечтает умереть красиво. Кроме, конечно, тех, кто не хочет умирать вообще.
И кто не мечтал застать дома бандитов или, ещe лучше, своего мужа с любовницей, впорхнуть в комнату и спросить: «Как, вы еще не пили мой кофе? Сейчас, я мигом…»
А у самой ямочки на щеках, чёлочка, глазки смеются. Ну, не знаю, я, например, мечтала.
Но о том, что обе эти мечты захотят у меня сбыться одновременно… нет, так высоко я не взлетала даже в мечтах.
Москва. Жаркое лето. Душно даже вечером. Я дома одна. То-есть, конечно, не одна, а с гостями. Сидим, как положено в те года, на кухне. Разговоры интересные, вечер жаркий, водка холодная, песни душевные, окна – настежь…
К ночи все расходятся. В смысле, уходят. Я это помню точно, потому что долго закрывала за ними дверь. Получалось не сразу, потому и запомнила. Защёлка, задвижка, цепочка… и – в комнату. Засыпаю сходу. Голая, под простынкой. Жарко потому что. Просыпаюсь на рассвете.
И сразу понимаю, что это не похмелье, а в доме кто-то есть. Ходят по кухне.
Пытаюсь реконструировать вечер: жара, водка, друзья. Песни, защёлка, задвижка, цепочка. Затеряться в крохотной квартирке никто не мог.
Значит… Хотя, ничего это не значит, у нас ведь девятый этаж. С другой стороны… Слева – чужая лоджия, с нашего балкона до крыши – рукой дотянешься. А в кухне хлопают дверцы, звенят стаканы, переставляются тарелки. Неловко, что с вечера не помыла. Наверное, ищут банку с кофе. Но не спешу подсказывать, что она – в холодильнике. Хотя, кому подсказывать? В голове опять: защёлка, задвижка, цепочка. Тут-то и вспоминаю про свои девичьи грёзы – умереть красиво, кофе, и т.д.
Тарелками гремят, не стесняясь, им на меня наплевать, чего стесняться, если всё равно убьют… Успеть бы перед смертью спросить, как они вошли. Одежды под рукой нет. Наверное, сбросила по дороге от двери в комнату. Неловко, они, наверное, видели ее на полу.
Умереть красиво, будучи голой, конечно, можно. Но что они обо мне подумают?
Ага, простыня. Надо красиво задрапироваться. Как древние греки. Или – римляне? Греки или римляне? Ладно, додумаю потом. Если, конечно, это «потом» у меня будет.
Итак: сердце сжимается, коленки дрожат, спина влажнеет, щеки холодеют… Зато руки уверенно драпируют живот, бёдра, грудь, распределяют складки… Что я, зря, что ли художник?
Выползаю в коридор. Чувствую, что стала ниже ростом. И как впорхнуть в кухню на полусогнутых ногах? Пусть даже с игривым вопросом: господа, как, вы еще не пили кофе?
Проползаю половину пути до коридорчика, ведущего к кухне. Значит, осталось полметра. Дверь на кухню плотно закрыта. Последняя перед смертью мысль: может, пронесет, вон не стали беспокоить меня спящую. Выпрямляюсь. Симпатичная, глазки смеются, чёлочка до зрачков, ямочки на щеках… Впрочем, ямочек у меня сроду не было.
Одна рука сжимает греко-римскую простыню. Другой – распахиваю дверь в кухню. «Господа, как, вы еще не пили кофе?»
Я не слышу своего голоса. Может, из-за сильного грохота, может, потому, что никакого голоса не получилось.
Голуби, огромные, серые, десятки голубей, а, может, тыщи, отталкивая лапами пустые тарелки, вылетают в открытое окно.
Душно. Я сижу на пороге кухни в мокрой простыне и рыдаю, рыдаю, рыдаю…
Ведь два раза умереть красиво получается так редко…
МЕЧТА
Странные люди есть везде. На сколько-то обычных – хоть один странный. И он заметен. Про него говорят: смотрите, Коля наш до сих пор без мобильника живет, письма пишет и языком заклеивает. Или: бабке цветы несет, без всякого восьмого марта… Да и бабке под сто.
Ну, и еще всякие несуразности.
А вот на Белом море все люди странные. Что в деревне, что на биостанции. Потому и незаметны. Когда все странные, кто тебя отличит?
Василь Василич вышел из моря. Вернее, приехал. На снегоходе.
Он заглушил мотор и стал смотреть на биостанцию. Был вечер и солнце заходило у него за спиной. Поэтому для тех, кто был на берегу, Василь Василич был просто темным силуэтом, тенью, фантомом.
Ведь там, откуда он пришел, ничего не было. Только одно море, у которого, как все знали, конца нету. Зато люди на биостанции были ярко освещены и потому казались радостными. Снег на мостках и частых уступах скал был то розовым, то синим. В общем, ему понравилось. Он шел к людям. А они стояли на месте и пытались разглядеть выражение его лица. Но выражения никакого не было.
Он подошел ближе и спросил бесцветным голосом:
– Ну, как тут со светом? В смысле, – работает?
Сперва люди переглянулись – света вокруг было больше, чем надо. Потом вспомнили, что вечереет, и может, он говорит про электричество.
– Ну да, есть движок, – сказали ему, – он работает.
Кто-то посмотрел еще раз на темную фигуру и с сомнением добавил:
– Вчера, вроде, работал.
Фигура молчала, и биостанциевский завхоз, увязая в снегу, поспешил наверх, за бараки, где стоял движок. Он не включался. Завхоз скатился обратно к берегу и коротко спросил пришельца:
– Электрик?
– Ну, – еще короче ответил тот.
С этого дня слабое мерцающее электричество исправно освещало станцию. Лаборатории работали, свет горел, вечером все собирались в большом бараке-столовой.
Иногда со светом были перебои, но все относились к этому с пониманием: или запил, или какая-нибудь иная фантазия.
А электрика и летом поди сыщи. Да и фантазии Василь Василича были безвредными.
Так, четыре вечера подряд он обучал местных собак петь на луну. Не выть, заметьте, а именно петь. Он становился на четвереньки, задирал голову и хриплым голосом пел что-нибудь не очень веселое, про ямщика или «вот умру я, умру». У собак тоже получалось неплохо, по крайней мере, пели они одинаково.
Летом отплывал на лодке к ближайшей лудушке и приманивал тюленей. Тоже, разумеется, песнями. Лучше всего, уверял он, тюлени шли на гимн Советского Союза. Их круглые головы с черными выпуклыми глазами появлялись то там, то здесь, и обмануть их было невозможно. Как только они слышали «Ландыши» или песню «про капитана Гастелло», их головы-буйки тут же исчезали под водой.
Однажды Василь Василич пришел к директору биостанции и сказал, что ему нужен отпуск. На месяц. Начинались белые ночи и директор не испугался. Но, из любопытства, спросил, на что ему такой длинный отпуск. «Хочу жениться на молдаванке», – было ему ответом. – «Она уже есть?» – спросил директор. – «Найду», – отвечал электрик.
Через месяц он привез забитую, грязноватую женщину в разных чулках. У нее было имя Феня и всегда сопливая дочка лет десяти.
Феня стала заведовать баней, сама отмылась и огляделась.
Она заметила, что всё вокруг не так, как у нее в деревне и захотела жить в белой хате. Неделю Василь Василич для своей королевишны обмазывал глиной деревянную пристройку, белил ее молча, и слушал Фенину трескотню. Как Василь Василич стрезву не умел говорить, так у нее не получалось молчать хотя бы минуту. Но это гармоничное дополнение друг друга длилось недолго. Еще через месяц Василь Василич опять заскучал.
Он выгнал Феню и запил по-черному.
Каждая трапеза в общей столовой проходила одинаково. Грибы, картошка, спирт, моченая клюква, один большой стол, разговоры, похожие на одну и ту же песню с разными мотивами. И всё одинаково заканчивалось. До поры до времени молчавший Василь Василич аккуратно отставлял от себя алюминиевую кружку, деликатно прикрывал ее темной ладонью, мне, мол, хватит. Вздыхал и произносил: «Эх, жизнь проклятущая, кабы не водка, да выучился бы как надо, я, глядишь, тоже стал бы важным… лаборантом там или президентом Америки… Нет, уж лучше президентом».
От пропущенной возможности голова кружилась еще больше, Василь Василич ронял ее на стол и спал до утра. Стараясь не шуметь, все расходились, вечер казался коротким, да не жалко, завтра будет такой же.
И вот однажды на биостанцию приехал аспирант Валентин.
Аспирант был из Москвы, умный и вежливый. И первый же обед в столовой слегка изменил свои очертания.
Валентин говорил, все слушали. Хотели было поговорить сами, да было неловко. Решили расходиться. Ждали последнего аккорда. Наконец, Василь Василич поднял голову, отставил кружку, прикрыл ее ладонью и завел привычное: «Эх, жизнь проклятущая…» И под конец: «…стал бы президентом Америки». Тут умный аспирант наклонился через стол к Василь Василичу и назидательно произнёс:
«А вот и нет, уважаемый, президентом не могли бы, потому как президентом Соединенных Штатов может быть только уроженец Соединенных Штатов…»
Василь Василич мутно обвел всех взглядом и тихо спросил: «Это – правда?» Все молчали. Умный аспирант радостно закивал головой. До сих пор я не знаю, почему смолчали остальные. Может, по привычке, а может все разом почувствовали, что на их глазах происходит убийство: убивают мечту.
А Василь Василич вышел из столовой. В окно мы видели, как он шел в сторону замерзшего залива, и его валенки оставляли в снегу глубокие, тоскливые, черные следы.
Больше Василь Василича никто не видал. Снегоход его, может, до сих пор валяется на берегу.
На другой год нашли нового электрика. Он приплыл летом, на лодке, как все люди. Он был из ближайшей деревни. Не пил, не искал молдаванку и не мечтал. Поэтому рассказывать о нем решительно нечего.
Да, движок работает с такими же перебоями, как и раньше.
БЕГЛЫЙ
Вот, давайте, я вам нарисую. Представьте огромное море.
Белое, конечно, на других я не жила. В это море узкой косой врезался маленький полуостров. Маленький, но чуть побольше княжества Монако. Здесь, где полуостров прикрепляется к материку, самое узкое место. Потом он плавно расширяется, чтобы стать похожим на зубатку.
Посредине самого узкого места, это бывший волок, из-под травы до сих пор гнилые бревна виднеются, так вот посредине волока – тоже маленькая избушка, сруб 4.5Х4.5 метра. А в избушке – совсем маленькая точка. Это я.
Биологи, что со мной в этом домике живут, разъехались, вернее, расплылись. Кто куда – одни на ленинградскую биостанцию, другие – на московскую. До той и другой примерно 6-7 часов. Но это всё морем. А вокруг меня – лес, густющий, скалы с сиреневым мхом-ягелем и желтыми пролысинами. Только это не пролысины, а, если близко подойти, видно: это моховики, шляпка к шляпке. Можно срезать нужный пласт, как дёрн, и плюхнуть его на сковородку.
Про это место никто, кроме своих, не знает. Ни турист, ни чужой охотник не забредет. Потому я и не забоялась одна остаться.
Да, забыла, в 2-3 километрах от меня – рыбоприемный пункт. Это такой большой сарай. Там всякие большие весы. Рыбаки сюда рыбу свозят. Наловят и сюда. Всё больше селедку. А главный здесь – Антипыч. У него отдельный домик. И сарай, и дом, и будку для надсмотрщика зеки строили. У них наверху на досках и год выбит аккуратно. 37-й.
Антипыч сюда на лето семью привозит на лодке, кошку Машку, да Тузика, глупого жизнерадостного пса. И еще корову. И как она столько часов в лодке стоять может? Хотя… Я вот отвлекаться не хочу, а то бы рассказала, как она по отвесной скале от меня скакала. Словом, Карелия.
Иногда у Антипыча появлялся помощник. Все знают, что это или беглый или вот-вот освободился. Но спрашивать здесь не принято. Здесь про не спрашивание даже свой ритуал появился.
Август. Охотничий сезон еще не открыт. А как без мяса? Селедка уже из ушей лезет. На лесозавод или в Чупу за мясом не наездишься. Но вот в деревне в каждой избе – розоватая жарёха-лосятина. И всякий, кто случайно зайдет, а «случайно» там целыми днями все заходят, так вот от самой двери он должен, кивнув на сковороду с розоватым мясом, понимающе спросить: «Телёнок из Чупы?» И уж тогда, сядет на порожек, снимет калоши и в толстых вязаных носках пройдет к столу. И хозяева знают, что когда к гостю в дом придут, тоже уважительно спросят: «Телёнок из Чупы?» В общем, лучше ни про что не спрашивать. А лучше просто беседовать о том, что видишь. «Однако, дождь будет, вешала вон все попадали». – «Ветер, однако», – с пониманием ответят ему минут через пять.
Как-то весной, приплыв в деревню и не увидя в доме Антипыча кошку Машку, спросила, где же она. Антипыч ответил простодушно: «Я её осенью на полуострове оставил. Мы уж десять лет, как кошку не меняли…» Нет, лучше не спрашивать, а вдруг ответят.
Вообще-то я не это хотела рассказать, а как с одним беглым встретилась. Просто вокруг этой встречи столько постороннего вспоминается. Но это, как рамка узорчатая, в которую моя простая история вставлена.
Вернемся обратно ко мне на полуостров. Помните? – кругом лес, вода, папоротники в мой рост. Я в избе, одна. В сенях настойки всякие – спирт на калгане, спирт на морошке, спирт на листьях брусничных, в погребе, само собой, «телёнок из Чупы». Никого не жду. Если б и ждала – кому я здесь нужна?
Дверь шумно распахивается, ударяется о лавку с ведром, отскакивает и ударяется еще раз. Наверное, ногой, догадываюсь я.
На пороге… знаете есть артист такой Гарик Сукачёв. Только этот страшный. Лицо, как у огромного зайца. Зубы тоже, как у зайца японского происхождения. Вроде, как их много, но кажется, что всего два, на пол лица. Глаза – к вискам подтянуты. Кожа на лице вся в кочках, на каждой кочке по пучку волос… Телогрейка, треух, ружье в руке. Потом испугаюсь, думаю я, главное, ничего не спрашивать…
Но он начинает первым:
– Одна?
– Ну, – по-местному отвечаю я.
Он берет табуретку за одну ножку и бесшумно ставит посредине избы.
– Борщ с мясом? – спрашиваю я.
Но сама себя не слышу. Хочу обойти гостя со спины. Так ловчее встать около печки. Но он поворачивается вместе с табуретом. Ага, догадываюсь я, никого за спину не пускает, наверное, беглый.
Громко хлебает борщ. Достает из него ложкой большой кусок мяса.
– Телёнок из Чупы? – спрашивает он.
«Свой», – успокаиваюсь я, имея ввиду теленка. Видно Антипычу нового работника бог послал.
– Что налить?
Чувствую, что наливочки, клюковки всякие только разозлят его. Решаюсь. Достаю из-под нар 36-литровую канистру со спиртом – нашей валютой на все случаи жизни, наливаю полную кружку. С полки достаю свою флягу и наполняю до самого горлышка.
– Возьми, на охоте согреешься, говорю я.
Уже с крыльца произносит:
– Юрий.
Вот и представился, наконец, радуюсь я.
Хорошо, думаю, что в глухомани живёт… В Москве этого «Сукачёва» замели бы на первом же вокзале. Просто так, потому что нечего тут…
Второй раз я вижу Юрия тоже в домике. С биостанций понаехал народ серьезный, профессора, аспиранты, академик даже один – он раньше никогда беломорскую селедку не пробовал. И тут опять – дверь с отскоком, на пороге он, телогрейка, ружье, глаза разбойничьи к ушам разбегаются. Стоит у порога, каждому по очереди в глаза смотрит, на академике задержался, как зверь, что чует, кто больше всего боится… Потом меня одним глазом нашел, ткнул пальцем, прорычал медленно:
– Эту если кто тронет, – убью.
Повернулся к лесу за распахнутой дверью и вышел, почему-то сняв шапку. Видно, к лесу у него уважения было больше, чем к нам.
Но вообще-то я всё это вспоминаю только, чтобы передать один Юрин рассказ. Потом-то мы с ним подружились. Он заходил к нам часто, и мы не боялись. Тем более, он все равно знал, где у нас лежат канистры со спиртом.
«Я, – начал Юра, – в поселке под Кандалакшей жил. Жена у меня была красивая, все на нее пялились. Пришел я домой после первой ходки , избил ее да голой на мороз и выгнал. Ну, попрыгала она под окном, а потом ушла куда-то…» – «Почему избил?» – «Дак, понятно же. Я ж говорю, она –красавица, а я, вон, глядите, рожа какая. Что, я поверю, что она ни с кем не снюхалась? Не дура, поди… Ну вот. День проходит, два… Тут ко мне завклубом является. «Как ты мог, что ты делаешь, женщину, зимой…»
Выгнал я его, не люблю когда в мою жизнь лезут. Сосед ломился раз пять, теща, другой сосед прямо под окна на тракторе приперся. И все –ах, женщина, ах, мороз… Что ж я, виноват, что зимой отпустили…
Но тут зоотехник меня достал, я, говорит, милицию из центра к тебе приведу… Тут я и начал на него охотиться. То тут стерегу, то там, два раза промазал – один раз руки дрожали после вечера, другой раз муха над мушкой вилась, где муха, где мушка, разобрать не мог. Потом домой пошел. А так-то я человек простой, если мне кто не нравится – сразу убивать иду…
Но тут ко мне сам председатель пожаловал. Так-то нормальный мужик, тоже бабу свою поколачивает, сын у него в тюрьме, тоже просто так сидит. Ну, думаю, поглядим, что этому надо… А он уж в окошко мне два бутыля показывает, не сивухи какой, старку петрозаводского разлива – я в окне дырочку продышал и сам увидел.
Ну, сидим, честь по чести, час, другой… Вот, думаю, один человек нашелся… И тут вдруг, ни с того, ни с сего, он тоже завел: зря ты, мол, голую, на мороз, чуть было не угробил ее… А у меня приемник был, огромный, пятиламповый, новенький почти… Я этим приемником и хрясть ему по башке… Тот – вдребезги».
Юра замолчал. Наверное, это был конец рассказа. Молчали и мы. Воображение дорисовывало картинку. Проломленная голова, кровь на стене, воющие сельчане, милиция, зона… Но душа жаждала подробностей. – «А дальше?» –шепотом спросила я. – «А что дальше, – удивился Юра, – да я там в поселке хорошую деньгу зашибал. Новый приемник купил…»
Вот и всё про Юру.
А я заодно вспоминаю деревню, субботу, у каждой избы черный дым к небу идет, баня по-черному топится. Рыбаки с уловом вернулись. В избе тоже жарко натоплено. Стол длинный такой, народ распаренный.
На одном торце – я сижу, чистая, все мысли в бане смылились, напротив – рыбак незнакомый. Кто по-русски, кто по-карельски.
По-карельски – красивее: тихо журчат, переливчато, как кулички на ихних болотах… Под непонятную речь хорошо новые мысли думаются. Рыбак на том конце рот открывает, рассказывает что-то, кажется мне. Ну да, вот он сфокусировал свой взгляд на моих глазах, рад, что нашел собеседника. Мне надобно выйти, да неловко. Наконец, не выдерживаю. Вернувшись на место, вижу, что рыбак продолжает говорить в те точки, где были мои глаза. Усаживаюсь, стараясь попасть глазами под его взгляд, как под луч лазера… Сейчас вот думаю, наверное, что-нибудь интересное говорит, про что я не знаю.
И кажется иногда, что сидит он там до сих пор, в мои глаза прицеливается и открывает мне свою душу…
[divider]
Таня Лоскутова
Фремингем, Массачусетс
1 comment. Leave a Reply