ВИТАЛЬКА
Земное и возвышенное ходят в обнимку.
На этот раз земное выбежало во двор и приняло облик щенка боксeра.
Резвун отыскал берeзку, забавно оттопырил заднюю лапку и…
Возвышенное тут же откликнулось на рядовое событие озорной частушкой, которую любил распевать мой студенческий друг Виталька Шувагин:
Хорошо быть кисою,
Хорошо собакою:
Где хочу, пописаю,
Где хочу…
Ну, и так далее…
Виталька…
Неунывающий жизнелюб, неутомимый сердцеед, неутолимый бражник, душа любой компании.
Его бархатный баритон с неподражаемыми интонациями под гитарку нет-нет, да и зазвучит в памяти строчкой из популярнейших тогда Окуджавы, Визбора, Кукина, Клячкина, Ады Якушевой, Сергея и Татьяны Никитиных с вкраплениями песенок собственного сочинения о нашем «жИтии в четвёртом общежитии».
Мы понимали друг друга с полуслова, с полунамека.
Из милых мелочей складывалась жизнь, причудливо переплетая судьбы, в те времена, «когда мы были молодые и чушь прекрасную несли…»
Однажды мы на пару с Виталькой сложили «Песенку о главном, в которой о последнем ничего не говорится», по строчке каждый, теперь уже и не вспомнить, где чья:
Я, может быть, безрельсовый трамвай,
А, может, просто-напросто троллейбус.
Но только ты, пожалуйста, не смейся,
Смешных вопросов мне не задавай.
Я каждый день всё пассажиров развожу,
Но до сих пор от них не требую билетов.
Но ты ведь знаешь: главное – не в этом,
О главном я, конечно ж, не скажу.
Я не скажу, что пассажиры надоели,
Что все маршруты мне пора сменить –
Уже бесстыжие вечерние огни
Забрались на семейные постели.
А мне еще кататься и катать,
Улыбки оставлять на остановках.
Моя печаль, как часовой с винтовкой,
Как гербовая круглая печать.
В ночной маршрут безмолвно ухожу,
И вновь встречаю душу без билета…
Но ты ведь знаешь: главное – не в этом,
О главном я, конечно ж, не скажу.
После филфака он ушел в кинематограф, где не затерялся и отличился несколькими яркими документальными лентами.
Последний раз в этой жизни мы виделись в Витебске на премьере его полнометражного художественного фильма «Метанойя», в котором он размышлял над моральными проблемами последствий Чернобыльской катастрофы.
Пытался сказать о главном.
Ему и 50 не стукнуло, когда в дружеском застолье оборвалась песня и случился стоп-кадр.
Сердце.
В морозно-метельный, до душевного озноба, день, еще до печального звонка из Минска, совершенно случайно нахлынули строчки, которые записал без черновика, без единой помарки, на одном дыхании:
Сама собой слагается строка:
Не вышел я в герои. Это ль главное?
Горит и жжет у левого соска
Одна медаль, которой нету равных.
Ее уже потрескали года,
Огранили живым рубином раны,
И жди, не жди тот горький миг, когда…
Он все равно приходит очень рано.
Но покидая этот бренный круг,
Мне есть что потерять в нем, что оставить:
И ветреную преданность подруг,
Друзей необязательную память.
Не поминайте лихом и – пока!
Оставьте для возлюбленных гвоздики.
Меня теперь обнимут облака
И поцелуют солнечные блики.
Оказалось, слова на тризну.
Похоронили Витальку на одном из окраинных кладбищ в сосновом бору под Минском.
С тех пор все никак не соберусь проведать.
А вот его душа сподобилась на свиданьице.
Как там, Виталька? Не одиноко ли, не зябко ль?
Молчит.
Понимаю.
О главном – ни слова.
ТЕТЯ ГИТА
Увижу вдруг на хлебном прилавке духмяный ржаной хлеб — вспоминаю тетю Гиту, мамину подружку.
Познакомились они в роддоме, где в одну сентябрьскую ночь 52-го родили каждая по мальчику.
Тетя Гита жила в Речице и работала уборщицей в маленьком продовольственном магазине возле колхозного рынка.
Мыла полы, вытирала прилавки, помогала подсобникам.
В хрущевскую бесхлебицу она выносила с «черного» хода несколько теплых ржаных «кирпичей», избавляя меня от нудного топтания в бесконечной очереди.
Хлеб был настолько соблазнительным, что к месту назначения доставлялся частенько без нескольких горбушек.
Приезжала она и к нам в деревню – с маленьким Зусиком, нехитрыми подарками и обязательной буханкой белого пшеничного. Поломаешь его на кусочки, бросишь в подслащенную воду и получается вкуснющее лакомство – рулИ, которое ложками со смаком уминалось в мгновение ока наперегонки с братом.
Мне она запомнилась крупной, дородной, с шершавыми ладонями на моей стриженой «под ноль» голове, тихим воркующим голосом и печальными глазами.
Им было о ком печалиться.
– Не, что ты мне не говори, Маруся, а хлопчиков нам перепутали, – с грустинкой шутила тетя Гита. – Глянь, вон Костик твой – тихий, послушный, а мой Зусик – оторва оторвой, совсем не похож на еврейского мальчика. И что это из него вырастет?
Из Зусика вырос уголовник-рецидивист, чьи следы безвозвратно затерялись по тюрьмам да пересылкам тогда еще необъятной нашей Родины.
Умерла уже и тетя Гита, как-то неприметно уйдя из моей судьбы и жизни.
А запах остался.
Только вот настоящий ржаной черный все реже и реже встречаю на хлебных прилавках.
ГЛАВНАЯ РЕКА
— Ну, вот, Гришаня, теперь мы с тобой знаем, что в Витебске есть реки: Двина – раз, Лучёса – два и Витьба – три…
— Нет, не так! – тут же возразил внук строгим учительским тоном. – Витьба – лаз!
— С чего бы это?
— Так Витебск же!..
Логично.
КОЗЕЛ
В плацкартном вагоне пассажирского поезда за столиком напротив – молодая мама с сыном лет пяти.
Мальчуган прилип к вагонному окошку, провожая любопытными глазёнками разнообразные проявления живой жизни и живописные пейзажи.
Мама с познавательно-поучительным уклоном увлечено комментирует своеобразный видеоряд.
Неожиданно в поле зрения попадает забавная картинка: козел, привязанный к телеграфному столбу, щиплет травку, забавно вскидывая бородатую голову.
Отваживаюсь и я на педагогический подвиг, по своему разумению блеснув начитанностью и остроумием с помощью знаменитых пушкинских строк:
— Вот, видишь, мальчик, и день, и ночь козел ученый все ходит около столба…
Пушкин из меня, конечно же, никакой. Зато жизненно, наглядно.
Малыш неохотно отрывается от своего увлекательного занятия и со взрослой серьезностью спрашивает:
— Шутник, дядя, да?
Не успеваю я погордиться собой, как мой юный попутчик, посуровев, заканчивает фразу:
— Не люблю шутников!
Н-н-да… Срезал!
Пойду-ка я в нерабочий тамбур на перекур.
БЕЗДНА АЗЕФА
Сын Павел, осужденный на три года исправительных работ с отбыванием срока наказания в исправительном учреждении открытого типа, в народе — «химия», в деревеньке Куплин Пружанского района Брестчины по делу о так называемых «массовых беспорядках» (так лукашенковцы именуют протестную демонстрацию с требованием демократии и справедливости в день выборов 19 декабря 2010 года), прислал из ссылки текст.
Это одно из эссе под общим заглавием «Белорусская глубина», которые он публикует в газете «Наша ніва».
Перевел на русский.
Вот как получилось.
Да не поглотит меня пучина,
да не затворит надо мною
пропасть зева своего…
Псалом 68:16.
Далеко-далеко, где-то на краю земли, есть такие места, глубина которых неизмерима. Бросишь туда камешек – и не услышишь ни звука в ответ.
В Беларуси такое место разверзается пред тобой на 52.51.17 северной широты и 24.36.54 восточной долготы, на границе Брестчины и Гродненщины, между Ружанской и Беловежской пущами. Деревенька Лысково в несколько десятков дворов, место последнего приюта классика польского сентиментализма Франтишка Карпинского, место рождения епископа Александра Николая Гораина и родина величайшего провокатора ХХ столетия, лидера партии российских социалистов-революционеров, террориста Азефа.
Теперь Лысково – это 40 километров от Пружан, 443 жителя, средняя школа, Дом культуры, библиотека… валы бывшего королевского замка XVI ст. Костел Пресвятой Троицы, Церковь Рождества Божьей Матери… большое стародавнее кладбище. Но когда углубляешься в прошлое – захватывает дух и земля уходит из-под ног.
Отсюда Азеф.
Рожденный в Лысково в 1869, в семье бедного еврейского портного, Евно с юности участвовал в кружках революционной еврейской молодежи. Обычный еврейский мальчик из белорусского местечка… Но на фото из досье охранки (фас, профиль) уже тяжелый черный взгляд небритого, звероватого лица.
Когда же возникло чудовище?
Еще подростком, похитив большую сумму денег, юный Евно выезжает за границу. Обман, крупные деньги и переход всяких границ станут знаком его жизни.
Начинал великий провокатор ХХ столетия так же, как и какой-нибудь агент Вектор – за 50 рублей в месяц от секретного департамента полиции Российской империи пошёл постукивать на своих однокурсников в Политехническом институте в Карлсруэ. Оказался необычайно шустрым: в результате успешной шпионской работы выдвинулся на первые роли в российском социал-революционном движении, участвовал в объединении разрозненных подпольных кружков – и вот после ареста литовского еврея Гершуни уже в 1903 стал руководителем Боевой организации эсеров. Террористом №1 в империи. На этот момент жалованье Евно Фишелевича Азефа («инженера Раскина», согласно полицейскому досье) достигло 1000 рублей.
Азеф организовал более 30 террористических актов, осуществил убийства ключевых деятелей царского правительства. В том числе своих начальников: министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов Плеве (которого считали главным организатором еврейского погрома в Кишиневе в 1903), генерал-губернатора Москвы, Великого князя Сергея Александровича, петербуржского градоначальника фон дер Павлова… Именно Азеф инициировал ликвидацию Гапона как провокатора. И он же выдал весь состав эсеровского ЦК и десятки эсеров-боевиков.
Разоблаченный в 1908, удрал за границу, прожил там десять лет и умер от болезни ровно месяц спустя, как на его родине была провозглашена независимость Белорусской Народной Республики.
Ударами своей измены Азеф, словно молотобоец, наносил страшные пробоины Российской империи изнутри. Каждый взрыв или арест требовал всю большей и большей лютости, ненависти, крови и от государства, и от народа.
Неразговорчивый, мрачный, но необычайно искушённый, Азеф виртуозно, с биллиардным расчетом и нечеловеческой изворотливостью взрывал своих кураторов и другой рукой тут же сдавал исполнителей. Единственный, кому Азеф оставался верен, видимо, был дьявол, чей дух и почерк в бесконечных кровавых изменах и убийствах очевиден.
На могиле Азефа посадили куст шиповника.
О, Беларусь, ты мой шиповник, зеленый лист да красный цвет!.. Кто бы мог представить, что прет из твоей прелой болотистой земли и что в твоей глубокой и покорливой душе родятся Азеф, Дзержинский, Шейман и даже Геннадий Давыдько.
Ночью у зарешеченного окна спецкомендатуры в Куплино, на полпути между Лысково и Достоевым, смотришь в бездну, полную далеких огоньков, – и думаешь: страшно стать Азефом.
Своя маленькая, как родинка, деревенька Лысково есть в каждом белорусе. Переминаешь щепотью эту землю и ищешь смысл: чей ген победит? Поэта? Священника? Предателя?..
А измена родному человеку? Ближнему? Измена Родине? Вере? Памяти?
На самом деле мы изменяем ежедневно, и правда в том, что наши бесконечные маленькие и большие измены имеют отношение к духовной смерти многих и многих.
Кто может понять Азефа? Простить Азефу? Вырвать Азефа из самой бездны своего сердца?
Человеку это невозможно.
Но всё возможно Господу.
Куплин, февраль 2012.
В уже далеком его детстве, я иронично-насмешливо, вполуха прислушивался к бестолковому лепетанью сына, читал ему сказки, обучал грамоте и «со своей колокольни» объяснял, что такое «хорошо» и что такое «плохо».
Теперь вот слушаю его толковые, умные взрослые речи, в которых для себя открываю более глубокий смысл тех самых «хорошо» и «плохо».
А еще говорят, что яйцо курицу не учит!..
[divider]
Кастусь Северинец
Витебск
лауреат премии журнала «Флорида»-2008