Oт порога кафе три дороги по крупному песку, усеянному бутылочными осколками. Ночью они сверкают под фонарями. Это не ее мир, но он ей нравится.
– Ты меня ждешь?
– Нет. – Она посторонилась, чтоб пропустить посетителя.
Проезжие, контрабандисты, родственники хозяина. Иногда заезжал прокурорский зять:
– Опять драка была вчера?
Буфетчик оправдывался. Намекнув, что ему понравились жалюзи, зять исчезал, мельком глянув на Р. – Ты-то что здесь делаешь?
Р. расписывала стены узором, слизанным с фотографий мавзолея Улугбека.
Нищий мир, в котором Р. была не самой богатой. Но она могла позволить себе сперва выбрать вещь, а уже потом спросить ее цену. На большее не претендовала. Она не мужчина.
Ее заработка за это кафе хватило на три красивых цветочных горшка. Буфетчик мог не заплатить ей и этих денег – у нее шел твердый оклад от фирмы. Эти дни за городом, на морском ветру были отдыхом среди сидения в кабинете тет-а-тет с начальницей, сюсюкавшей по междугородке с любимым. Тот работал на столичной базе мясомолторга, ей было 45. Р. была в два раза моложе и не понимала, о какой любви может быть речь.
Их техотдел все считали бездельниками; они были того же мнения об остальных. Работа ее начальницы заключалась в том, чтобы спихнуть соседям бумаги, за которые секретарша директора заставляла расписываться в журнале, украшенном картинкой с упаковки колготок. Секретаршу тоже обвиняли в безделье и в том, что она курит, запершись в приемной – позор для девушки!
На Р. можно было взвалить любое поручение: отнести долг, заказать бланки в типографии, списать показания счетчиков в магазинах фирмы. Можно сделать это по телефону, но Р. была готова на все, лишь бы удрать из здания. Здесь даже цветы росли плохо, и старые работники, пережившие не одну реорганизацию, вздыхали по прежней конторе. Как Р. поняла, главным ее достоинством было то, что базар – через дорогу.
Рядом с новым зданием тоже был базарчик с классическим скудным выбором: турецкое печенье («наш продукт не содержит свиний жир»), иранские яйца, чурек из тандыра, рыба, арахис. Остальное в зависимости от сезона и фантазии торговцев.
Тех.отдел организовывал выездную торговлю и лозунги по праздникам, передавал в РМУ жалобы на забарахлившие холодильные камеры (где, скорее всего, завмаги хранили груз запрещенной красной рыбы). Но самое главное, почему-то вел таможенные склады временного хранения. Его жертвами становились грузины с трейлерами спирта “Ройал”, истеричные оптовики, турки с дорогими крепкими сигаретами.
Лезгин, свежеиспеченный гражданин Турции, в прошлом тренер по вольной борьбе, до сих пор вертел шеей, разминая мышцы, и поджимал брюшко. Он битый час сидел над душой Р. и приглашал в Стамбул. Нашел дуру. Ну тогда в Ашхабад. Нет. Ну хоть на побережье в ресторан. Нет. Просто как землячку, без всякой задней мысли. Нет. Ты с кем живешь? Одна. Совсем? С кошкой. Дай телефон, я хочу с твоей кошкой поговорить. А его у меня нет. Хочешь, завтра поставлю? Нет, спасибо, мне звонить некому. Ты не русская, наверное. Нет, русская. С русскими не так тяжело разговаривать. Как уж есть.
Начальница составила договор, лезгин потерял к Р. интерес, оставил начальнице полтинник и удрал. Р. вздохнула с облегчением, но не тут-то было. Начальница сует ей десятку. Она – «А…» – «Молчи. Это садака. Чтоб и дальше была удача».
«Садака» – значит подаяние, милостыня. Но удачи за свой счет Р. никому не желала. Добавила своих денег и сгоняла на базар за большой коробкой украинских конфет «Киив вечирний» (с просроченным сроком годности).
Начальница вовремя спрятала конфеты в стол. Сбежалась вся контора. Полкоробки все-таки было спасено, и уже ее дочь, работавшая барменом в отеле турецкого парка, спрятала их от матери и выдавала к чаю.
Р. жила одна. Возвращалась с работ в полседьмого, два часа на готовку и уборку и в 9 спать. Она никого не приглашала к себе и сама ни у кого не бывала. Бывшие одноклассники разъехались по всему свету, вплоть до Америки и Молдавии. Она сама уехала раньше всех – чтобы потом вернуться. Новых знакомств не завела, впечатлений от чужой жизни хватало в конторе.
Р. вернулась сюда из Дагестана. Собственно, собирались ехать только родители, но в день их отъезда в Махачкале разразился хачилаевский мятеж. Она спокойно проехала утром на работу, в переулке возле ЦУМа было черно от милиции.
– О, Хачика окружили, – сказал кто-то в маршрутке.
Зульфия, секретарша, приехала в офис института на полчаса позже и сказала, что там идет стрельба. Буквально пару дней назад Зульфия рассказывала, что боится – начнется война, и она окажется на другой стороне фронта, не сможет попасть к родным.
День был грозовой, с ливнем, посетителей не было.
– Можно позвонить? – возник какой-то мужик.
– Да, конечно, – ему пододвинули новенький вишневый аппарат. Он набрал номер:
– Мадина? Сиди дома, не выходи. В городе война идет. И Марат – с занятий вернется, никуда чтоб, понятно?
Положил трубку:
– А вы, девочки, что здесь? Идите-ка тоже по домам.
Девочки переглянулись. Разумный совет.
– Ты еще в таком платье… Иди ты первая, – решила Зульфия.- Я чуть-чуть подожду и тоже уйду.
Платье действительно было легкомысленным не по погоде и не по ситуации.
В автобусе у всех тревога на лице, пожилая русская женщина со слезами прижимает к себе внучку. К черту этот город. Ее родители собирались ехать в Туркмению проведать оставленную квартиру, – Р. поедет с ними.
В тот же день, тормознув Икарус до границы, а там пересев на такси, они проехали вечерний Азербайджан и сели в Баку на паром до Красноводска. Крупная девушка в форме провела руками по кофте – личный досмотр. Потом беленький фоксик-наркоман заинтересовался пузырьком с корвалолом. Мать была в шоке.
Туркменский берег, опять таможня.
– Откуда едете?
– Махачкала.
– Правильно, нечего там делать.
Никто и не спорил. Нейтральный Независимый Туркменистан вызывал эйфорию.
Потом родители вернулись; Р. осталась.
Она любила этот город с детства, его запах горячего базальта, пыли и сульфанола – за горой ширился нефтезавод, эвакуированный когда-то с другого берега Каспия. Р. нравилось встречать в городе следы своей работы. Стеклянные вывески бились, краски блекли на солнце, но что-то и оставалось – в кондиционерной тени магазинов, в ближайшем детском саду, в памяти людей, становилось частью Красноводска, как огромная пальма в зале почтамта. Нет, пальмы там уже не было, забрали в чей-то дворец на побережье.
Город, в котором улица Бековича стала улицей Кирова, а сейчас – улицей Свободы. Он еще живет на старых картах страны. Сейчас у него другое имя. Туркменбаши. Так и Чарджоу, в котором прошло раннее детство Р., больше не существует. Есть город Туркменабад. Остался ли в Туркменабаде краеведческий музей – бывшее медресе? И чучело тигра за толстым стеклом? Наверное, да. Но нет больше желтоватого мороженого с хрупкими льдинками, в бумажках от треугольных молочных пакетов. Значит, Чарджоу и вправду больше нет.
Старому не вернуться. А новое прекрасно. Новый базар в ее районе, куда перевели из центра старый. Нет, там тоже остался базар, но, кажется, он только для иностранцев, которые живут неподалеку, в отеле турецкого парка. Раньше там был старый парк; потом деревья выкорчевали, засеяли жесткой травой, устроили амфитеатр, беседку над водой. Люди работали по 14 часов в сутки, торопились к какому-то государственному празднику. Успели. Может быть, жалко старых деревьев. Но ведь новые саженцы не вечно будут хрупкими веточками, правда?
Новый базар, средоточие восточной жизни, весь в мраморе. Р. любит туда ходить: с детства, с 12-ти лет покупки – на ней.
Октябрьское утро, женщины подожгли на подносе какую-то сухую траву и окуривают торговцев, те склоняют головы под дым и кладут на поднос мелкие деньги. Р. спрашивает, как это называется, ей с удовольствием говорят какое-то слово, объясняют – от сглаза. Р. понимает, что слышит это слово не в первый раз – и тут же забывает его. Октябрь, дым, виноград. Волшебство этого мира.
Стручки гледичий под ногами. Возгласы игроков в шеш-беш допоздна. Девушка с балкона напротив. Крыши, усеянные параболическими антеннами. Лампа под полосатым тентом над холодильником с мороженым – аллегория летней ночи.
Огромный паром в блюдце залива. Утренний туман, стекающий с плато – материк обрывается в море розоватым базальтом. Место ссылки. Край земли. Край света.
В конторе, кроме Р. только 3-4 молодых девушки, остальным далеко за 30, если не за 40. Обычный бабий коллектив, пропитанный запахом обедов в баночках, которые в ожидании своего часа греются на калориферах.
С двумя девчонками на ее этаже Р. умудрилась проработать год и ни разу не попить чаю. Не потому что такая гордая, а потому что стыдно потом ходить в общую уборную посреди двора.
Девчонок звать Марго и Дуська. То есть на самом деле – Марал и Дурсун.
В техотделе появился новый специалист, молодой туркмен. Начальница переехала в свой кабинет, Р. неловко находиться 8 часов подряд напротив чужого мужчины, и она тоже переселилась в пустовавшую комнату в конце коридора. Добрая половина ее завалена сломанными пишущими машинками, но зато из окна не видно старое русское кладбище, которое сверкает серебрянкой.
Марал с Дурсун приходят к ней покурить. Достают из лифчиков сигареты и зажигалку, сворачивают бумажный кулечек под пепел. Однажды, пока Р. разрисовывала очередной магазин и оставляла им ключи, они спалили таким манером урну, полную промасленных тряпок. Соль в том, что, кроме обязанностей художника, она числилась инженером по охране труда и технике безопасности. По противопожарной тоже.
Девчонки открывали форточку, но даже если бы кто и учуял запах дыма, Р. взяла бы все на себя.
– Мы мстим, – отвечает Марала на вопрос «зачем?» – Мы выйдем замуж, наденем балаки, закроемся платками – и все. А это – свобода.
Балаки – шаровары под платьем.
– И ты тоже наденешь платок? У тебя ведь мама белоруска.
Отец Маралы привез ее из армии.
– Даже если бы я была американка, если я выхожу за туркмена, я соблюдаю все обычаи.
У нее уже есть жених, такой же голубоглазый и стройный, как она сама. Он служит в армии, часть расположена в городе, на выходные его отпускают домой.
– Он искендер,- сказала Дурсун, – это потомки воинов Александра Македонского. Целое племя.
Они с удовольствием рассказывают про обычаи, обряды, связанные с замужеством и сватовством, сколько молодые должны прожить в доме родителей мужа и какие золотые изделия входят в состав калыма. Как, полностью закрывая лицо от взглядов, носит платок гелин (невестка) и какие подарки ей должны подарить родные мужа, чтоб она открыла лицо.
Р. не знала, что на поминки ходят в затрапезном штапеле и дешевых шлепках, выражая этим свое соболезнование. «Вы голодные, вам панбархат надо, а мы сытые, и в штапеле походим», – вспомнила она фразу начальницы, подразумевавшей, очевидно, сексуальный голод.
Девушки рассказывают, Р. пишет многометровый транспарант к празднику: Gulle Turkmenistan watanym menin. «Цвети, мой край, Туркмения моя!» – переводит классической стихотворной строкой.
– Слова Туркмения нет, есть Туркменистан, – поправляет Дурсун.
Но и это слово звучит в туркменском варианте: Т”ркменистан. Нет, пограничный язык очень интересная вещь. С тех пор, как закрыто ТВ, не выходят газеты на русском и большая часть русских покинула страну, его уже и русским не назовешь. Лет через 50 его опишут, изучат и дадут новое название, как франкский и африканаас. Язык, поменявший родину. Он не умер, он изменился.
Р. не обращает внимания на ценники – ВАДАЛАСКА, ЛЯШКИ (окорочка). Потому что неизвестно, как сама говорила бы по-туркменски, если бы пришлось учить его всерьез. Р. не видит в этом трагедии. Какая разница, пить из пиалы или из чашки, ходить в магазин или в дукан? Отвечая на жалобу «пул йок» (денег нет) – «У вас всю жизнь пул йок, а все в золоте ходите» – Р. не задумывается, на каком языке ведет диалог. Русский? Пограничный? Сначала она придумала термин «пограничная литература». Это Цветаева, немецкий поэт по грубости звука, Бахыт Кинжеев, это, в конце концов, Игорь Неверли. Р. никак не может понять, что «Лесное море» не русская литература. Неверли русский писатель. Он просто писал по-польски.
На каком языке говорит дочка ее знакомой? Девочка, попав в 1992-м году из воюющей Абхазии в Ашхабад, не знала ни слова по-русски – при маме, которую зовут Люба и считают русской, – не записывать же в паспорт 8 наций, которые слились в ее крови! На каком языке эта девочка говорит «Бир доллар» иранцу, который захотел сфотографировать – ни разу не видел живьем – натуральную длинноволосую блондинку?
Там, откуда ушло русское, пришло турецкое, новый латинский (вместо кириллицы) алфавит так и зовется турецким, и на обертке мыла, выпущенного в Туркменистане, вместо туркменского «ак» (белый) написано турецкое «бейяз». Какая ей разница, стоит на банке с краской «sari» или «желтая»?
– У нас дома мама по-туркменски, папа по-русски, – говорит Марал.
Русский в стране, где для большинства носителей он неродной, становится книжным, мертвым. И эта книжность подносится признаком образованности.
– Наш журнал скушноват, конешно, но…, – литсотрудница журнала «Ашгабат» нашла в каком-то опусе Р. слово «стриптиз» и обозвала его жаргонным. – Вот вы можете представить свой рассказ переведенным на туркменский?
– А почему бы и нет?
Литсотрудница посмотрела на Р. как на дуру. По ее мнению, туркменский не способен на формальные эксперименты в стиле Дос Пассоса. Но не сквозит ли за неуважением к чужому языку – незнание своего живого?
Ах, если бы Р. была внимательна к языку раньше! Сколько шедевров прошло мимо памяти. Туркменские слова с русскими окончаниями – баджишка; русские, которые перестали склоняться – «мой золотой» говорят и мальчику и девочке, вместо «куй железо пока горячо» скажут – «пока тамдыр горячий, пеки чурек». Свой строй образов – «Туркмения, как козлиная бородка, редкая стала». «Из телевизора уже какашки вышли», – говорит маленькая девочка, подразумевая, что он безнадежно сломался, и объясняет, что это перевод узбекской пословицы.
Но чувство великого географического открытия, увы, придет к Р. уже после отъезда из Туркмении. Уехав на месяц, она неожиданно задержится на полгода… пять лет… двенадцать. Дороги назад нет, она перекрыта отказом стран от двойного гражданства, и уже неважно, кто из президентов отказался первым. Остается тоска, как белым эмигрантам в Париже.
Потому что Туркмения – это любовь, которая кончилась раньше, чем жизнь.
В оформлении использована работа туркменского художника Коссекмурата Нурмурадова.
[divider]
Ариадна К.
с. Октябрьский, Сарапульский район, Удмуртия.