TOP

Хутор Кяру

Лев Авилкин

 

картина художника Бориса Григорьева(1886 – 1939) «Старуха-молочница».В пятидесятых годах прошлого столетия крупные предприятия и организации начали строить жилые дома для своих сотрудников хозспособом. Стали заниматься этим и военные. Дивизия ОВРа(охрана водного района) Балтийского флота, корабли которой базировались в Таллине, тоже решила приобщиться к этому делу. Но для строительства нужен лес. И вот на заготовку его из матросов кораблей бригады траления ранней весной 1956 года был сформирован отряд из тридцати человек. В этот отряд входили те матросы, которые до призыва на военную службу имели какой-то опыт на лесозаготовках. Был у нас даже тракторист, работавший до призыва на трелёвочном тракторе.
Я, в то время молодой офицер, был назначен начальником этого отряда «лесорубов». А в помощники мне дали мичмана-сверхсрочника. Так мы оказались в эстонской глубинке на хуторе Кяру, в нескольких километрах от поселка Тюри.
Хутор представлял собой довольно большой двухэтажный дом с многочисленными хозяйственными пристройками: коровник, свинарник, птичник, конюшня, просторный сарай, сеновал и все прочее, что необходимо иметь для ведения большого хозяйства работящим людям. Двор хутора закрывался на массивные ворота. По всему было видно, что здесь когда-то жила зажиточная семья, имеющая своих лошадей, скотину, птицу. В сарае еще валялись давно заброшенные лошадиная упряжь, брички, телеги, плуги и бороны. В общем, все было именно так, как и описал такой хутор в романе «Правда и справедливость» классик эстонской литературы Антон Таммсааре.
Но все это великолепие некогда крупного единоличного хозяйства, как и сам дом, было в большом запустении, обветшалым.
Хутор стоял посередине небольшого поля, окруженного сосновым лесом. Неподалеку протекала речушка, которую, пожалуй, следовало бы назвать ручейком.
Другой, ближайший от Кяру, хутор был метрах в пятистах.
Отряд наш разместился в нескольких комнатах первого этажа. Здесь же, на первом этаже, была просторная кухня, которую мы по флотской традиции называли камбузом. На камбузе безраздельно командовал наш кок, прекрасно готовивший борщи, каши, макароны по-флотски и прочую снедь.
Продуктов у нас было много, и раз в неделю нам подвозили свежие.
На втором этаже жила хозяйка хутора, одинокая очень старенькая эстонка, ни слова не говорившая по-русски. Остается только удивляться, как она ухитрялась жить на хуторе одна, вдали от людей. Ведь в ее преклонном возрасте это было непросто. Скорее всего, именно потому она не только не возражала размещению целого взвода матросов в своем доме, но даже была рада этому, ведь мы ее кормили.
На втором этаже возле двери, ведущей в ее покои, стояла табуретка, на которой лежала миска для первого блюда, тарелка для второго, и не забывала она выставлять и кружку для компота. Все это накрывалось от пыли чистой салфеткой. Перед каждым завтраком, обедом и ужином кок наполнял эту посуду приготовленной едой. Она тихо и незаметно брала ее, съедала пищу, сама тщательно мыла посуду и опять выставляла на табуретку в ожидании следующей трапезы.
Из-за языкового барьера общаться с ней было трудно. Да никакого общения и не было. Она никогда не спускалась к нам, и никто, кроме кока, не поднимался к ней на второй этаж. У нее был свой отдельный спуск, которым она при необходимости и пользовалась, но никто и никогда не видел ее внизу. Она вела жизнь отшельника.
Отопление в доме было печное. Для приготовления пищи нужно было топить и кухонную плиту. Приходя после работы из леса, матросы приносили с собой сухие сучья и валежник. Ими и топили печи и плиту. Дневальный, ежедневно заступающий в наряд, топил печи на первом этаже. Наколов дров и нарубив сухих сучьев, дневальный укладывал их на втором этаже перед дверью, ведущей к старушке. Она их забирала и сама топила печь в своих апартаментах. Матросы каждый день приносили валежник и складывали его наколотым и нарубленным в сарай, так что накопили старушке дров на следующую зиму.
Мне, как старшему отряда, приходилось несколько раз подниматься и заходить к ней. Она не препятствовала этому, принимала меня охотно и вежливо. В ее манерах чувствовался какой-то аристократизм, а в сильно испещренном морщинами лице угадывалась былая стать давно поблекшей женской красоты.
Я заметил, что в ее комнатах всегда было довольно чисто и прибрано. Разбросанных вещей не видел. Каждый предмет имел свое место. Пол застелен плетеными ковриками-половиками. У стены – старомодный комод, над ним с наклоном висело большое зеркало. На комоде стояли несколько фарфоровых статуэток, одна из которых изображала толстого китайца, пившего из блюдца чай, а другая – тонкую танцующую балерину. Ниспадающим рядком вытянулись слоники. Посередине комнаты стоял большой круглый стол. Вдоль стен и у стола – несколько стульев с высокими спинками. У окна – вольтеровское кресло, а возле двери – тяжелый кованый сундук, покрытый ковриком. Через открытую дверь в другой комнате была видна высокая никелированная кровать на роликах, на ней пирамидкой лежали несколько подушек.
Икон я не видел. Зато на всех стенах висели большие фотографии, вправленные в рамки-виньетки с резным орнаментом. Особенно запомнились мне два больших фотопортрета. На одном из них была изображена женщина бальзаковского возраста. С портрета властным взглядом смотрела красивая женщина в нарядном платье и с элегантным колье на шее. Время нещадно изменило ее облик, но все же узнать на этом портрете хозяйку дома было можно. На другом портрете был изображен самоуверенный мужчина с ровным пробором волос посередине головы и с лихо закрученными гусарскими усами. Как ни трудно нам было изъясняться друг с другом, однако я все же понял, что это был ее муж.
Кроме этих двух портретов меня впечатлила фотография, на которой была изображена вся семья. Она и ее муж сидели рядом, а за ними стояли их уже взрослые дети. Две дочери и три сына. В их облике была какая-то одухотворенность спокойных и уверенных в себе людей.
Где сейчас ее семья, муж, дети, и почему она осталась одна – из-за незнания эстонского языка я так и не смог понять.
Каждый раз, когда я посещал ее на втором этаже, меня обуревали печальные мысли о превратностях времени. На фотографиях я видел рачительных хозяев своей судьбы, счастливых и самодостаточных людей, а передо мной стояла одинокая, немощная и забытая всеми старуха. Невольно вспоминалась известная статуя Родена «Та, которая была прекрасной Ольмиер», изображающая сидящую на скамье обнаженную старуху с обвисшими и дряблыми формами. Так великий ваятель смог показать в холодном металле теплоту человеческого тела и безысходную печаль старости.
Работа наша спорилась. Недели через две, когда достаточно накопилось поваленного леса, нам прислали трелeвочный трактор. Тракторист у нас был свой. Начался вывоз бревен из чащи к дороге, где они складировались для погрузки на машины.
Устав от корабельных кубриков, матросы наслаждались жизнью на природе. В те далекие годы ни слова «дедовщина», ни понятия такого не было. Мы жили мирно и дружно.
Телевидения еще не заполонило мир, а до ближайшего клуба в поселке Тюри, где по выходным крутили кино, было несколько километров. Ни у кого желания плестись несколько километров по размытой весенней распутицей дороге не возникало. Вечерами, после работы, занимались спортом или устраивали посиделки у костра: пели песни, рассказывали всякие байки из морской и сухопутной жизни. Матросы были веселыми и здоровыми парнями. Работали хорошо. Понукать никого не приходилось. Это был не каторжный подневольный труд, а вольная работа на свежем воздухе с хорошим калорийным питанием и полноценным ночным и послеобеденным отдыхом. После нелегкой корабельной службы матросы рассматривали работу в лесу, почти, как отдых.
Весна набирала свои обороты. Признаюсь, я тоже с удовольствием отдыхал от корабельной службы. Но в конце апреля, как ни жаль, мне прислали замену, и я отбыл на корабль. Перед отъездом я тепло попрощался с матросами и поднялся на второй этаж, чтобы проститься со старушкой, хозяйкой нашего хутора.
Больше я ее не видел. Да, и, честно говоря, не вспоминал ни разу.

Прошло десять лет. В июле 1966 года мой сын, школьник-пятиклассник, был в пионерском лагере. Лагерь размещался в посёлке Тюри.
В одно из воскресений в, так называемый, родительский день я на мотоцикле приехал в лагерь навестить сына. Стоял теплый, летний, солнечный день. Приятно было провести его вместе. Тем более места в тех краях чудесные. Мы сходили в лес, посидели на берегу небольшой реки Пярну, – тишиной и покоем веяло от этих идиллических сельских пейзажей.
Вдруг я вспомнил, что десять лет назад уже был в этом краю, и хутор Кяру находится совсем недалеко, в каких-нибудь нескольких километрах от поселка. Мне неудержимо захотелось посмотреть на него, и я предложил съездить туда, тем более, что на мотоцикле даже по проселочной дороге это заняло бы всего несколько минут. Сын не возражал, и мы поехали.

Еще издали, подъезжая к хутору Кяру, я понял, что дом брошен. Об этом свидетельствовали выбитые стекла окон и сорванные с петель, поваленные на землю ворота.
Въехав во двор и сойдя с мотоцикла, я увидел ужасающую картину запустения. Кровля коровника была обрушена, конюшня завалена мусором, двор зарос бурьяном. В доме не оказалось ни одной входной двери. Все они были выломаны вместе с петлями и косяками. Карниз над крыльцом обрушен. Кухонная плита на первом этаже разрушена. Доски половиц во многих местах вырваны. Подняться на второй этаж можно было только с величайшей осторожностью, так как многие ступеньки лестницы отсутствовали или были сломаны.
На втором этаже, где десять лет назад жила аккуратная старушка, хозяйка хутора, от былого убранства не осталось и следа. Крыша дома во многих местах протекала, что было видно по отсыревшим разводьям на потолке. Из всей старомодной мебели остались только железная кровать с отломанной спинкой и рассохшийся комод с выдвинутыми и сломанными ящиками.
Но самое гнетущее впечатление на меня произвели валявшиеся на полу среди мусора фотографии, сорванные со стен бывшей гостиной. Было видно, что по ним ходили, топтали ногами. Прямо на лице той красивой женщины в нарядном платье и с колье на шее грубо отпечатался след грязного сапога. Другие фотографии были небрежно вырваны из рамок, порваны и разбросаны по грязному полу.
Чтобы исключить дальнейшее глумление над фотографиями, я их собрал и сжег во дворе на небольшом костре.
Что произошло с этой женщиной? Как она умерла? Кем похоронена? Все это для меня осталось загадкой. Единственный вывод, который я сделал – это то, что на похоронах родственников не было. Как иначе можно объяснить такое пренебрежительное отношение к фотографиям?
С тех пор прошло много лет, но образ этой брошенной всеми и ставшей никому не нужной старушки, умершей в одиночестве среди своего когда-то большого и крепкого хозяйства, глубокой печалью отложился в моей памяти.
Да, время лечит. Но оно и наносит непоправимые раны, превращая деятельную, сильную и жизнерадостную личность в развалину. А фотографии, запечатлевшие здоровую, полную сил и энергии молодость, в старости только тревожат уставшую душу и подкатывают к горлу комок грусти.

В оформлении использована картина художника Бориса Григорьева(1886 – 1939) «Старуха-молочница».

[divider]

Лев Авилкин
Пермь

1 comment. Leave a Reply

Highslide for Wordpress Plugin