TOP

Лема

Татьяна Эйснер
Лауреат Первого международного конкурса
короткого рассказа журнала «Флорида» –
«ФлоридаКон-2011».

 

работа Марка Шагала «Старушка с корзинкой»Деревенька Лема стояла лицом к оврагу, в котором что-то тихо бубнил ключик. За оврагом — ельник, черный, густой и такой плотный, что казалось между серых чешуйчатых стволов и руки не просунуть. А огородами-одворицами Лема в поле выходила. Поле – до горизонта.
Так мне, по крайней мере, представлялось, когда нас, отряд пятиклассников, привезли сюда помогать колхозникам выбирать картошку. И оказались мы на границе Лемы и поля, перед рядками вываленных катрофелекопателем клубней, уходившими за недостижимую линию слияния осеннего неба цвета застиранного белья и серой, растревоженной железом, пахучей земли.
Работа была однообразна и утомительна, прозрачный сентябрьский день – бесконечен. Скорей бы хоть обед! Мы все чаще с надеждой посматривали на край поля, где повариха-колхозница в почти белом переднике поверх синего сатинового халата что-то варила в огромной алюминиевой кастрюлище, пристроенной на нескольких кирпичах, между которых был разложен костер.
И вот, наконец, она постучала половником в крышку кастрюли — готово!
После обеда — часовой отдых. Мужики-трактористы, улегшись на разостланные на траве ватники, курили и скупо обменивлись короткими фразами; бабы уселись в кружок, разложили белые платочки на коленях, принялись гребенками расчесывать волосы, закручивать их в бараночки и прикалывать эти бараночки гребенками к волосам. Говорили негромко, смеялись.
Нам вскоре надоело сидеть у костра, слушать взрослые разговоры, и мы пошли в Лему.
В когда-то большой деревне теперь было только два дома по разным ее концам, как два останца-клыка в старушечьей пустой челюсти. Слева — дом покрепче: колхозной учетчицы Мани. На правом конце деревни – вросшая до окон в землю развалюшка под зеленой от мха крышей. По узенькой тропке, в которую превратилась когда-то широкая деревенская улица, мы подошли к избушке. Под стеной, на завалинке, сидела маленькая старушка в серой, заношенной лопотине, в подшитых обрезках-поголешках валенок. Отполированная до блеска палка-посошок лежала у нее на коленях.
– Здравствуй, баушка!
– Здорово живете, дитятки! Откель вы взялися? На картошку вас привезли, ле че ли?
– На картошку, баушка. А ты че, живешь здесека?
– Дак живу…
– Одна?
– Одна… С самой войны, почитай. Мужика-то бонбой убило, а дочи-то мои померли, дрисня кака-то черна на их напала. Обе и померли.
Я оглянулась вокруг. Картина невероятного запустения, нищеты и убожества поразила меня, несмотря на то, что я сама в деревне родилась и выросла далеко не в барской роскоши. Покосившаяся, черная от времени избушка смотрела на затянутый репьем и крапивой палисад двумя крошечными окошкам, одно из которых было наполовину заколочено горбылем, из-под которого торчала вата старого одеяла. Трухлявые доски и слеги лежали кучей возле почти развалившегося сарая, две тощие курицы гребли лапами пыль на пятачке перед входом в ограду, старая седая собака со слезящимися глазами лежала у бабушкиных ног.
– Дак помогает ле тебе кто?
– А Маня забежит кода, воды принесет, да хлеба-сахару из лавки. Дак токо, если погода хорошая, а ежели дожжь да грезь, али гололедица, али зимой целиков насажат, дак неделям одна сижу. А я сама-то хоить не владаю, ноги-те меня не доржат. Токо вот тут, перед домом, кода выползу, посижу, кода дрова поширкаю… – старушка, слабо мотнув головой, указала дряблым подбородком на кучу досок.
– Баушка, дак одной-то несподручно.
– А куды деваться? А кода силы-то есь, дак сарай ковыряю. Дак нынче нет сил-от совсем, совсем нету… Дак дрова-то я ишшо как-набудь наколупаю, а до ключика-то не дойду, кода воды-то нет, дак снег таю, а летом дак из-под остреку беру.
– Дак, баушка, плохая с крыши вода-то, пахнет. Че и такую пьешь?
– Дак пью.
– Баушка, мы те поможем!
Двое из нас схватили пилу, лежащую на досках, и принялись пилить дрова, трое девчонок заскочили в ограду за ведрами и побежали к роднику за водой, мальчишки стали разбирать сараюшку и рубить топором доски.
– Ой, спасибо, вам, дитяки! – подбородок бабушки мелко задрожал, блеклые глаза заслезились. – Господь с вам, золотки!
– Баушка, дак поесть-то есть у тебя?
– Есь, красные, пензия ведь у меня. А Маня покупат и приностит, че надо. Вчера картошки ведро с поля притартала. Крупна така картошка-то. Седня ишшо ведро обешшала. И курицы нет-нет да и яичко снесут. А нам с Шариком, – пес, услышав свою кличку, шевельнул седыми бровями, – нам-от много-то не надо, обое без зубей, токо кашу могем. Дак кобель-от, – Шарик снова шевельнул бровями и шумно выдохнул, раздув пыль на земле перед мордой, – третий день ниче не сопет, токо воду лакат. Сдохнет, видать, скоро…
– Бауш, тебе куда дрова-то?
– Дак в ограду, к избе поближе, да в избу поболе занеситё, возля печки складитё, а то чижало-то я не могу поднять — по полешку, по два в дом-от волочу. Пока натаскаю на истоплю, дак хоть ложись и помирай… Айда, покажу, куды класти.
Старушка уперла батожок в землю и, ухватившись за него обеими руками, стала с видимым усилием подниматься с завалинки, кто-то из ребят подхватил ее под локоть.
– Спасибо, золотко, дай бог тебе здоровья…
Бабушка заковыляла в ограду, показала, куда складывать дрова, потом толкнула дверь в избу, держась дрожащей рукой за косяк, переступила порог. Мы вошли следом. В нос ударил резкий запах застоявшейся мочи.
– Бауш, че у тя пахнет-то так? – не сдержался кто-то.
– Дак стецёй вонят. Сикаю в тазик, и ноги тамотка доржу. Помогат маленько, ломоту снимат… Сюды дрова-то валитё, – бабушка указала место у печи.
Мы сложили поленья.
– Че тебе еще сделать, бауш?
– Ниче не надо, родные, благодарствую… Обождите-ко! – остановила нас бабушка, заметив, что мы направились было к двери — запах в тесной избе стоял невыносимый. – Гостинцев возмитё.
Старушка сняла с полочки полотняный мешочек, развязала тесемочки и стала вынимать оттуда и раздавать нам побелевшие от времени круглые печенинки.
– Не надо, баушка, мы токо поели! – загомонили мы все вместе. – Себе оставь!
– Беритё, беритё… Куды мне стоко? Да и Маня ишшо купит, пензия ведь у меня – двенадцать рублев… Беритё…
– Спасибо, баушка! Если завтра на картошку приедем, то дрова тебе допилим. А сейчас на поле надо.
– Господь с вам, красные. И так скоко напластали, надолго таперя хватит, – бабушка села на низкую лежанку, стоящую возле стены, покрытую засаленным лоскутным одеялом, махнула нам сухой ладошкой. – Дак бегитё, бегитё, хватилися, поди, вас учителя-то…
Мы вышли на свежий воздух, быстро стаскали оставшиеся дрова в ограду и пошли на поле.
Но это, как оказалось, был наш последний день на картошке, назавтра мы снова сидели за партами. Бабушкины дрова так остались недопиленными.
Через полгода я случайно узнала, что бабушку из Лемы «умчали» в дом престарелых — учетчица Маня с великим трудом выхлопотала ей место.
Сама Маня следующей весной перевезла свою избу на центральную усадьбу колхоза.

И Лема обезлюдела, опустела, заглохла.
Бабушкину хибарку кто-то разобрал на дрова, одворицы затянулись дурной травой и кустарником, и только давно необихоженный ключик пока еще жив. Тоненький ручеек пробивается через оплывающую почву, холодной, прозрачной струей перетекает через бревнышки распавшегося сруба и катится вниз, через овраг, к поросшей ивняком узенькой речке – скромному притоку привольной реки Вятки.

В качестве иллюстрации использована работа Марка Шагала «Старушка с корзинкой».

[divider]

Татьяна Эйснер
г. Вецлар, Германия.
Лауреат Первого международного конкурса короткого рассказа журнала «Флорида» – «ФлоридаКон-2011».

Comments are closed.

Highslide for Wordpress Plugin