Я не знаю, как все было, когда она уходила – я был пьян. Валялся на кровати в грязных носках – просто лежал без движения, как будто меня сюда скинули с крыши.
Когда я открыл глаза – сначала один, затем постарался справиться с оставшимся – на улице пели птицы. Я лежал, прислушиваясь к чириканью за окном, пытаясь понять, о чем могли переговариваться птахи – их гвалт не казался бессмысленным. Что-то заставляло их разевать гортань. Тогда-то я и понял, что она ушла окончательно.
Полежав еще немного и попробовав пошевелить конечностями, я все же решился встать. Мне было очень плохо – примерно так должен чувствовать себя огурец, когда его шинкуют для салата.
Квартира была пуста. По крайней мере, по дороге в туалет мне никто не попался. Я добрался до унитаза, обнял его и попробовал с ним поговорить. Так, рассказать ему, каково тому, кто просыпается утром в одном носке. Я представил эту картину со стороны – распростертый на кровати человек, как Иисус на кресте, с волосатыми ногами, лежит, зажмурив глаза, и боится их открыть. Боится вместо потолка увидеть мебельный шкаф, например, набитый корзинками и одеждой. Тяжелый, готовый в любой момент сорваться и придавить.
Холодный кафель спасительно холодил лоб.
Когда я смыл, капли воды попали мне на лицо – это было приятно.
Я умылся, сунув голову под ледяную струю, потом долго пил из-под крана. Все это было невыразительно, похожим на сон – после примерно сотого глотка я очнулся и, не вытираясь, вышел из ванной.
Да, жена ушла, как и предупреждала, но это ничего не значило. Вернее, кое-что означало, но жизнь на этом не останавливалась. У меня сегодня было много дел.
Натянув штаны и футболку, я прошел на кухню, попытался настроить старенькое радио, попутно разжигая на плите газовые горелки. О том, чтобы похмелиться, не было и речи. Именно этого добивалась моя жена, когда хлопала дверью, – чтобы ее муж после ее ухода ударился в запой, как она в бега.
Хрен тебе, сказал я себе и ей, ложкой помешивая в кастрюле. Хрен вам всем.
Мне нужно было забрать мебельную стенку из магазина. Три секции, с антресолями. Пусть это уже было в некотором роде бессмысленно, но я хотел довести дело до конца. Тем более деньги были проплачены.
На улице была весна. Снег еще лежал, вперемешку с грязью серел тут и там. Я поднялся на четвертый этаж и позвонил в черную, будто обугленную дверь. Я звонил долго, пока мне, наконец, не открыли. На пороге стоял мой сосед. Я звал его Чарльз.
– Помоги мне мебель перевезти, – сказал я ему. – Я заплачу.
Чарльз бессмысленно смотрел на меня.
– What? – сказал он, пошатываясь.
– Мебель, – повторил я. Потом развел руками, очерчивая перед ним большой прямоугольник. – Help me, please.
– Ме…бе…? – вопросительно заблеял он. Чарльз стоял передо мной в трусах и майке, худой и какой-то весь разобранный, как поломанный спиннинг.
– Мани, – сказал я, поднимая брови в нетерпении. – I’ll give you money.
Наконец, кажется, он понял.
Поднял руку и костлявым пальцем помотал в воздухе.
– Money to hell. It is better to drink.
– Акей, – кивнул я. – Будет тебе тудринк. Давай одевайся, мы опаздываем. Гоу.
Он пошел вглубь квартиры, не закрывая дверь. Я переступил порог, однако внутрь не прошел, остановившись в прихожей. Не очень хорошо зная Чарльза, я был уверен, что он нуждается в деньгах – никогда я не видел его трезвым. Держа в руке полуторалитрушку крепкой «Охоты», он обычно приставал к женщинам. Они бежали от него, едва завидев.
Чарльз мне нравился. Он появился, едва мы сюда переехали. До меня его не было – я слышал как шептались об этом между собой соседки. Два раза он заливал нас водой – все три квартиры по стояку, – когда засыпал в ванне. И оба раза я отказывался подписывать коллективную жалобу, а без моей подписи ею можно было лишь подтереться. Нам всем иногда нужен холодный душ, думал я, закрывая перед ними дверь, так будьте же благодарны тому, кто вам его устраивает, при этом еще и подогревая.
– Drink. Right now, – прохрипел он, едва мы вышли из подъезда.
Прямо сейчас? Я посмотрел на него внимательнее. Черт, он был прав. У него был такой вид, словно он собирался вот-вот отдать швартовы.
Мы завернули в магазин, и я взял нам по бутылке пива.
– The rest then, – сказал я ему, и он кивнул головой. Остальное потом. Пробка полетела в грязь. Острый кадык на его шее заходил, как каретка швейной машинки.
Мы приехали в мебельный салон перед обедом.
Я протянул выписанный мне неделю назад квиток и оплаченный чек.
– Сами забирать будете? – подняла на меня глаза девчушка.
– Ес, – сказал я. – То есть, да.
Она покачала головой.
– Тогда после обеда, – она виновато, но решительно поджала губы.
Я улыбнулся.
– Мы заберем сейчас.
Служащая магазина перевела взгляд на стоящего рядом Чарльза. Тот не улыбался.
– Хорошо, – сказала она. – Только быстро.
Я повернулся к Чарльзу.
– Она сказала quickly.
Тот, наконец, раздвинул губы.
– Funny, – обнажил он ряд неровных прокуренных зубов.
На кого мы были похожи, когда, обнимая шкафы худыми немытыми руками, мелко перебирая ногами, пятясь и напирая, вытаскивали их на улицу? С каким снисходительным презрением смотрели на нас тугие, словно надутые хорошим насосом, грузчики, как мы, напрягаясь лицами, пыхтим в полировку, так, что потом можно легко написать на ней пальцем что-то навроде go away. Или пошло все на х.. На наших лицах так же была написана печаль, если даже не скорбь, – с такими лицами выносят гробы, но никак не мебель, только что приобретенную, красивую, можно даже сказать элегантную.
Конечно, сразу же пошел снег с дождем. Или дождь со снегом. Такая вот каша. На мне была куртка и кепка, на Чарльзе тоже что-то болталось с капюшоном на спине, только вот мебель была совершенно голой. Чарльз бы даже сказал, что она была defenseless. Беззащитной. Она стояла перед магазином, как будто ей там, внутри, не хватило места. Так же как и нам в чьих-то жизнях не досталось свободного угла. Или как в чьих-то словарях появились ненужные слова и их выкинули в грязь.
Хотелось материться сразу на русском и на английском языках, перемешивая их во рту и выплевывая на снег.
На хрена мне эта мебель? – клял я себя, тормозя машины. Вместо грузовиков останавливались малолитражки. Пока Чарльз рядом с мокрыми шкафами сосал пиво, мне удалось тормознуть самосвал.
Мы кое-как закинули стенку в кузов и уже через каких-то полчаса стояли у нашего подъезда. Шустрый водила за дополнительную плату помог сгрузить на снег добро и укатил, махнув папироской на прощанье.
Как мы заносили эти шкафы – об этом невыносимо даже рассказывать. Лестничные пролеты были узкие, мы никак не могли в них вписаться, Чарльз пару раз спотыкался, рискуя уронить шкаф и прокатить его на себе по ступеням. Мы втаскивали их в квартиру и просто кидали посреди комнаты, даже не заботясь, не перепутан ли верх и низ. Секретер и книжный – еще туда сюда, а вот с платяным я наверняка заработал себе грыжу. Она вылезла из моих глаз, я ничего не видел, обливаясь потом, мне хотелось бросить его тут же, на площадке между этажами. Зараза, – стенал я, промаргиваясь, чтоб хоть что-то разглядеть за темной пеленой, надвигавшейся откуда-то изнутри, – что все это значит? Зачем мне это, если я прекрасно могу обойтись? Без секретеров, посудомоечных, стиральных и швейных машин, кроватей, диванов… Даже без жены, которая может обходиться без меня, я тоже, пожалуй, устроюсь. Зачем тогда из последних сил я пру все это в свою собственную жизнь?
Клянусь, если бы не Чарльз, я бы сломался. Но он проявил удивительную стойкость. Он не ныл, не бормотал ругательства, только кряхтел, тяжело отдувался и один раз громко выпустил газы. Когда мы почти волоком затолкали едва не ставший моим гробом чертов шкаф в квартиру, последние силы оставили меня.
– Дринк, – махнул я рукой Чарльзу и поплелся на кухню. Достал из холодильника бутылку водки и упал на табуретку.
Чарльз сел напротив.
Я дотянулся до шкафчика и достал два стакана. Затем опять пришлось вставать за какой-то закуской. Первая стопка пролетела со свистом, будто ее засосало пылесосом.
– Кайф, – выдохнул я, занюхивая огурцом.
– Indescribably, – отозвался Чарльз, жуя колбасу.
– Непередаваемо, – перевел я, разливая по новой.
– Neperedovaemo, – повторил сосед.
– Чем ти занимаисшся? – спросил я его на ломанном английском.
– Таг-сяг, – смущенно ответил он.
– О! – сказал я.
– Yes, – ответил он.
Через полчаса мы расстались. К тому времени мы прекрасно понимали друг друга без слов. Если что, сказал он выражением своего лица, ты меня зови. Я помогу. Хорошо, ответил я. Спасибо тебе, Чарльз. Он пошел к себе наверх, грустный, как обычно, а я поехал отдать долг своему приятелю. Было около семи часов вечера, когда мы встретились с ним у входа в кинотеатр. Заодно мы решили сходить на фильм – шла ретроспектива известного режиссера. Мы купили билеты, но прежде чем войти в зал, я предложил ему промочить горло.
– Купим в магазинчике напротив и во время сеанса выпьем, – предложил он.
Мы так и сделали.
Начался фильм, пошли первые кадры, какой-то длинный план с заходящим солнцем. Мы передавали друг другу бутылку коньяка, отхлебывая прямо из горлышка и закусывая кусками шоколада. Фильм был не дублирован, перевод – синхронный, женский голос едва поспевал за репликами героев. Моего приятеля явно раздражал такой непрофессионализм.
– Сука, как она переводит? – ворчал он негромко, прикладываясь к бутылке. – Это же ужас, как она переводит!
Меня никак не интересовало, что там шло на экране. Чем может вообще задеть выдуманное одним человеком, пусть даже самолично пережившим все это, другого человека, если они, эти люди, изначально говорят на разных языках? Что-то ведь должно объединять у самого истока, откуда вода только-только начинает пробивать себе дорогу? Вся эта гармония должна из чего-то складываться. Почему, например, мы с женой, говорящие на одном языке, не можем найти понимания, пути друг к другу? Не раз переплетавшие языки в страстных поцелуях, почему порой опускаемся до нестерпимого словесного поноса? В таком случае как же должно быть трудно Чарльзу жить и работать в чужой стране, приняв вместо языка образ жизни ее народа. Какое нужно иметь доверие к людям, чтобы, не понимая, не отталкивать, а стараться жить той жизнью, которой живет подавляющее большинство. Но сила здесь или слабость – вот в чем вопрос? Как перевести одно в другое, чтобы в случае необходимости поменять местами эти два понятия?
– Да, сука, как она переводит-то! – за размышлениями я не заметил, что мой приятель уже орет на весь зал, сверкая во тьме большими, как у взбешенной кобылы, белками.
На нас оборачивались.
Из темноты с разных сторон к нам уже спешили женщина-билетерша и мужчина-администратор.
– Тихо, – шипел я приятелю, пытаясь его успокоить. – No need to cry. Не шуми. Да угомонись же ты!
– Неправильно! – орал он во весь рот. – Все неправильно! I do not believe!
– Ну-ка, выйдите отсюда, – мужчина больно схватил нас за плечи. – Пошли вон!
Он поднял нас с кресел и повел по проходу, как еретиков и отступников. Фильм продолжался, перевод был восстановлен, но приятель, пытаясь вырваться из железных пальцев администратора, все равно взвизгивал:
– Вас обманывают! Вы ничего не понимаете!
Нас вытолкали из кинотеатра, но мой спутник долго еще не мог успокоиться. Заикаясь и захлебываясь, он пытался объяснить мне про смысл, который теряется при переводе, и то, как это его убивает, – смысл и заодно приятеля, – а я только кивал в ответ. Наконец, он присмирел, трезвея на холодном ветру. Мы порядком замерзли, проясняя ситуацию, и нам пришлось еще раз посетить недавний магазинчик.
Все последующее за этим уходило в затемнение.
Временами мое сознание прояснялось, и в эти моменты я находил себя бредущим по какой-то ничейной земле, еле освещенной огнями вдали. Глядя на эти огни, я брел в их сторону, и мое сердце сжималось от какой-то непонятной тоски – находясь в самом ее эпицентре, мои ноги вязли в ее грязи. Когда же отчаяние накрывало меня с головой, сознание отключалось. Я ничего не чувствовал. Мой язык обретал первозданную чистоту, когда слово еще не родилось, когда оно только корчилось в муках, пытаясь выйти наружу и как-то выразить себя в этой оглушающей вселенской немоте.
В следующий раз, когда я очнулся, я обнаружил себя лежащим в постели. Я был одет, – на мне были не только носки – ложась, я не смог снять даже ботинки. Вокруг было темно. Я поднял голову и не узнал контуры темноты. Вокруг чернели, возвышаясь, непонятные пугающие меня предметы. Господи, где я? – колыхались во мне вопросы. С кем я?
Рядом со мной кто-то спокойно сопел под одеялом, в то время как я валялся поверх него. Осторожно приблизив лицо к спящему, я узнал дыхание жены.
Все было в порядке. Но что-то было не в порядке с моим лицом. И с волосами. Чтобы выяснить, что с ними произошло, я аккуратно, как мог, начал вставать и сразу напоролся на шкаф.
Вся темнота была заставлена шкафами.
Стенка, вспомнил я.
Я сам загрузил эту темноту, тогда, когда еще было светло. Я сам ее построил, и вот теперь, словно по лабиринту, на ощупь, я пробирался между пахнущих настораживающей новизной мебельных секций, ища выход средь этих новых запахов. Каждый шаг давался с трудом, тело ныло и болело, но спокойствие уже проникало в душу.
Наконец я выпутался и уже без труда добрался до ванной.
Включив свет и взглянув в зеркало, я не узнал себя.
Я был весь в засохшей грязи – все лицо, уши, шея. Мои волосы были вылеплены наподобие мотоциклетного шлема. Стараясь не думать сейчас о перепачканной подушке, я начал стаскивать с себя одежду. Когда я уже шагнул в ванну и протянул руку, чтобы настроить душ, с потолка вдруг полилось. Температура была не идеальной, но вполне приемлемой.
– Thank you, Charles, – пробормотал я и взял с полки шампунь. – Тебе не стоило так беспокоиться, но все равно спасибо.
[divider]
Марат Басыров