Асар Эппель
На 78-м году жизни в Москве скончался писатель, поэт и переводчик Асар Эппель.
Умер Асар Исаевич Эппель, огромный любимый писатель, подаривший нам Бруно Шульца, «Люблинского штукаря» Зингера, потрясающие рассказы «Травяной улицы» Это был писатель, который относился к прозе как к высшему состоянию словесности и тем самым возносил ее к поэзии. Это был строгий и непреклонный в литературе человек.
Александр Иличевский, писатель.
Асар Эппель родился в 1935 году. В 1957 году окончил Московский инженерно-строительный институт им. В.В. Куйбышева (кафедра архитектуры), годом ранее вышла его первая заметка. Член Союза писателей СССР (1970), лауреат премий журналов «Знамя» и «Иностранная литература», премии имени Юрия Казакова.
Эппель — автор множества поэтических переводов, среди которых произведения Петрарки, Боккаччо, Генрика Сенкевича, Бертольта Брехта, Редьярда Киплинга, Бруно Шульца, шотландские баллады, сербские песни Вука Караджича.
Как писатель-прозаик Эппель опубликовал книги «Травяная улица», «Шампиньон моей жизни», «Дробленый сатана», «In Telega», «Сладкий воздух и другие рассказы», «Латунная луна». Асар Эппель также создал либретто мюзикла «Биндюжник и Король» по мотивам произведений Исаака Бабеля и сценарий одноименного фильма Владимира Аленникова (1989), главные роли в котором исполнили Армен Джигарханян, Максим Леонидов и Зиновий Гердт.
Всем, кто любит русский язык, настоящий русский язык, нужно читать Асара Эппеля, одного из последних НАСТОЯЩИХ русских писателей. Предлагаем читателям «Флориды» главку из его книги «In Telega».
СПЛОШНОЙ ГИППОПОТАМ
Когда-то один женоненавистник подучил меня интересоваться у девушек с целью выяснения их окультуренности, что такое «гиппопотам». Я стал спрашивать и, слыша в ответ или «да ну тебя!», или «такое животное», сразу терял интерес к испытуемой.
На первой, кто ответила «бегемот», я женился.
Хотя девичье неведение уже было симптомом нашего с вами отпадения от природы, та пока еще высовывала белужьи морды из Волги, вбегала лосями в Сокольники, гремела соловьями во дворах возле Института курортологии, и жизнь даже обыкновенных людей была полна всяческим вдохновением. Некто безымянный выдумывал породы собак, кто-то неведомый сочинял пасьянсы (как такое вообще приходит в голову?!), кто-то пытливый удлинял число «пи».
Поневоле вдохновенное, ибо вынужденное опознавать и нарекать объекты природы и мироздания, человечество в кропотливом своем рвении действовало анонимно, и это в поезде, пересекавшем Кастилию, довел мне незабвенный мой товарищ, литературовед Самарий Великовский. Езда по ночной родине Дон Кихота была сплошным удовольствием – вагон не мотало, колеса катились плавно, в коридорном конце, развалясь в кресле, всю ночь сидел проводник с большим пистолетом и разительно отличался от российского коллеги, к коему в глухую пору не достучишься, ибо тот или спит сном проводника, или запирается с проводницами и квасит харцызский самогон. А поскольку я всю дорогу изумлялся тогдашней новинке – маленькому калькулятору, – спутник мой сказал вот что: «Наша привычка спесиво ставить свое имя где можно и где нельзя постыдна. Творцы этой гениальной вещицы – разве они кому известны?..»
Так же безымянно люди тысячи лет придумывали для тысяч языков тысячи слов и понятий, нарекая то ничтожную мошку, то громадину с хвостообразным носом, то кого-то, кого никогда не видно, ибо вокруг зеленый сумбур и неразбериха, откуда выскакивают опасности с клыкастыми пастями и когтистыми ногами или вылетает жалящая жужжащая докука. Помните в «Иосифе и его братьях», как первочеловек, сказавший частице окружающего хаоса «я тебя назвал!», набирался уверенности?
Люди, однако, довыдумывались, и окружающий мир больше не доверяет нам своих крупных планов, природа, виднеясь на горизонте слабыми зубцами синеющей кардиограммы леса, покидает нас и, хотя располагает именованием всякой травинке и мотыльку, возвращается в доманновский хаос, и никто-никто больше не скажет «я тебя назвал»…
Но к чему это я? А к тому, что вокруг – уже давно сплошной гиппопотам. Даже птицы – гиппопотам. Пернатого от пернатого отличить не можем. Голосов их и подавно. А хоть бы и можем, но подевали куда-то глаголы, назначенные речью для обозначений птичьего голосоведения.
Вы пристаете к ребенку: «А как делает курочка? а петушок?» А вот если пристать к вам: «А неясыть? а козодой? а свиристель?» Скажем, поэт К. к слову «тропа» приплел для рифмы «скопа», и она у него «кычет», ибо рифмует поэт про родные степи, где «евразийские орды со всеми кагалами и со всеми каганами погребены», причем доглядывает у него за отчиной и дединой страж всякой народности – строгая птица кречет.
Поэт врет.
Кречеты кружат не над славянской степью, а над лопарской тундрой, и птица они импортная, привозившаяся соколиной охоты ради за большие деньги аж со Шпицбергена. Скопа же по орнитологической книжке «молчалива, голос – короткий свист».
У бьющих себя в грудь так всегда. У просто писателей всегда не так. Вспомним, какие сокровища ушли на первую фразу простенького чеховского «Налима». «Летнее утро. В воздухе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то робко мурлыкает орличка…»
Давайте и мы, чтобы не ошалеть от народности, бездарности и стёба, коллекционировать хотя бы утраченные птичьи глаголы, как делал это когда-то Юлиан Тувим в статье «Очерк чирикологии» или древнеримский поэт Альб Овидий Ювентин, написавший по данному поводу даже поэмку «Elegia de Philomela».
Итак, курицы квохчут, гуси гогочут, утки крякают – говорите вы… Лебеди ячают, зяблик рюмит, выпь бухает, галка чалкает – говорю я.
Продолжайте…