TOP

Эта страна не для тебя, детка

Каринэ Арутюнова (Мерче)

 

Разделка свиных туш…эта страна не для тебя, детка, – некоторые устроились вполне неплохо, например, мальчик из акварелью писаного киевского дворика, – немножко полноватый мальчик с оттопыренной нижней губой, – хороший еврейский мальчик женится на однокласснице, конечно же, а вы думали, – шиксе, – с вот такими ногами из подмышек и прохладными даже в эту жару водянистыми глазами, – вот этими водянистыми глазами она смотрит не видя, а что смотреть, – что и кого можно видеть через прилавок, – из девочки получилась способная жена хозяина продовольственной лавки и способная кассирша, – как ловко она отбивает чечетку своими отманикюренными пальчиками, – сыра – двести, – плитка шоколада, бутылка вина, – глаз у нее профессионально безразличный, тем более, муж тут неподалеку, рубит кости, – что-что? вы не ослышались, кости, – пятница – базарный день, и у нас всегда свежий завоз, – парная телятина, индейка, свинина, – хороший еврейский мальчик ловко управляется с настоящей бараниной на плов, со свиными стейками, воловьими костями, с нежной филейной частью, кострецом, вырезкой, огузкой, с куриными ляжками, гусиными шеями, ребрышками, – у хорошего еврейского мальчика густо-волосатая грудь и руки по локоть в крови, – кашерно, еще как кашерно, – смеется он, утирая пот со лба, – табличка с отпечатанным на принтере благословлением раввината над Фиминой головой, – табличка, за которую плачено немало и мезуза у входа, у самых ступенек, – тебе сколько? – у хорошего еврейского мальчика не голова, а счетная машина, – живую свинью он уже мысленно освобождает от кожи, головы, растопыренных ляжек, – отделяет мясо от костей, вырезает аккуратненькие – подковками стейки, пухлые свиные сердечки, – загляденье, – подковки переводит в шекели, шекели в доллары, – доллары в гривны, – по Киеву он ходит королем, весь в белом, – когда-то была у него мечта, – жениться на самой длинноногой девочке класса и выучиться на зубного техника, – вот и сбылось, – ну, почти сбылось, – экзамены он провалил, а девочка все равно бросила своего физика-ядерщика Головкицера и уехала с ним, пускай не врачом, а с тем, кто день-деньской крутится, продает и покупает, – а потом рубит, колет и режет, фасует и тасует, а потом – все равно ведь он в белом, как врач, только вот шея у него раздалась, и бока, – рубить кость это вам не на скрипке пиликать, – тут опора нужна, крепость всего организма, и любовь к этому самому, да, к мясу, – жареному, тушеному, вареному, – парному, – без единой прожилочки, – кострецу, лопатке, ошейку, – ошметки алой плоти весело летят в подставленный поддон, в корзинку, в растопыренную пятерню обалдевшего покупателя, – разве не за этим куском он ехал сюда, – разве не за этим великолепием, – Ленок, – полкило фарша, – и полкило сарделек, и банка тунца, и стопку куриных крылышек, горлышек, ножек, – отдельно печеночку, пупочек, – разве не за этим?

– эта страна не для тебя, детка, – сегодня Фима весь в белом, – сегодня отчаливает пароход, – а там, вдалеке, красавица-Одесса, Одесса-мама, а за ней – склоны Днепра, и величественный город на них, золотой, – вечный, прекрасный, неузнаваемый, – тот самый, с парками, оврагами, монашками, куполами, – привет, Фима, как жизнь, Фима, – а вон и Головкицер, – очкарик с усыпанной перхотью головой, усидчивый Головкицер, – сутулый, тощий, брошенный Ленкой-юлой, – с карикатурным своим носом и маленькими глазками, и что она в нем нашла, чем взял ее этот гигант, неужели недописанной диссертацией по ядерной физике?

– Где Головкицер? Куда пропал, кто видел Головкицера? Нет кофейни, в которой часами сиживал в толпе таких же очкариков и восторженных девиц, – кофейни, расписанной совокупляющимися самками и самцами матерой кошачьей породы, – нет кофейни, а коты все те же, только живые, вальяжные, центровые коты с Большой и Малой Житомирской, складчатой ступенькой скатывающейся под ноги иностранному туристу, – с испитыми из подворотен вырастающими сизыми личностями, щеголяющими азами инглиша и актерского, конечно же, мастерства, – вполне безобидного, впрочем, – а ты загляни на Андреевский, Фима, – кажется, Головкицер мелькал там, – когда? – давно, года три тому, – совсем обносился, отощал, – на что живет? а неясно на что, и разве ж это жизнь, – да вот, еще и картинки малюет, штучный товар, – вид с Владимирской горки, – неплохо, – цедит Фима и сует полтинник, – Фима не жадный, ему не жаль полтинника, да и сотки не жаль, – для человека в белом – это смешные деньги, это вообще не деньги, между нами.

Но только вот что-то гложет его, и спать не дает, – слышь, Ленок, – спишь? – Ленок спит, разметавшись ногами от самых подмышек, вполне аккуратной в свои сорок грудью и прочей красотой, которая, конечно же, любима, желанна, но немного, как бы это… привычна, что ли, – как левая рука или нога, – спишь? – и невдомек ей, что на поиски пропавшего Головкицера уйдет день, второй, третий, – потный, в несвежем белом костюме, располневший Фима, страдающий одышкой уже года два, будет носиться по Андреевскому, совать нос в каждую подворотню, под каждый подол, – аж до самого Подола добежит.

– А по слухам, уехал твой Головкицер, в благословенную страну, за океан, – секретным физиком, – где-где, в Пентагоне, вот где, – такие как Головкицер в Америке нужны, не то что здесь, – секретный физик в окружении знойных мулаток и прочих не менее жгучих квартеронок и не вспомнит, кто такой этот круглолицый, сутки небритый, затурканный человечек в тесных белых брюках, на которых расплывшиеся пятна пота, – кто такой этот лысеющий, с одышкой, – ну да, предупреждали же, поменьше мяса, животных жиров, но, что значит поменьше, – пахать сутки, – пятнадцатый год без продыху, – а тут еще трое, – накорми, обеспечь, отвези, – это головкицерам всяким хорошо, – эти, очкастые, везде устроятся, – если не в Америке, то в двухкомнатном клоповнике с престарелой мамашей, похожей на усатого фельдфебеля, – в самом сердце Подола, – здание под снос, вот-вот снесут, но почему-то еще не сносят, – воды горячей нет, и не было никогда, – колонка, отбитый край цинковой ванны, куча тряпок в прихожей, – по слухам, спятила не только мамаша, но и сам Головкицер, – говорят, он изобрел что-то, или продолжает изобретать, день-деньской, – грязный, заросший пегой щетиной по самые глаза, ползает, чего-то чиркает в тетради, чертит, курит как паровоз и глушит этот страшный свой головкицеровский плиточный чай, – из старых запасов, черный, горький, из немытой кружки с перевязанной ручкой, – бедный счастливый Головкицер, – ненужный никому, так и не женился, и детей не завел, – какие дети, он и сам дитя, – блаженное, нежно-голубоглазое, – задыхаясь от кошачьей вони, спотыкаясь о тазы, баки, ведра, банки, бутылки, – хватаясь за липкие стены, переступая скрученные жгутом тряпки, доползет бледный Фима до головкицеровского подвала, бункера, убежища, – озираясь в поисках капли воды, хлебнет из грязной кружки головкицеровской горечи

– сиди, – скажет Головкицер и выйдет на маленький захламленный балкон, и задымит в усыпанное звездами небо, – почему не уехал? – зачем, Фима? Куда? Разве мне здесь плохо? – и, вправду, – одним плечом втиснется Фима в проем балконной двери, зацепит край бездонного Головкицеровского счастья, – с глухой кошкой, глухой мамашей, – да как ты живешь? – как вы живете здесь? – без страховки, без еды, без…

Без Ленки. Ведь это главное, так ведь? – усмехнется мудрый Головкицер, попыхивая в темноте, – так ведь моя Ленка – со мной осталась, – вот здесь, – и тощей ладонью коснется поросшей густым рыжим ворсом впалой груди, – груди отшельника, мудреца, аскета, – а твоя – с тобой, – каждому – по Ленке, – так ведь одна же, как две, – промычит грузный отекающий всем телом Фима, – с невнятной необъяснимой тоской, – по краешку звездного чужого уже неба, по струящимся вдоль вечной реки улицам, – забегающим вперед, тормозящим, опоясывающим, – выныривающим из подворотен лицам, – каким лицам, никого нет, Фима, все уже давно там, – одни привидения, фикция, мираж, – засмеется хрипло Головкицер, выкашливая остатки прокуренных легких в покрытое испариной Фимино лицо

…эта страна не для тебя, детка, – помнишь, Фимину лавку на углу, недалеко от шука, – так вот, съездил Фима домой, красиво съездил, – королем, весь в белом, сошел с трапа прямо на Крещатик, – где девочки как на подбор, голоногие стрекозы, – прошелся по Андреевскому, как и мечталось, спустился на Подол, – отыскал, кого хотел, а, может, и не отыскал, – вот тут не скажу, – а только нашли его в каком-то притоне, посреди тряпок, старых газет, бутылок, – несчастного маленького Фиму, который так чудно рубил мясо на стейки, и выкраивал пухлые свиные сердечки, и прозрачные почки, и хрупкие, покрытые пленкой крылышки, – не сразу нашли, – бедная Ленка, – вообрази, что ей пришлось пережить, – страшная страна, одни бандиты, хулиганье, – а тут счастливый Фима, у которого все так чудно сложилось, свой магазин, красавица-жена, страховка, полис, – да, к счастью, все оформили как положено, – когда? во вторник, – а лавку, что лавку, недельки через две подходите, у нас свежий завоз, все, как вы любите, – стейки, сердечки, печеночки
В оформлении использована работа Хаима Сутина «Разделка свиных туш».

[divider]

Каринэ Арутюнова (Мерче)
Киев – Тель-Авив

Comments are closed.

Highslide for Wordpress Plugin